9. В ЧАСЫ ПОСЛЕ МАГРИБА

9. В ЧАСЫ ПОСЛЕ МАГРИБА

После полудня ритм столичной жизни заметно спадает. Клерки в конторах готовятся к ленивому ожиданию конца рабочего дня. Невидимые торговцы вяло отвечают из темных глубин лавок на вопросы редких покупателей, уличные разносчики расползаются по тенистым скверам подремать на лавках или траве, бечаки выстраиваются длинными рядами по обочинам переулков, устраиваются на пассажирских сиденьях под ярко расписанными тентами.

От полуденной летаргии Джакарта начинает пробуждаться к пяти часам вечера. Первыми из-под тени выскакивают неугомонные мальчишки. Они стаями носятся по полю за футбольным мячом. Играют босиком. Я всегда удивлялся, как они могут голой ступней так сильно бить по твердой коже мяча. Ребята запускают придуманные еще их предками воздушные змеи. Страсть к традиционной забаве не умирает. На легкий бамбуковый каркас наклеивают тонкую бумагу, прикрепляют к нему хвост из синтетического мочала, и игрушка готова. Во второй половине дня от нагретой земли в остывающее небо идут мощные потоки воздуха. Они уносят раскрашенные ромбы так высоко, что глазом не сразу отыщешь их темные точечки в белесой синеве.

Взрослые индонезийцы-мусульмане, если позволяют дела, а в пятницу — как правило, отправляются в мечеть. Подошло время магриба — четвертой, самой важной, вечерней молитвы. На первую — субух — записанный на магнитофонную ленту высокий голос муэдзина созывает их через мощные динамики на минаретах до рассвета. В полдень — лухур. Часа через три после него — асар. Последняя за день — иса — произносится после захода солнца.

На пятничный магриб в один из дней я упросил взять меня с собой соседа по улице, чиновника министерства торговли. Мечеть была недалеко. Когда мы подошли, она уже была полна верующих. Провожатый по моему настоянию и, как мне показалось, к своему облегчению предоставил меня самому себе и, разувшись, быстро скрылся в одной из многочисленных дверей мечети.

Мужчины во дворе были одеты почти что празднично. Темные пичи, светлые рубашки с маленьким стоячим воротничком, чистые отутюженные саронги. Многие в руках держали молитвенные коврики, на бархате которых, как правило, изображена мечеть с камнем Каабы. Но многие были просто с газетой, приготовленной для подстилки. Знакомые сдержанно приветствовали друг друга, собирались группками. Перед тем как подняться по ступенькам в святилище, некоторые заходили в небольшое помещение, где под тоненькими струйками водопроводной воды мыли лицо, шею, руки и ноги.

Оставив сандалии на лестнице в куче обуви, я тоже поднялся к дверям и заглянул внутрь. Перед михрабом — обращенной в сторону Мекки нишей с записанной на ее вогнутой белой стене первой заповедью ислама — степенно рассаживались знатные люди квартала: чиновники, торговцы, военные. Люди попроще, пошептав в ладони суру из Корана, устраивались в задних рядах. Дальняя от михраба отдельная комната была отведена для женщин. Они были в белых балахонах, оставлявших открытыми только лицо и кисти рук. Вместе с женщинами находились дети, которые не очень-то вникали в суть происходящего, хихикали, валялись по полу, задирали друг друга.

Я так и не решился войти на мужскую половину. Строгие лица, суровые взгляды на мою фотоаппаратуру остановили меня у порога. Нет, не жалуют мусульмане иноверцев, не терпят их под священными сводами мечети. Зато женщины! О, женщины! Они сами зазывали к себе, знаками показывали, что хотят сфотографироваться. Доставали зеркальца, прихорашивались. Кокетство побеждало в них религиозный фанатизм.

Молебен открыл священник в сером, до пят, легком хитонэ и белой небольшой чалме. Он уселся лицом к михрабу, сосредоточился и начал службу канонической фразой, выражающей доведенный до завершения монотеизм: «Нет бога, кроме аллаха...» Потом, бормоча молитвенные тексты, принялся вздымать руки вверх, нагибаться вперед до соприкосновения лба с полом. Сидящие сзади него повторяли его движения. В отличие от христиан мусульмане ни о чем бога не просят. Просто клянутся ему в вечной преданности и безоговорочном послушании.

