Обратная сторона военной контрразведки

Обратная сторона военной контрразведки

В воспоминаниях ветеранов сегодня нередко можно встретить негативное отношение к особистам-смершевцам. Нам трудно судить об этом, но они были там и имеют полное право на свою солдатскую правду. Например, Александр Моисеевич Слуцкий вспоминает: «В экипажах старались не вести разговоры на политические темы, знали, что это дорого обойдется. Критиковали армейское начальство, и то, только среди своих, и только в пределах экипажа. А "особисты" попадались разные, но в основном в "органах" служила отборная сволочь, других там долго не держали.

Один случай очень хорошо врезался в мою память. Это было в октябре 1944 года. Один экипаж из нашей роты успел выбраться из подбитого танка. Все пять человек благополучно добрались с поля боя до тыла батальона. Им принесли поесть. Экипаж сел под деревом, пытаясь как-то "отойти" от всего пережитого в бою. Уцелевшие раньше танкисты смотрели с сочувствием на своих товарищей. Появился батальонный "смершевец" в звании капитана, сопровождаемый двумя солдатами из его "конторы". Он остановился неподалеку от этого экипажа, и послал своего солдата с приказом командиру танка — "Немедленно явиться к капитану!".

Сам эти пятнадцать метров "их чекистское высокоблагородие" пройти не пожелал. Командир танка ответил посыльному — "Когда поем, тогда приду! По уставу, даже маршал не имеет права мешать приему пищи личным составом". "Особист не успокоился и снова послал солдата с тем же требованием к лейтенанту. Разгневанный "особист" спросил командира экипажа: "Почему все сгорели, а твой экипаж полностью выжил?!"»

По поводу осведомителей в роте от «особистов» Александр Моисеевич рассказывает следующее: «А где их не было. Но я не помню, чтобы бригадный СМЕРШ нас как-то трогал. "Стукачом" был командир второй группы, старший сержант Николаенко, старожил бригады. Родом он был откуда-то с Кубани. В моей разведгруппе было несколько кубанцев, так они вслух говорили — "такая сволочь — нам не земляк…"

Не то, чтобы Николаенко был трусом, таких в разведке не бывает, но видно очень хотел остаться живым. Ему наш разведчик Володя Иванов прямо в лицо говорил — "В поисках, ты как мышь амбарная тихо отсиживаешься, а в СМЕРШ по пять раз в неделю бегаешь. Смотри, не надорвись".

А тех, кто попал в "особистские лапы" непосредственно воюя на передовой, в начале войны — или просто расстреливали, не давая шанса реабилитироваться в бою, или, в лучшем случае, — посылали подрывать немецкие танки и пулеметные точки. Я это видел своими глазами. Видел…»

Участник войны Илья Захарович Френклах свое отношение к служившим в Особых отделах выражает просто и ясно: «Только ненависть. Других эмоций к ним я не испытываю. Я слишком хорошо помню как в сорок первом они стреляли нас на месте без какой-либо серьезной вины, без суда и следствия. За каждую мелочь расстреливали… Слышали такое слово — децимация? Казнь каждого десятого в строю. Мне сейчас кажется, что нам и устраивали эту самую децимацию. После того, как тебя заслон из НКВД пулеметными очередями в спину в атаку гонит — любовью к этим чекистам воспылать тяжело. И ведь стреляли нас не жалея никого. Кто с этим не столкнулся — тот меня не поймет… Это надо увидеть…

И комсостав чекисты стреляли штабелями.

Расстреляли полковника Ушакова, бывшего преподавателя военной кафедры в моем институте. Объявили, что расстрелян за трусость…

Но зная реалии того времени, я более чем уверен, что из полковника просто сделали "козла отпущения" за провал наступления.

Позже расстреляли, с такой же формулировкой в приговоре, полковника Никитина, моего начальника военной кафедры, он был на фронте командиром полка.

И такое зверство происходило на Ленфронте все время».

