8. ОБРАТНАЯ СТОРОНА МЕДАЛИ

8. ОБРАТНАЯ СТОРОНА МЕДАЛИ

Некогда окруженное болотами устье реки Чиливунг голландцы прозвали «кладбищем Востока». При строительстве Батавии малярия и холера косили рабочих сотнями. Позднее, когда на берегах реки и каналов уже стоял большой город, колонизаторы не раз подумывали о том, чтобы оставить кишащую смертоносными миазмами сырую низину. Готовились планы перевода столицы колонии на юго-восток, в горы, в Богор или Бандунг. Дэндельс даже проектировал строительство столичного града на другом острове. Но все эти намерения разбились о стену экономической целесообразности. Батавия имела одно, перевешивающее все другие соображения, преимущество. Она выросла как порт, как средоточие ориентированной на экспорт хозяйственной деятельности и поэтому не отпускала людей, имевших корни в этой гиблой земле. Город вопреки всем прожектам рос. Он и сейчас по темпам роста опережает другие города Индонезии.

В последние годы многие из иностранцев, приезжающие в Джакарту после длительного перерыва, в один голос заявляют, что ее трудно узнать. Была она малоэтажной, ежедневно на долгие часы оставалась без электричества, а телефонная связь была настолько несовершенной, что дозвониться куда-либо было чаще всего невозможно. Руководители учреждений посылали, как в прошлом веке, курьеров с записками. Тогда про человека, живущего в соседнем квартале, говорили, что он в десяти минутах ходьбы и полутора часах попыток дозвониться до него. Чистотой столица не отличалась. В стороне от главных улиц, отравляя целые кварталы зловонием, годами гнили кучи отбросов. Каналы использовались одновременно как баня, прачечная и отхожее место.

Изданный в 1962 году справочник для путешествующих по Индонезии предупреждал, что в Джакарте только два отеля, приближающиеся по комфорту к международным. Это «Дута Индонесиа» — бывший знаменитый в колониальные времена отель «Дес Индес» — и «Дарма Хирмала», имеющий лучший в городе ресторан.

Когда с помощью японской строительной фирмы в 1963 году в центре города вырос десятиэтажный отель «Индонесиа», то его фотографию помещали на почтовых открытках как свидетельство вступления Индонезии в XX век. Но прошло всего двадцать лет, и этот отель уже теряется в окружении ультрасовременных небоскребов. Отражающие улицы зеркальными стенами, сверкающие на солнце алюминием, залитые в ночное время неоновыми сполохами громады банков, отелей, министерств, посольств, супермаркетов затмили «Индонесию», отбросили ее в разряд тех «достопримечательностей», на которые поставлена уже печать вчерашнего дня.

Так выглядит не только центральная улица Тамрин. Новые высотные здания определяют облик разбегающихся от площади Свободы улиц Генерала Судирмана, Гатот Суброто, Расуна Саиди, других магистралей, веером рассекающих Джакарту с севера на юг. Значительные изменения претерпели бывшие в шестидесятые годы пустынными окраинами районы Кебайоран-Бару, Слиппи, Пондок-Индах, Кеманг, Чиландак. Здесь, среди пышной зелени, состоятельные индонезийцы понастроили для себя роскошные виллы с ухоженными мини-парками, бассейнами, а для сдачи в аренду — кварталы аккуратненьких коттеджей.

Олицетворяющие XX век, сияющие новизной проспекты и кварталы — это фасад, за стенами которого сосредоточены власть, богатство, благополучие. Это одна сторона медали. Но есть и другая. Буквально в нескольких шагах от процветающей, самодовольной, ухоженной Джакарты живет, отчаивается и надеется другая — Джакарта простого люда. Она неизмеримо больше, как море, окружает островки сытости и достатка. Она — это кварталы с открытой канализацией, без водопровода и электричества, транспорта и больниц. Она — кампунги — трущобы, которые неудержимо растут и дают социологам повод приводить Джакарту как живой пример того, что ждет мир, если человек не приложит сознательных усилий, чтобы избежать угрозы перенаселенности и голода.