После завершающего трехкратного громкого восхваления хором имени аллаха по рядам мусульман была пущена жестяная касса. В прорезь крышки опускали приготовленные монеты. Многие передавали ящичек дальше по ряду, не пожертвовав мечети ни гроша. Перед тем как разойтись, каждый обменялся рукокасанием с соседями по молебну, знакомыми и незнакомыми. Именно касанием, а не пожатием. И двумя руками, а не одной, как принято на Западе.

Кстати, о руках. Мусульмане едят, берут и подают только правой рукой. Левая считается нечистой. Протянуть что-либо индонезийцу левой рукой — все равно что нанести ему оскорбление. Этому правилу учат с пеленок. Однажды я протянул сидящему на руках мамаши малышу конфету, и тот потянулся к ней своей левой ручонкой. Мать не зло, но строго одернула его, своей рукой выпростала из-под одеяльца правую ладошку ребенка.

— Вот этой ручкой надо, вот этой,— приговаривала она.

В кампунге мужчины, возвратясь из мечети, устраиваются группами вокруг длинных деревянных столов под брезентовыми навесами, пьют черный кофе из высоких граненых стаканов, курят пахучие сигареты «Кретек», ведут неспешные, тихие разговоры. Индонезийцы любят живое слово. Почти каждый из них — искусный рассказчик, а слушать они готовы часами. За замусоленными до черноты столами мужчины до темноты наслаждаются журчащей неиссякаемым источником беседой.

Женщины или возвращаются к домашним делам, или тоже собираются кучками у порогов домов поболтать. Но вот они оживились. На повороте появилась тележка, на двускатной крыше которой издалека видна ярко-красная надпись: «Напитки». Все знают, что это для отвода глаз. На самом деле хозяин передвижной лавки — «врачеватель» всех болезней.

Он остановился, расставил около тележки длинные лавки, опустил с крыши плотный полог. Проскользнувшая под него клиентка может не опасаться ни чужого глаза, ни любопытного уха, может выложить все свои жалобы. У «доктора» множество склянок с разноцветными жидкостями, баночек с вонючими мазями. Есть кое-что и, как говорится, «из-под полы». Приворотное зелье, настой от дурного глаза...

Чаще всего женщины спрашивают джаму — волшебный напиток, который, если верить этикетке, «возвращает молодость, делает кожу бархатной, голос серебряным, тело упругим». Когда-то рецепт изготовления чудо-средства держался встрогом секрете за высокими стенами кратонов. Только высокородные дамы могли пользоваться «живой водой». Однако ныне она — для всех! Платите, пейте, будьте такими же вечно прекрасными, как сказочные принцессы! Ну какая женщина устоит перед соблазном приобрести вечную молодость? Тележку с анонимной надписью окружают плотным кольцом и не отпустят до наступления ночи.

Если под полог заглянет мужчина, то там найдется что-нибудь и для него. Вот, пожалуйста, джаму — сила. Сказочное средство! Что написано на этикетке? «Регулирует мочеиспускание, укрепляет мышцы, добавляет бодрость, усиливает половую потенцию, рекомендуется спортсменам, рабочим, крестьянам». Но мужчины — народ серьезный. Их на мякине не проведешь. Пусть женщины кудахчут вокруг шарлатана. На рупии, что просит плут, лучше купить темпе. Выдержанные, покрытые белым бархатом плесени ломтики прессованного арахиса, если обжарить их в кипящем масле, быстрее вернут силы усталому человеку, чем неизвестно из чего намешанное пойло.

В предзакатное время в кампунге царит спокойствие. Никто не суетится, на лицах выражение безмятежности, в движениях ленивая размеренность. Когда видишь неподвижно сидящего на корточках продавца самодельных сигарет, спящего на голой лавке парня и примостившуюся рядом в терпеливом ожидании его пробуждения молодую жену или задравшего ноги на руль и равнодушно поджидающего клиента бечака, то возникает ощущение, что смотришь кадры замедленной киносъемки. Для индонезийцев это время — время отдыха — сенанг.

С наступлением темноты жизнь в кампунге замирает. Расходятся по домам мужчины, закрываются калитки, двери, гаснут один за другим керосиновые фонари. Все погружается в непроглядную тьму, кампунг засыпает. До первого призыва муэдзина начать новый, нарождающийся день прославлением имени аллаха.