Другой ветеран, Иосиф Миронович Ямпольский, не менее категоричен: «Допрашивали в особом отделе несколько раз, но особо "в печень не вгрызались", скажем так — издевались, но на "малых оборотах". Там нас 80 процентов было из бывших окруженцев. Меня "трясли" только по одной причине — я вышел из окружения самостоятельно, а не в составе группы. Я даже жене, первый месяц после выхода из окружения, не писал писем, не хотел зря обнадеживать, что живой… А ей уже на меня "похоронку" прислали…

В начале сорок четвертого, меня представили к высокому ордену, так особый отдел "запорол" представление по причине одиночного выхода из окружения — мол, недостаточно проверен…

А то, что к тому времени я был уже пять раз ранен в боях, имел несколько боевых орденов и две медали "За отвагу", — их это не интересовало.

Если вы не знаете, так я вам скажу — на ордена Красного Знамени и Ленина требовалась виза особого отдела на наградной лист.

Сволочная была публика — эти особисты. Могли и офицера по лицу ударить.

Наслаждались своей властью и безнаказанностью.

Была еще одна история, связанная с особистами, но вам она покажется фантастической и неправдоподобной, и поэтому — поберегу ваш здоровый скепсис. Тогда меня "особисты" чуть не расстреляли без особой на то причины, но комдив Краснокутский спас. Фронтовикам я бы ее рассказал, они знают, что на войне всякое случается… И подлости на войне было с достатком… А вот другую историю хотел бы поведать, чтобы вы представили, какой произвол "особисты" творили. У моей жены два двоюродных брата, оба танкисты, оба Герои Советского Союза — Матвей и Евсей Байнрубы.

Матвей командовал в Сталинграде танковыми частями 62-й Армии Чуйкова, он один раз лично ставил мне боевую задачу, а я даже не знал, что мы с ним выходит родня, думал, что он — просто однофамилец моей жены…

С Евсеем после войны мы общались очень близко. Он был уникальной личностью. В начале войны он был командиром разведки 150-й танковой дивизии. Это был единственный в Красной Армии человек, который будучи в звании капитана, удостоился в июле 1941 года личного упоминания в немецкой листовке, сбрасываемой на позиции наших войск. Одно дело, — когда генералов в листовках упоминали, но тут — всего лишь простой капитан. Я видел эти листовки, текст следующий: "Гоните своего жида-капитана в тыл, иначе вас всех уничтожим и в плен брать не будем". Исключительной смелости был человек. В конце войны Евсей Вайнруб был командиром 219-й танковой бригады 1-го мехкорпуса. Бригаду придали стрелковой дивизии из 47-й Армии, для поддержки пехотной атаки. Вайнруб ждал приказа на атаку, но его не было. Запрашивали по рации штаб дивизии, — ответа не последовало. Двинул он свою бригаду вперед, но было поздно. Немцы уже успели накрыть наступающую пехоту плотным огнем и перешли в контратаку. Наше наступление захлебнулось. Вайнруба вызвали в штаб дивизии. Комдив, с трудом сдерживая гнев, спросил его: «Подполковник, почему ваши танки не поддержали пехоту?!» Евсей ответил: «Сигнала в атаку я не получал».

Генерал развернулся к начальнику штаба дивизии: «Вы сигнал комбригу подавали?»

"Так точно, — ответил начштаба. — Сигнал передан несколько раз, но комбриг на него не отреагировал". Генерал начал орать на Евсея: "Из-за вас полегла половина дивизии! Арестовать!". Из сумрака блиндажа шагнул майор начальник особого отдела дивизии и: "Сдать оружие!". Несколько часов продержали в землянке особиста, он вел протокол допроса, но Вайнруб не видел, что записывает майор, протокол на подпись ему не давали. Майор-особист вышел, вернулся через некоторое время: "Встать! — рявкнул он. — За проявленную трусость при выполнении боевой задачи военным трибуналом 47-й Армии вы приговорены к расстрелу!". Вайнруб опешил: "Какой, к черту, трибунал?! Разве уже было его заседание? Вы что человека заочно к расстрелу приговариваете?!". Майор, не давая опомниться, приказал своему помощнику лейтенанту: "Снять с него знаки различия и правительственные награды!". Посадили Евсея в "полуторку" между двумя конвоирами и повезли по полевой дороге. Остановились у стога сена. Лейтенант построил своих солдат в шеренгу: "Заряжай!". Щелкнули ружейные затворы. Вайнруб понял со всей безысходностью — это смерть, и попросил "особиста": "Лейтенант, дай закурить". Особист поколебавшись разрешил, но через пару затяжек бросил: "Ну, хватит! Перед смертью не надышишься!". А дальше было как в кино. На дороге показалась машина. Комбриг сказал: "Лейтенант, посмотри…" Тот лениво повернул голову: "Ну, положим "виллис" едет, но тебе-то что?" "Да к нам он едет! К нам!" Скрипнули тормоза, из машины выскочил майор: "Отставить расстрел!" Спас Вайнруба начальник политотдела бригады Космачев. Узнав об аресте комбрига, он бросился к радисту командирского танка. Тот показал: сигнала на атаку не было. Захватив журнал радиопереговоров, Космачев помчался к командиру дивизии, от него — к командарму…