Сейчас в индонезийской столице проживает около семи миллионов человек. А всего десять лет назад их было четыре с половиной миллиона. Первая причина стремительного роста населения — естественное ежегодное увеличение числа горожан на более чем три процента. Вторая — неослабевающий приток мигрантов из сельской местности. Их гонят сюда безземелье, безработица, манят призрачным соблазном огни большого города. К настоящему времени уже 40 процентов жителей столицы не уроженцы Джакарты.

Масштабы демографического феномена не только потрясающе велики. Они качественно новы, поскольку обещают в начале 2000 года превратить столицу в мегалополис, в котором будут скучены около 20 миллионов человек. Чтобы обуздать рождение монстра, надо прежде всего располагать средствами; кроме того, иметь организационную инфраструктуру и, наконец, обладать опытом в управлении таким громоздким общежитием людей. Городские власти пока не могут набросить узду на ломающего все плановые рамки гиганта. Уже сегодня нормальными по международным стандартам условиями труда и быта охвачена лишь десятая часть джакартцев. И это при нынешних катастрофически не успевающих за ростом населения темпах создания новых рабочих мест, жилищного строительства, развития систем общественного транспорта! Что же будет лет через двадцать, тридцать?

Готовится Генеральный план развития Джакарты до конца столетия. Важнейшим элементом его будет интенсивное расширение близлежащих городов Богор, Танггеранг, Бекаси. По замыслу, они примут на себя последствия демографического взрыва.

Ставка делается, таким образом, на создание огромной городской зоны. Большая Джакарта получила имя Джабота-бек, сложенное из первых слогов названий нынешней столицы и ее спутников, то есть Джакарты, Богора, Танггеранга и Бекаси. К последним двум столица уже подобралась своими пригородами вплотную, быстро застраиваются домами и обочины самого скоростного в Индонезии шоссе, ведущего на юг, к Богору. Вокруг богорского Ботанического сада, в прохладных горах, размещены загородные резиденции государственных деятелей, шикарные виллы состоятельных индонезийцев. Поэтому автострада Джакарта — Богор широкая, ровная, размеченная хорошо видимыми днем и светящимися ночью знаками. Прямая, как взлетная полоса аэродрома.

Второй, не менее важный элемент Генерального плана — программа переселения жителей джакартских трущоб в построенные государством поселки на Суматре, Калимантане, других островах. Опыт в организации трансмиграции у правительства уже есть. Оно много лет пытается таким образом разгрузить от избыточного населения сельские - районы Явы.

Пессимисты, не верящие в возможность решения проблем Джакарты вышеуказанными мерами, считают, что условия жизни в городе в ближайшем будущем станут настолько невыносимыми, что еще манящие сегодня воображаемым благополучием городские огни завтра станут, как на бакенах, сигналами опасности, отгоняющими людей от джакартского «рая». Некоторые фаталисты предрекают более страшную формулу самокорректировки. Ограничат рост Джакарты, лишат ее привлекательности, считают они, голод, эпидемии, социальные бунты.

Беда в том, что все эти предсказания умозрительны, не опираются на научно обработанный статистический материал. Последнего крайне мало, а некоторых данных и вовсе нет. Жизнь горожан не выстроена в столбики цифр, но расписана по демографическим таблицам, не разложена по анкетам социологов, не вычерчена в кривые психологами. Все, что касается будущего Джакарты, пока из области радужных или мрачных гаданий. Все сходятся лишь в одном: город быстро растет, и последствия этого роста пугают своей непредсказуемостью.

С коренным джакартцем Исмаилом я познакомился на площади Фатахиллах, у пушки «Ньи Джагур». Каждое утро он раскладывал на ее постаменте отпечатанные в Сингапуре почтовые открытки с идиллическими тропическими пейзажами в надежде, что их купят иностранные туристы. Но редкого зарубежного гостя привлекали запечатанные от пыли в целлофан красоты природы. Этим добром он обычно запасался в прохладных фойе роскошных отелей. Местные же жители и вовсе не подходили к Исмаилу. Кто из них станет тратиться на такую безделицу? Так и сидел он целыми днями в напрасном ожидании желающих приобрести цветные картинки, которые под расписку выдавал ему каждый день хозяин книжной лавки.