А в каменном городе начинает бить бурным ключом ночная жизнь. Вспыхивают неоновым огнем бары, рестораны, разноцветными гирляндами из лампочек расцвечиваются деревья в увеселительных парках, мерцающими озерами керосиновых ламп загораются превращенные в открытые кафе и базары опустевшие на ночь автостоянки. В суматошный, многолюдный мир Джакарты открывают свои двери множество заведений, где можно поесть. Город начинает утолять голод, нагулянный за не располагающие к еде знойные дневные часы. Только сейчас, в послезакатной прохладе, можно дать волю аппетиту. Благо столичная кухня способна потрафить любому вкусу и любому, кроме пустого, кошельку.

Самое рядовое блюдо — чашка вареного пресного риса с горсткой тушеных овощей. Стоит двести рупий. Потом уже идут усложнения и, естественно, удорожание. Рис присутствует всегда. Он — основа индонезийского стола. Варьируются приправы к нему. Жаренная кусочками рыба или курица, креветки или овощи, в разных видах яйца или мясо. Украшение типичной индонезийской трапезы среднего достатка — сатэ. Выдержанная в специальном соусе, нарезанная мелкими дольками курятина или козлятина нанизывается на бамбуковые спицы, обжаривается на открытом огне и подается с замешанной на земляных орехах пряной, густой приправой. Такой «шашлык» можно отведать почти на каждом углу, широко им торгуют и с кухонь на велосипедных колесах.

Катит по улице человек коляску, сделанную в форме лодки, постукивает палочкой по полому колену бамбукада покрикивает: «Сатэ!» Ударение делает на второй слог, и вдоль домов катится лишь звонкое, протяжное «тэ... э... э».

Окликнешь его, он раздует веером тлеющие в мангале угли, обжарит мясо, нальет в свернутый чашкой банановый лист приправу — и, пожалуйста,— ужин готов. За десять минут.

Наибольшей популярностью пользуется сатэ, приготовляемое мадурцами. Выходцы с острова Мадура обладают каким-то секретом, благодаря которому их снедь особенно нежна и ароматна. Располагая большим доходом, они в состоянии придать своему бизнесу более привлекательный вид. Тележки у них чистые, ярко раскрашенные. Они заменили банановые листья тарелками. Некоторые даже подают после ужина смоченные в благовонной водице тряпочные салфетки, чтобы вытереть пальцы и рот.

Широко представлены в Джакарте гастрономические ухищрения китайцев. Тягаться с их кулинарным искусством мало кому по силам. Один из гонконгских ведущих поваров сказал, что «китайская кухня подобна утонченной, обворожительной и воспитанной на давних традициях женщине».

В отличие от многих народов, меню которых в разной степени ограничено религиозными, идущими от анимистических табу привычками, китайцы в кухонных делах не знают никаких запретов. Они считают, что можно есть все, что только сотворено живой природой. В одной из аптек квартала Глодок я наткнулся на изданное в 1891 году на английском языке пособие по китайской кулинарии. В предисловии говорилось, что текст трактата был записан в XII столетии и эпиграфом к нему служила фраза: «Все, что растет, бегает, ползает, летает, плавает,— все может человек употребить в пищу». Чтобы убедиться в этом, надо ехать в Старый город, в парк Локасари.

Его основал в 1937 году наживший миллионы на торговле сушеной рыбой Тан Хин-Хи. Богатство, однако, не послужило китайцу пропуском в выстроенный голландцами бассейн. Его не пустили. Тогда он построил собственный, а вокруг него разбил еще и парк, который вскоре превратился в самый популярный увеселительный центр Батавии, куда, кстати, не гнушались ходить и белые. Многое в Локасари изменилось с тех пор. Закрылось казино, открылись дискотеки. Но кулинарные традиции остались.

Туда меня привез Субандрио. Этот принявший индонезийское имя китаец был моим зубным врачом. Он учился вАнглии, приехал с престижным дипломом, начал практиковать и через 10 лет обзавелся двумя кабинетами дома и одним в богатой частной клинике. Мы были примерно одного возраста, и это способствовало переходу наших отношений в более дружеские, чем обычно существуют между врачом и пациентом. Однажды, когда мы заговорили о китайской кухне, он заметил:

— То, что подают в роскошных ресторанах, конечно, китайское. Но не совсем. То в одном, то в другом приспособлены к вкусам богатых людей. Моими предками были крестьяне, и, наверное, поэтому меня порой тянет поесть что-нибудь погрубее, чем черепаший суп или ласточкино гнездо. Раза два в год я выбираюсь в Локасари и, повинуясь зову крови, наедаюсь тем, что мы называем «огненной» пищей. Не хотите ли присоединиться? Уверяю, впечатлений будет предостаточно.