Вот и стоял боевой офицер Вайнруб, и плакал… Что легче пережить: пойти в смертельный бой или изведать торжество чужой подлости?…

Комкор Кривошеин обратился лично к командарму, требуя наказать "особистов", но…»

Не менее интересен рассказ и Ефима Наумовича Бильдера: «Они разные попадались. У нас в 49-й Артиллерийской Дивизии был "особист", бывший школьный учитель, "миляга-парень". К нам пришел с орденом Ленина на гимнастерке. Так он, нашего начпрода Слуцкого, за простой анекдот под трибунал подвел… "Всевидящее око" никогда не дремало… Незадолго до окончания периода смоленских боев у нас тяжело ранило командира полка Будника. Он на двух машинах поехал на батареи вручать награды отличившимся бойцам. С ним в машине был также заместитель начальника артиллерии армии, и еще два человека. Во второй машине ехал один из наших комбатов, здоровый такой еврей, капитан Гриша Пак. Немцы точно обстреляли из орудий эти две машины на подъезде к передовой. В машину Будника было прямое попадание, его тяжело ранило, а остальных убило. Так Гриша Пак его вытащил на себе из-под обстрела…

Вместо Будника к нам прислали командовать полком подполковника Хилько. И как-то, в затишье, отлучился Хилько в глубокий тыл на пару дней, свою знакомую проведать, оставив вместо себя на эти дни, "на полк", заместителя и замполита. Но наш "особист" узнал об этой самовольной или несанкционированной начальством отлучке, и сразу "просигналил" по своим "инстанциям", и после Смоленска, как мне потом ребята рассказывали, наш Хилько попал под суд за это дело… Ни на что не посмотрели — ни на звание, ни на прошлые боевые заслуги…

Решил меня как-то наш полковой "особист", старший лейтенант Щукин, молодая и наглая сволочь, в свои "стукачи" завербовать.

Я ему в ответ сказал: "Пошел ты Щукин на…!"

Он начал мне угрожать, мол сильно рискуешь и ты еще об этом пожалеешь.

Я еще раз ему объяснил, что я думаю о его маме и прочей родне. Но "особист" со мной так и не успел "поквитаться", немцы его опередили. У нас в полку на "особиста" многие смотрели поплевывая. Нам и так нечего было терять.

Штатного особиста не было, но "эти ребята" наш дивизион без присмотра не оставляли. Все солдаты ненавидели особистов, а пожилые солдаты называли их "гепеушниками". Но лишнего на батарее старались не говорить. Стукачей вокруг было навалом. А потом начали "укреплять" нам боевой дух и бдительность. Устроили в соседнем 115-м полку показательный расстрел. Расстреляли двоих "за братание с противником" — старшину и солдата. На нейтралке стоял целехонький хутор, так наши ходили туда по молоко и масло. Немцы тоже повадились "питаться" на хуторе. Там они мирно беседовали с нашими бойцами и в бой не вступали. Эти двух красноармейцев обвинили в предательстве Родины. Я помню, как их расстреливали».