На соседней с моей улице также ежедневно у обочины, на разостланной циновке, устраивался со швейной машинкой высохший до костей старик Сурьяди. Иногда около него останавливался прохожий, снимал брюки и, сев на корточки, равнодушно наблюдал, как под ловкими руками портного на одну заплату ложилась другая. Но чаще старик сидел в одиночестве и безучастно смотрел на мелькающие перед его глазами ноги. Однажды, пришивая мне пуговицу, Сурьяди рассказал, что приехал сюда с Центральной Явы, где у него были и земля, и дом. Но все пришлось продать в уплату долгов. От былого «благополучия» осталась только старенькая швейная машинка «Зингер», которая кормит его и его больную жену

К ярко освещенной керосиновой лампой лавке напротив моего дома почти каждый вечер в течение года подъезжал велорикша Унтунг. Устало откинувшись на сиденье пассажира, закинув покрытые выпуклыми узлами вен мускулистые ноги на руль, он неторопливо разглаживал потерявшие от ветхости первоначальный цвет купюры, пересчитывал тусклую мелочь. Я знал, что ему всего 18 лет. Утром, видя его весело поглядывающим по сторонам в поисках пассажира, в это можно было поверить. Но к ночи он превращался в старика. И дело было вовсе не в резко отделяющем свет от тени ярком до белизны пламени керосинки. За день велорикша — «бечак» по-индонезийски — проживал как бы несколько лет. Причиной страшной метаморфозы был изнурительный труд. Наблюдая за Унтунгом при подсчете дневной выручки, я всегда вспоминал утверждение индонезийской печати о том, что бечаки умирают дряхлыми старцами в возрасте всего около сорока лет.

— Сколько,— спрашиваю я Унтунга,— набралось?

Юноша-старик вяло улыбнулся. Ответил:

— Не так уж плохо. Тысяча шестьсот рупий. Половина хозяину коляски, половина мне. Жить можно.

Унтунг медленно тронулся. Задеревеневшие ноги отходят не сразу. Вот он скрылся в темноте. Покрутит еще педали. Смотришь, и перехватит сотню-другую.

Этому парню родители дали имя, которое в переводе означает «счастливая судьба». Видно, им очень хотелось, чтобы у него сложилась хорошая жизнь.

Сувирьо появился на углу улицы, как всегда, около семи утра. Он выскочил из-за школы, развернулся и потрусил на полусогнутых ногах вдоль домов, крича в каждое окно, в каждые ворота сокращенное в один пронзительный звук название своего товара. По улице понеслось «йа... а... ам!». Сувирьо предлагал бубур-айям, традиционную яванскую рисовую кашу-размазню с кусочками курицы. У второго от угла дома его окликнула прислуга, сухонькая, издалека похожая на девочку-подростка яванка, к которой по воскресеньям, когда хозяева уезжали на дачу в горы, приходили целой группой внуки.

Сувирьо остановился, снял с плеча гибкое бамбуковое коромысло с огромными корзинами на концах. Там у него и провизия, и посуда, и газовая горелка, и даже табурет для клиента. Через минуту он уже протянул женщине дымящуюся кашу, присел на корточки, закурил, радуясь и передышке, и заказу.

Такая форма обслуживания характерна для Джакарты. На коромыслах по улицам носят горячую еду и прохладительные напитки, питьевую воду и керосин, овощи и фрукты, канцелярские товары и хозяйственные принадлежности.

Звонкими голосами предлагают свои услуги несущие походные «мастерские» на коромыслах стекольщики, сапожники, плотники. Как-то ко мне пришли молодые ребята, которые на плечах держали «цирк». В корзинах у них был двухметровый удав, пара обезьян, реквизит. «Ученая» собака бежала за ними на привязи. За несколько монет они показали нехитрые номера с дрессированными животными, первым среди которых было катание обезьян на собаке.

На концах бамбуковых коромысел порой висит до 100 килограммов. Гибкое дерево гнется, но не ломается. Выдерживают и привычные к тяжести плечи. Но до поры, до времени. Коромысельщики в среднем живут столько же, сколько и бечаки. Около 40 лет. Такой короткий век — прямой результат ежедневного марафона под не знающим пощады солнцем и бросающим в озноб тропическим ливнем. Не выйди «на линию» день-два — растеряешь клиентуру. Достаточно посмотреть на Сувирьо, чтобы стала очевидной горечь добываемого им хлеба. Глубоко запавшие в паутины морщин глаза, беззубый, ввалившийся рот, впалая, узкая грудь, согнутая колесом спина, никогда не знавшие обуви, разбитые ступни.