Повторять предложение ему не пришлось. Я давно собирался побывать в знаменитом парке. А тут представилась возможность пойти туда с китайцем, да не простым, а большим знатоком обычно не выпячиваемых тонкостей китайского быта. Он мог дать пространные объяснения с привлечением своих довольно обширных знаний истории, фольклора.

Локасари встретил нас морем огней, дурманящим запахом раскаленного кунжутного масла, гамом толпы. Вынесенные на цементные площадки перед растворенными настежь дверьми закусочные столы были почти все заняты. Сидели большими компаниями, целыми семьями. Одни вокруг поставленной на толстый деревянный поднос огромной чугунной сковороды, в которой дымилась красная гора крабов, переложенных потемневшей и сникшей от жары зеленью, другие поедали сваренных в пряном бульоне моллюсков, сбрасывая скорлупу прямо себе под ноги, за третьим столом каждый уткнулся в свою чашу с темно-коричневой лапшой, остро пахнущей тамариндовой пастой.

Завидев Субандрио, круглолицый, гладкий, с выпирающим брюшком хозяин, одетый в просторные брюки и белую майку, расплылся в улыбке, пошел нам навстречу, успев бросить в сторону пару слов неведомо кому. Пока мы обменивались рукопожатиями, для нас уже вынесли чистый складной пластмассовый стол, пару стульев и огромный электровентилятор на высокой ножке. Не успели усесться, а на столе уже стояли тарелочки с нарезанным колечками перцем и полдюжины маленьких бутылочек с разноцветными соусами. С перца начали. Он был призван подготовить наши желудки к приему основной пищи. Колечки жгли рот. Мне пришлось попросить холодного пива, чтобы унять огонь во рту. Воды попросить я не рискнул — не было уверенности, что она будет кипяченой.

Субандрио заказал что-то вроде котлет из собачатины и похожее на наше жаркое, но из мяса саламандры. Все это было подано прямо с огня на чугунных сковородах с набором чуть обжаренных на крутом огне, похрустывающих овощей и как бы ошпаренной кипятком, вялой, но удивительно пахучей зелени. И то и другое мясо было мягким, с явным странным привкусом, который трудно поддается описанию. Но если бы мне не говорили, что это плоть собаки и саламандры, я, наверное, проглотил бы эти куски как привычное мясо. Может быть, уловить особенность мешал острый кисло-сладкий красный соус.

Китайцы — и мужчины и женщины,— пояснил Субандрио, очень охочи до всего, что, по их мнению, умножает физические силы, способствует удовлетворению телесного сластолюбия. В китайских аптеках полно всевозможных снадобий, на этикетках которых можно рассмотреть переплетение квадрата с кругом. Первый — символ Земли, второй — Неба, а их сочетание — взаимодействие мужского и женского начал. Кухня тоже богата специальными блюдами, способствующими подъему сил, приготовленными на основе таких «огненных» элементов, как ласты морских животных, мясо пресмыкающихся, крыс, выдр или собак.

После ужина доктор дал такое полушутливое объяснение возникновению в Китае палочек для еды. В приготовлении пищи, сказал он, китайцы достигли такого мастерства, что население стало страдать обжорством. Вот тогда-то и понадобилось ввести императорским указом палочки. Ими много не возьмешь. А кроме того, они дают возможность, беря понемножку, насладиться трапезой, распробовать пищу.

Так же бойко, как и утром, вокруг Локасари шла торговля. На открытых торжищах ценников нет. Цены берутся буквально с неба. Отвечая на вопрос покупателя о стоимости товара, торговец называет цифру и, закатывая глаза, проникновенно, но твердо говорит:

— Совсем недорого. Только для вас. Берите, не пожалеете.

Редко кто покупает за первоначально названную цену. Торговаться не зазорно. Здесь это освященный веками прием человеческого общения, и искусство владения им так же высоко ценится, как и хорошие манеры. Когда сделка совершена, все довольны. Покупатель рад, что не согласился на первое, казавшееся поначалу бескомпромиссным предложение, торговец с удовольствием подсчитывает в уме предполагаемый барыш.