О встречах с работниками СМЕРШа рассказывает Адамский Изот Давидович: «Расстрелов на Волховском фронте мы насмотрелись вдоволь. Там за любую мелочь была одна мера наказания — расстрел… Деревню не взял? — расстрел. Позицию оставил? — расстрел… И так далее…

Даже за потерю саперной лопатки могли отдать под суд трибунала. Да и в конце войны "особисты" ленью не отличались… Помню одного лейтенанта из нашей бригады арестовали и судили в трибунале за анекдот. Содержание анекдота следующее: "Москва, вокзал, поезд опаздывает на сутки. Спрашивает коменданта вокзала: "В чем дело, почему такое большое опоздание?" В ответ: "Что поделать… Война…"

Берлин, вокзал, поезд приходит раньше расписания на десять минут. Спрашивают коменданта вокзала, тот же вопрос. В ответ: "Что поделать… Война…"

Спрашивается, что криминального и антисоветского в таком анекдоте? Но свои три месяца штрафбата этот лейтенант схлопотал, с подачи нашего "особиста" за "вражескую пропаганду"…

На Одере пьяный "особист" все время спал в моей землянке, боясь в одиночку вылезти на свет божий, чтобы не получить пулю в спину. У "особистов" даже был приказ "о самоохране", запрещавший передвигаться без вооруженного сопровождения в любое время суток. Ведь с "особистами" сводили счеты при любой возможности. Я такие случаи помню… И помню очень хорошо».

Можно по-разному относиться к такого рода рассказам ветеранов. Однако нельзя отрицать многочисленных фактов самой настоящей репрессивной политики, которую упрямо проводили сотрудники военной контрразведки в период Великой Отечественной войны по лекалам тридцатых годов. Например, в Воронежском государственном университете исследователями в процессе выявления и изучения архивно-следственных дел военнослужащих, призванных в годы войны с территории Воронежской области, были установлены конкретные дела, прямо свидетельствующие об этом: «Событие, по которому Особый отдел 22 армии возбудил уголовное дело, произошло в ночь со 2 на 3 декабря 1941 года. Видимо, в связи с большими потерями личного состава чекисты не смогли организовать осведомительную сеть для оперативной информации о происшествиях подобного рода. Только через пять дней они узнали об этом событии, 8 января 1942 года Особый отдел дивизии принял постановление о возбуждении уголовного дела. В нем говорилось, что 29 красноармейцев во главе с лейтенантом Забуриным, "не желая служить в Красной Армии, в ночь на 3 декабря 1941 года организованно ушли из боевого охранения и перешли на сторону противника".

И хотя в этом же постановлении отмечено, что «указанные лица в данное время отсутствуют», начальник Особого отдела армии постановил: "Забуринина (затем перечислены остальные 28 фамилий) подвергнуть аресту и привлечь к следствию по статье 58—1 пункт "б"… Дело о них вести заочно".

Бросается в глаза нелепость формулировок этого документа: обвиняемые — отсутствуют, однако чекисты грозят их "подвергнуть аресту", хотя тут же идут на попятный, соглашаясь дело вести заочно.

В течение нескольких последующих дней сотрудники Особого отдела армии и военный прокурор имитировали бурную деятельность по расследованию данного дела. Они допросили не только командира батальона, в котором служили пропавшие военнослужащие, но также — командиров сопредельных батальонов и даже полков. Было допрошено несколько солдат, которые хотя бы поверхностно были знакомы с исчезнувшими. Второго февраля армейские особисты изготовили текст "Обвинительного заключения", где всем 29 пропавшим предъявляли обвинение по статье 58—1 "б" — измена Родине. А через 20 дней Военный трибунал 22 армии также заочно вынес приговор: всех "подвергнуть высшей мере наказания — расстрелу с конфискацией имущества".

Абсурдность подобных расстрельных приговоров, вынесенных заочно, без допросов обвиняемых, была ясна более опытным юристам — членам Военного трибунала Калининского фронта…

…И в данном случае Военный трибунал Калининского фронта не утвердил приговор, вынесенный трибуналом 22 армии. 20 марта 1942 года трибунал фронта принял документ, который в судебной практике называется "Определением": "Поскольку приговор в отношении 29 военнослужащих (перечислены фамилии) вынесен заочно, его — отменить. Дело передать на новое рассмотрение со стадии предварительного следствия"».