И все же эти четверо при деле. У них есть работа, есть небольшой заработок. Им могут позавидовать те, кто собирает по улицам окурки и сдает их для переработки в самые дешевые сигареты, кто слоняется по базарам в поисках возможности поднести, разгрузить, перетащить, кто толчется у ворот морского порта в надежде на однодневный найм. Заглохни вдруг посреди улицы двигатель вашей машины, и тут же вокруг нее соберется толпа молодых людей, которые за горсть мелких монет будут толкать автомобиль хоть на край света.

Безработица толкает часть джакартской молодежи на путь преступлений. В окраинных кварталах лучше ездить с заблокированными на замок дверьми. В противном случае прямо у светофора дверцу могут открыть ребята, которые приставят нож к вашему боку и потребуют бумажник. Одно время грабители облюбовали междугородные автобусы. Как только машина выезжала за пределы Джакарты, трое-четверо парней, обнажив холодное оружие, заставляли водителя сворачивать с шоссе и очищали карманы пассажиров и кассу. Грабежи прекратились только после того, как муниципалитет распорядился в каждый автобус сажать переодетых в гражданское и вооруженных полицейских.

В начале 1983 года столица жила слухами о «таинственных убийствах неопознанных молодых людей». Их находили в каналах, на обочинах дорог с пулей в затылке. Западные информационные агентства сообщали, что это дело рук пользующихся скрытым покровительством властей «ударных отрядов», в которые «добровольно» объединялись в свободное от службы время полицейские. Они решили сами расправляться с бандитами без суда и следствия. Официально эту версию никто не опроверг, а высокопоставленный работник прокуратуры назвал убийства «актами возмездия ангелов-хранителей».

Формально проституция в Индонезии запрещена. Но ни для кого не секрет, что в определенных местах под неоновыми вывесками «Венера», «Мона Лиза» и так далее каждый вечер открываются «массажные», «сауны», «салоны красоты» и прочие заведения, где торгуют телом. Всем джакартцам известен расположенный в пяти километрах от морского порта квартал Керамат-Тунггал, где зарабатывают свой горький хлеб около трех тысяч женщин, где драки и поножовщина случаются каждую ночь, где бесследно исчезают люди, где сбывается краденое, где встречается много наркоманов.

В первые дни пребывания в Джакарте я имел неосторожность в поздний час остановиться на улице Блора и выйти из машины за сигаретами. В мгновение ока был со всех сторон облеплен ярко накрашенными девицами с весьма недвусмысленными предложениями. В стороне, под деревьями, сидя на мотоциклах и дымя сигаретами, прятались сутенеры. Большого труда мне стоило пробиться от лавки к машине. Но и в автомобиле меня ждал сюрприз. В ней сидела одна из «ночных бабочек», которая ни в какую не хотела вылезать и поспешно выпорхнула только тогда, когда убедилась, что я действительно еду к ближайшему полицейскому участку. Впрочем, она заработала на знакомстве со мной. Девчонка успела выгрести все деньги из ящика для перчаток.

В январе 1981 года муниципалитет, заботясь о международной репутации столицы, попытался ликвидировать все злачные места в центре, перевести их хотя бы на окраины. «Ночные бабочки» устроили демонстрацию у здания парламента. Их лидер по имени Сьюзи зачитала через мегафон петицию протеста, в которой, в частности, говорилось: «Над нами, которых тысячи и которые должны кормить десятки тысяч ртов, нависла угроза голодной смерти». Несмотря на патетику, фраза верно обнажила социальную природу порока. На панель девушек гонит безработица.

Еще одна теневая сторона Джакарты. Для таких понятий, как чистота, аккуратность, у индонезийцев двойная мерка. Заглянешь в их вылизанные дворики, побываешь в чистых комнатах, подумаешь: как они опрятны. Верно. За своим домом следят. Поддержание бытового порядка — одна из заповедей здешнего жителя. За пренебрежение ею тропики сурово карают. Стоит не проветрить шкаф с одеждой неделю, и она покроется плесенью, пятна от которой не смоешь потом никакой химией. Пропустишь хоть одну ежемесячную обработку дренажной системы инсектицидами, и весь дом оккупируют огромные рыжие тараканы, обычно ползающие, но иногда и летающие с гулом бомбардировщика. Не подстрижешь траву в саду, и она поползет на асфальт; не сделаешь косметический ремонт вовремя, и стены покроются черно-зелеными пятнами сырости.