Главная задача хозяина лавки в этом психологическом поединке — реально оценить толщину кошелька клиента и, памятуя о своей выгоде, не отпугнуть его непомерно заломленной ценой. Покупатель же должен добиться наибольшей уступки, но не перегибать палки, помнить о том, что лавочнику тоже нужно иметь свой «процент» с каждой сделки.

Гиды, как правило, предупреждают иностранных туристов о принятом в Индонезии обычае торговаться, ограждая их тем самым от слишком уж зарывающихся торговцев. Последние, завидев зарубежных гостей, заламывают самые несусветные цены, но при первом же нажиме уступают. Конечно, надувают, но не так уж бессовестно. Вместе с тем они могут быть и неуступчивыми, если их обидеть высокомерием, презрением. Нельзя нанести индонезийцу большей обиды, чем унизить его в присутствии других людей.

На улице Сурабая издавна находятся лавки антикваров. Здесь можно часами ходить из двери в дверь и дивиться. Многие предметы поистине могли бы стать музейными экспонатами. Но немало и подделок. Как говорил один мой знакомый, завсегдатай джакартской «лавки древностей», в ней за уникум позапрошлого века могут выдать бронзовый чайник, сделанный вчера и позеленевший за ночь в смрадных водах канала, протекающего позади торговых рядов. Иностранцев, жаждущих набить чемоданы экзотическими свидетельствами путешествия в «Страну трех тысяч островов», сюда привозят целыми автобусами. Торгующие диковинками молодые, разбитные парни говорят: «Деньги приехали».

Однажды я видел, как длинноногий рыжий немец из ФРГ за какую-то безделицу — рядовую балийскую деревянную статуэтку — сам назначил продавцу цену. Сколько лавочник его ни убеждал, что предлагаемые деньги слишком малы, что при такой сделке он не оправдает своих затрат на ее приобретение, турист, вперив немигающие глаза в лицо торговца, громко, с вызовом повторял свою цифру. Шум услышали в соседних лавках, вокруг торгующихся собрались любопытные. Тогда лавочник сказал, что не продает фигурку, повернулся к немцу спиной и перестал его замечать. А через пару минут отдал деревяшку другому покупателю за сумму, чуть превышающую ту, что была назначена рыжим. Чувствуя себя уязвленным, немец пытался возмутиться, но никто не обращал на него ни малейшего внимания. Ему ничего не оставалось, как убраться из лавки посрамленным. Индонезийцев не обманешь наигранно вежливыми словами, деланным восторгом, искусственным дружелюбием. Как бы панибратски ты себя с ними ни вел, но если сидит внутри тебя предубеждение против азиатов, то ни одно индонезийское сердце не раскроется тебе навстречу. С тобой будут вежливы, корректны, но не более того. Дружбы не завоюешь. Они будто кожей чувствуют подлинное отношение к себе и на фальшь отвечают притворством, а на искренность — сердечностью.

Эту способность постигать истинный настрой чужой души Субандрио объяснял тем, что индонезийцы еще не оторвались целиком от природы, которая не терпит обмана, не утратили связи с ней. Они — часть ее и инстинктом осознают, кто перед ними: друг или враг. По мере того, говорил доктор, как индонезийцы будут все в большей мере втягиваться в жизнь, насыщенную порожденными индустриальным веком условностями, они будут утрачивать это природное чутье. От рассуждений эскулапа веет идеалистическим романтизированием «неиспорченности», первобытности человека. Но есть в них и доля истины. Она в том, что на доброе отношение вправе рассчитывать только тот, кто сам непритворно добр. Если для джакартцев старшего поколения неторопливая беседа может стать приятным занятием на весь вечер, то для молодых этого уже недостаточно. Они дети своего времени, времени дискотек, кинотеатров, скоростных мотоциклов, рок-групп, моды на каратэ, кроссовки и джинсы.

Нельзя сказать, что столичный экран полностью, как во многих развивающихся странах, отдан во власть зарубежных фильмов. Индонезийская киноиндустрия сравнительно мощная, выпускает до 80 полнометражных лент в год. По объему производства она первая в Юго-Восточной Азии.