Другой пример: «К расстрелу же Военный трибунал 27-й гвардейской стрелковой дивизии приговорил 25 ноября 1942 года старшего сержанта И.С. Митичкина, а с ним еще четырех красноармейцев отделения связи, обвинив их по той же статье 58—1 "б" об измене Родине. Причем, в данном случае ни один из военнослужащих ни в каком немецком плену не был ни одного дня. Но Особый отдел дивизии по информации своих осведомителей арестовал всех, написав в "Обвинительном заключении", что "группа намеревалась осуществить свои изменнические замыслы в ночь с 12 на 13 ноября, и это не удалось по независящим от них обстоятельствам".

Доказательства этих "изменнических замыслов" были настолько шатки, что командующий 65 армией (куда входила указанная дивизия) генерал-лейтенант Батов ходатайствовал о смягчении наказания. И Военный трибунал Донского фронта своим "Определением" переквалифицировал обвинение и заменил высшую меру — расстрел на 10 лет исправительно-трудовых лагерей. За время следствия один обвиняемый "умер от истощения", а остальные были сняты с фронта и отправлены в лагеря".

"К первому периоду Отечественной войны, — делают вывод исследователи из ВГУ, — относится 60 процентов выявленных нами архивно-следственных дел. В количественном отношении это 27 дел. Из них лишь в трех делах (это 11 процентов) обвиняемым были предъявлены обвинения в антисоветской, а точнее, "пораженческой" агитации — статья 58–10 часть 2-я…

Все остальные 90 процентов дел велись по статье 58—1 "б", то есть измена Родине. Именно поэтому мы подробно рассмотрели в данном разделе различные варианты следствия и приговоров по указанной статье. При этом необходимо иметь в виду, что впоследствии все обвиняемые, проходившие по этим делам, были реабилитированы "за отсутствием состава преступления". Таким образом, никто из них никакой "измены Родине" реально не совершил. Их дела следователями Особых отделов были сфальсифицированными».

В ходе своей кропотливой работы исследователи из ВГУ пришли к еще одному любопытному выводу: «В первый период Особые отделы, как мы видели, в основном, выявляли так называемых "сдавшихся" в плен (даже если пленение происходило превосходящими силами противника или если в плен попадали раненые красноармейцы, утратившие оружие и боеприпасы).

Теперь же этим органам ставились задачи, арестовывая вышедших из плена военнослужащих Красной Армии, не только доказывать их "добровольную сдачу" противнику, но, прежде всего — их вербовку в плену германской разведкой, и, соответственно, возвращение на нашу территорию уже в качестве немецких шпионов».

В качестве примера исследователи приводят следующий: «В этом отношении показательно дело, возбужденное буквально в последний месяц Отечественной войны, когда наши войска уже вели бои на территории Германии. Сами события, послужившие материалом для возбуждения СМЕРШем дела, произошли еще в конце 1944 года. Причем под подозрение попали военные разведчики — люди уже не раз, казалось бы, проверенные. 17 сентября 1944 года группа военных разведчиков Резервного фронта на транспортном самолете была переброшена из уже освобожденной Литвы в тыл противника на территорию Германии. Почти четыре месяца разведчики (в штатской одежде) успешно действовали в тылу немецких войск, передавали важную информацию командованию фронта. Однако в январе 1945 года двое наших разведчиков из этой группы, Т.Е. Лопатин и А.А. Зайцев, были задержаны немецкой жандармерией в лесу около города Инстербурга. После нескольких допросов их поместили в концлагерь в городе Зольдава.

На восьмой день опытным разведчикам — один был сержантом, другой старшиной — удалось из лагеря бежать. Уже через сутки они вышли к наступающим частям Красной Армии. Но недельный плен обошелся им очень дорого.

Более трех месяцев разведчиков держали в фильтрационном лагере, а затем все-таки арестовали. 8 апреля постановления на арест Лопатина и Зайцева утвердил начальник управления СМЕРШ Резервного фронта генерал-лейтенант Ханников. Текст каждого постановления завершался словами:

"При сомнительных обстоятельствах бежал из концлагеря… Есть основания подозревать в причастности к немецким разведорганам… Подвергнуть аресту и обыску".