Когда встал вопрос о ремонте моего дома, я поднялся с рабочими на чердак и был буквально потрясен, обнаружив ту угрозу, под которой, не ведая, жил. Перекрытия крыши были так густо изъедены термитами, что в некоторых местах превращались в труху от малейшего прикосновения. Крыша могла рухнуть в любой момент. В оборудованной новейшей техникой, комфортабельной, богатой частной клинике, где мне делали операцию, я несколько раз при утреннем туалете был вынужден гнать из раковины крысу, которая нахально вылезала из сливной трубы.

Забота индонезийца о чистоте и порядке часто не распространяется за порог его дома. На ничейную территорию сбрасывают мусор, всякие отходы. Покрытые гудящим мушиным ковром кучи гнили не столь уж редкое явление на задних улочках Джакарты и сейчас. В каналах в Старом городе не увидишь воды, так плотно они забиты всяческим хламом, среди которого свидетельством времени высятся горы упаковочного пенопласта.

На улицах города правила уличного движения не соблюдаются. Хозяева проспектов — городские автобусы. На перекрестки они въезжают, не сбавляя скорости, поворачивают в какую вздумается сторону из любого ряда, останавливаются, чтобы подобрать пассажиров, где угодно. Легковые изящные «тойоты», «мазды», «хонды» и другие автомобили японского производства при появлении извергающих черные клубы дыма обшарпанных «фордов» разбегаются в стороны, как мыши от свирепого кота. Что этим чудовищам от столкновения? Еще одна царапина, еще одна вмятина на искореженных боках. А хрупкая легковушка вмиг превратится вгруду металлолома, как будто побывавшего под кузнечным прессом.

Экипаж — водитель и два кондуктора — по возвращении в парк с линии сдают в кассу определенную сумму денег. Все, что пассажиры выложили сверх фиксированного потолка, они кладут себе в карман. Вот автобусы и носятся по улицам как на гонках, тормозят по взмаху руки любого прохожего. Как бы ни был набит салон, пусть так плотно, что на поручнях обеих дверей гроздьями висят люди, кондукторы всегда кричат «Косонг!» — «Свободно!» и найдут местечко еще для нескольких пассажиров. Благо на густонаселенной Яве теснота не причина для раздражения. Ни у кого зажатые колени или притиснутые спины не вызывают возмущения, все спокойно переносят пытку на колесах.

А там, где не ходят автобусы, властвует баджадж. Этим словом называют несколько видов трехколесных машин с мотоциклетным двигателем. Они рассчитаны на двух-трех пассажиров, едут со скоростью двадцать километров в час. Их водители, подобно шоферам автобусов, ведут себя так, будто город принадлежит им. Занимают середину улицы, сворачивают без предупредительных сигналов, не обращают внимания на знаки, неожиданно выскакивают из-за углов. Колоритны фигуры водителей. Все они в шляпах, шапочках, пилотках самых разных форм и цветов, с шейными платками, с неизменно прилипшей к губам сигаретой. Чтобы не потели руки, носят нитяные перчатки или накрывают рукоятку руля носовыми платками.

Баджаджи постепенно вытесняют бечаков. В 1971 году велорикшам запретили появляться на больших улицах. Планировалось вообще ликвидировать их как транспортное средство. Полиция устраивала на них в Джакарте облавы и отбирала коляски. Но бечаки остались и по-прежнему перевозят людей и мелкие грузы по задним, узким улочкам. Всего их в городе около 60 тысяч. Почти все они крутят педали, не имея на то формального разрешения муниципалитета. В подавляющем большинстве это приехавшие из деревень в поисках работы молодые ребята. Ради заработка они готовы сократить свой век почти вдвое.

Особенности джакартского движения нашли лингвистическое отражение. Ни в каком другом языке, кроме индонезийского, не существует таких терминов, как «нгебут» и «ньиланг». Перевести их можно только описательно. Первый означает — вести машину быстро, безоглядно, отчаянно. Второй — переезжать на полной скорости чей-либо путь под самым его носом. Доки по части оформления новых явлений, джакартцы быстро нашли и подобающее словечко для автоинспекторов. Вместо того чтобы предупреждать нарушения правил, те имеют обыкновение прятаться в укромных местах и высматривать нарушителя. Дождавшись, свистят и за взятку в 25 рупий отпускают незадачливого водителя. За вымогательство инспекторов назвали «притджиго». «Прит» — звукоподражание полицейскому свистку, а «джиго» — на джакартском жаргоне означает 25 рупий.