К сожалению, в последние годы местные студии художественную значимость фильмов стали приносить в жертву коммерческому успеху. Отсюда неизбежное, слепое подражание кассовым фильмам Запада, перенос в индонезийскую действительность не понятных рядовому зрителю реалий. Кого, например, могут тронуть мелодрамы «Жизнь — не сцена» и «Не лишай меня жизни», отснятые в 1981 году? В обеих смакуются надуманные проблемы из жизни нуворишей и дипломатов. Простые джакартцы смотрят их как сказки из жизни инопланетян.

Большой популярностью пользуются фильмы-ужасы с колдунами, вампирами, злыми духами и прочей нечистой силой. В нашумевшей во время моего пребывания в Индонезии «Спектральной женщине» мастера черной магии заклинаниями отрывают противникам головы, поднимают мертвецов из гробов, но отступают перед правоверным мусульманином. Джакартцы в отличие от западного зрителя ходят смотреть леденящую кровь жуть не только ради того, чтобы пощекотать себе нервы. Большинство из них верит в мистику и все происходящее на экране воспринимают всерьез.

Успехом у зрителей пользуются комедии. В Джакарте популярны несколько групп комиков. Одну из них возглавляет «дядюшка Джоджон», позаимствовавший у Чарли Чаплина характерные походку, усики и костюм. Его комизм — в нелепости ситуаций, в которые он попадает. Некоторые из них нам бы показались наивными, другие — просто неприличными. «Дядюшка Джоджон», например, садится на подложенную к нему на стул канцелярскую кнопку, или на него, спрятавшегося в кустах, мочится прохожий. В Джакарте, где облегчающийся среди бела дня на виду у всех мужчина — картина повседневной жизни, такие кадры вызывают дружным смех.

Если среди выпускаемых индонезийцами лент все же попадаются фильмы с социальным звучанием, высокой художественностью, то обильно поставляемые в Индонезию гонконгские кинокартины нельзя назвать иным словом, кроме как «псевдо». Расположенные в Гонконге студии «Гоулден Харвест» и «Шоу Бразерс» выпускают три типа фильмов: с сюжетами ужасов, «исторические» и о героях кунфу — китайской разновидности каратэ. О том, что это поточное производство, далеко отстоящее от искусства, говорит хотя бы тот факт, что для съемок очередной ленты гонконгским режиссерам требуется от трех дней до недели.

Кошмарные истории с летающими гробами, привидениями, кровожадными ведьмами индонезийцы еще смотрят. Все из-за той же любви к сверхъестественному. Но фильмы о «героях» династии Минь собирают только аудиторию китайского происхождения. Их можно было бы назвать «китайскими вестернами» за то, что они похожи друг на друга как пятаки. Сюжет всегда один и тот же. Очаровательная молодая женщина вынуждена стать воином, чтобы отомстить за смерть отца, мужа или свою поруганную честь. Преодолевая одно препятствие за другим, она поражает многочисленных врагов сверкающим, как молния, в ее руке мечом. Кульминация — поединок с архиврагом где-нибудь в окутанных туманом горах. Непобедимым мстителем может быть юноша. Своего триумфа он может достигнуть не с помощью меча, а посредством молотильного цепа... и так далее. Разнятся детали. Зритель же всегда уходит еще раз «убежденный» в неизбежности торжества справедливости.

В Индонезии китайская община насчитывает около десяти миллионов человек. Взаимоотношения с ней всегда были щекотливыми — экономической и политической, внутренней и внешней — проблемами. И правительственные цензоры бдительно следят за тем, чтобы экран не стал источником их усугубления.

В отличие от экрана остро социален джакартский современный театр. В районе Чикини находится комплекс Таман Исмаил Марзуки. Кроме кинотеатра, выставочных залов, библиотеки, планетария он включает несколько сцен, на которых регулярно дают представления ведущие студии столицы и других городов. Профессионального драматического театра в нашем представлении в Индонезии нет. Есть драматурги, режиссеры-постановщики, актеры. Но сцена для них — страстное увлечение, призвание, а не главный источник средств к существованию. В большинстве своем они любители, не имеют специального образования, но зато обладают даром к перевоплощению, цепким, острым глазом, способностью к сопереживанию, богатой мимикой, пластикой. Труппы, как правило, состоят из молодежи. Со свойственной молодости безоглядностью они смело бичуют социальные пороки, защищают правду, борются за справедливость, порой вступают в конфликт с властями. Подготовленный Фредом Вибово по мотивам гоголевского «Ревизора» спектакль «Генеральный инспектор» зрители так и не увидели. Уже были расклеены афиши, распроданы билеты. Но когда театралы собрались в Таман Исмаил Марзуки, то у дверей театра их встретили полицейские. В последнюю минуту цензоры узрели в постановке сатиру на местную администрацию.