Дорожная полиция Джакарты обладает еще одной удивительной способностью. Она исчезает всегда в те моменты, когда нужда в ней больше всего. Ежегодно столичный автопарк растет в среднем на 15 процентов. Улицы становятся все более тесными для него. Час пик в некоторых местах начинается с утра и продолжается до ночи. Многие перекрестки на долгое время превращаются в «автокучу малу», которая выводит из себя даже выдержанных индонезийцев.

Но ни разу я не видел, чтобы в ликвидации пробки автомашин принял участие полицейский. Зато неоднократно наблюдал, как за регулирование движением брался какой-нибудь подросток. Сигналы он подавал уверенно, с независимым видом, словно всю жизнь стоял на перекрестке с жезлом. И его беспрекословно слушались все — от водителя огромного грузовика до шофера министерского «мерседеса».

Даже самое поверхностное соприкосновение с обратной стороной столичной жизни побуждает многих гостей с Запада неприязненно относиться ко всем индонезийцам в целом. Не раз приходилось слышать, что они грязнули, бездельники, жулики! У некоторых негативизм проявлялся в форме нескрываемого презрения. Что, мол, с них взять, одно слово — азиаты! Такое отношение исходит из априорного, бездоказательного убеждения в превосходстве Запада над Востоком, высокомерного нежелания постичь суть вещей, в том числе и тот факт, что Джакарта — скопище, сонм людей, потерявших точку опоры. Они — оторвавшиеся от земли, деревни, привычной общины, выработанного веками кодекса поведения вчерашние крестьяне, которые в городе еще не пустили корни, не влились ни в один из устоявшихся классов или слоев, не приняли их моральных и нравственных устоев. Эти люди слились в огромную, аморфную, неорганизованную, подверженную стихийным настроениям, экстремизму массу со страшным ликом паупера, который отчаянно, всеми силами и способами борется за жизнь в жесточайшем водовороте капиталистического города.

Утверждения о том, что индонезийцы могут быть счастливы малым — застарелый, поддерживаемый или поверхностными наблюдателями, или сознательно миф. Разумеется, рядовой джакартец к определению минимального уровня своего материального благополучия подходит с гораздо более низкой меркой, нежели, скажем, обыватель Лондона или Парижа. Но восхищающая иностранцев улыбчивость, приветливость, уравновешенность простого люда Джакарты в нищенских условиях не должна вводить в заблуждение. Не следует идеализировать повторяемую каждым индонезийцем по нескольку раз на дню фразу: «Тидак ара!» — «Ничего, как-нибудь!» Это не формула индонезийского образа жизни. Ее сейчас произносят автоматически, по многовековой привычке, но она не отражает подлинного отношения к происходящему вокруг. В сегодняшней Джакарте от житейских невзгод не отмахнешься традиционной пословицей «Будет день, будет и рис». День-то придет, а вот даст ли он рис — вопрос! Теперь не редко бывает и так, что его нет. И никто здесь не придет к тебе на помощь. В городе всяк за себя. Это не родная деревня, полная родственников.

Вошедшие, или, точнее, возведенные в легенду безмятежность духа и покорность судьбе индонезийцев опровергаются еще и следующим. Лозунги августовской революции 1945 года, обещавшие не только освобождение от колониальных оков и рабского унижения, но и от голода, нищеты и социального бесправия, прочно вошли в сознание широких масс, и прежде всего городских. За считанные годы они политизовали их глубже, чем вся предыдущая история страны. Рядовые джакартцы уже не могут мириться с нищенским существованием, восстают против неравенства, несправедливости.

Их отношение к жизни формируют ныне не безучастное наблюдение за сменой дня и ночи, не пассивное упование на «отцовски мудрое» руководство, не слепая вера в «справедливость» господа. Активное участие в поисках путей к лучшему будущему, борьбе за него — вот что определяет их восприятие мира. В этом главная черта Джакарты наших дней.