О безжалостности, безнравственности капиталистического Молоха, поднимающемся на борьбу против него рабочем классе говорилось в спектакле «Тени в городе». Деревенская девушка приезжает в город в поисках работы, с головой погружается в омут физических и моральных унижений, но не сгибается и находит смысл жизни в рядах бастующих фабричных рабочих.

Автор и режиссер этого спектакля — Индранагара — смело сочетал элементы индонезийского традиционного сценического искусства с авангардными приемами западного театра. Ему удалось из таких, казалось бы, несовместимых элементов вылепить цельный, идущий на высоком накале человеческих страстей, подчиняющий и волнующий зрительный зал спектакль. Он был бы понятен зрителю любой страны, ибо поднимавшиеся в нем проблемы даны в глубоко философском, общечеловеческом звучании. После представления драматург в беседе со мной так сформулировал цель постановки:

— Капитализм — зверь, пожирающий и тело, и душу человека. Моя пьеса зовет к восстанию против него. Если дать этому монстру победить, то мы все станем тенями в городе, где господствуют деньги.

Любопытен подвизающийся на городских подмостках театр лудрук. Он зародился в первые годы независимого существования Индонезии, когда весь народ не на жизнь, а на смерть отстаивал вновь приобретенную свободу. Лудрук сродни нашему послереволюционному театру синеблузников. Он носит такой же агитационно-пропагандистский характер. В свое время разъезжал по всей Яве, посещал базы отрядов сил национального освобождения, звал к оружию, воспевал идеалы революции.

Этот начальный период в истории труппы, сопряженный с частыми и опасными разъездами, обусловил некоторые особенности лудрука. Театр не мог брать с собой в поездки женщин, поэтому все женские роли играли мужчины. И играют до сих пор, но уже в силу традиции. Кроме того, труппы не имели возможности тщательно репетировать каждый спектакль. Материал для представлений брали на ходу, прямо из жизни. Так сложилась вторая традиция. И сейчас постановщик спектакля не имеет написанного сценария. Он просто рассказывает актерам краткое содержание своего замысла, а актеры сами уже перед зрителями придумывают диалоги, мизансцены. Лудрук, таким образом, в полном смысле слова театр импровизации.

Руководитель труппы «Лудрук мандала» Хендро встретил менядо спектакля и проводил в тесную каморку, где готовились к выходу актеры. Некоторые из них переодевались в женское платье, «входили в образ». Движения их рук становились заметно плавнее, менялся голос.

— С годами наш жанр,— заметил Хендро,— несколько утратил свой запал. Об этом можно судить по сегодняшнему спектаклю. Это скучная дидактическая пьеса о том, что физическое уродство — не порок. Используем мы и исторический материал, кое-что из мировой классики.

— А ставите ли вы русских драматургов?

— Конечно. Мы знаем и Чехова, и Островского, и Гоголя. Но очень сильно переделываем их на свой, индонезийский лад. Можно даже сказать так: берем по сути дела саму идею и насыщаем ее нашими реалиями. Так что можете и не узнать знакомых персонажей русских пьес в наших постановках.

— Пак Хендро, беретесь ли вы за социальные темы?

— Бывает и такое. Но тут нам развернуться не дают. «Лудрук мандала» бедна. Все наши актеры отдают театру только свободное от основной работы время. Существует труппа на деньги мецената. За ним решающее слово при отборе репертуара.

Представление закончилось к полуночи. Мы тепло расстались с Хендро. Когда я вернулся домой, город уже погрузился в сон. Ночную тишину нарушали только противные скрипучие голоса каких-то невидимых птиц да гулкие удары, отбиваемые сторожами каждый час деревянными дубинками по столбам электропередачи. Как когда-то в России дозорные били в колотушки...

Пройдет три часа, и Джакарта начнет просыпаться, поглядывая с тревогой и надеждой на светлеющее на востоке небо. Что-то принесет ей новый день?