До конца апреля следователь СМЕРШ трижды допрашивал каждого из арестованных. Всякий раз после рассказа разведчика о кратковременном пребывании в плену и побеге из немецкого концлагеря он требовал: "Вы лжете. Дайте показания, когда и кем Вы были завербованы, какие получили задания…"

Однако никаких признательных показаний следователю получить не удалось: разведчикам не в чем было признаваться. Обвинение в шпионской деятельности рассыпалось. Думаю, что в этом немалую роль сыграли два необычных документа, подшитых в архивно-следственное дело: доносы тайных осведомителей СМЕРШа. Как правило, подобного рода документы не подшиваются в архивно-следственное дело, а хранятся в личном деле самого осведомителя — как характеристика его активной (или — неактивной) деятельности. Но в редких случаях такие доносы попадают (видимо, ошибочно) в дела обвиняемых. Нам выпал именно такой случай.

Оказалось, что в группе разведчиков (она носила кодовое название "Хорон") из 11 человек двое были по совместительству тайными осведомителями СМЕРШа. По возвращению с задания из немецкого тыла они написали в отдел СМЕРШ подробные докладные о своих наблюдениях за поведением и разговорами остальных членов группы. Документы — однотипные, достаточно подробные (8 страниц и 5 страниц), собственноручно чернилами написанные осведомителями на больших листах бумаги. Каждый из них называется "Доклад агента "Чистый" о работе в группе "Хорон"… (В другом случае агент скрывается под кличкой "Боевой").

На счастье обвиняемых Лопатина и Зайцева агенты характеризовали их деятельность в тылу противника положительно и никаких "контрреволюционных" высказываний в обоих докладах не зафиксировали. Таким образом, и в этих тайных документах следователь СМЕРШ не смог почерпнуть ничего, что бы дало ему основание предъявить двум разведчикам обвинение в шпионаже. Поэтому 4 мая 1945 года заместитель начальника управления СМЕРШ 1-го Прибалтийского фронта… утвердил "Постановление", завершавшееся словами:

"Материалов, изобличающих Зайцева и Лопатина в принадлежности к разведорганам немцев, следствием не добыто. Поэтому, руководствуясь ст. 204 п. "б" УПК РСФСР,

Постановил: Уголовное преследование Зайцева А.А. и Лопатина Т.Е. прекратить, из-под стражи обоих освободить"».

И еще одно дело, о котором рассказывают исследователи из ВГУ: «Василий Николаевич Пшеничных, 1907 года рождения, из крестьянской семьи, образование 8 классов, еще в довоенное время отслужил 6 лет в РККА. Затем работал в культпросветучреждениях, в районной газете и в 1939 году вновь призван в армию. Прошел советско-финляндскую войну. То есть был кадровым командиром.

В Отечественную войну с первых месяцев участвовал в ожесточенных боях под Смоленском и Ельней, ранен и контужен. В июле 1943 года его дивизия начала наступление на город Мценск Орловской области. Неожиданно В.Н. Пшеничных, уже будучи командиром роты, в звании капитана, был арестован отделом СМЕРШ 63-й армии по обвинению в "пораженческих" настроениях.

На первых допросах он категорически отрицал свои подобные настроения или высказывания. Но через две недели, как нам показалось — неожиданно на вопросы следователя заявил:

"Хочу признаться и заявить следствию, что, будучи пораженчески настроен, систематически говорил, что немцев нам не одолеть, что Красная Армия не победит немецкую армию…"

Такое признание дало основание Военному трибуналу вынести приговор, где по статье 58–10 часть II подсудимый получил 10 лет лагерей с лишением воинского звания "капитан" и поражением в правах на 5 лет.

В.Н. Пшеничных полностью отбыл в лагерях свои 10 лет, хотя из заключения многократно подавал заявления в самые высшие инстанции советского государства, с просьбой пересмотреть приговор как несправедливый. И уже освободившись из лагеря, в 1961 году он написал большую, подробную жалобу на имя Н.С. Хрущева, где подробно описал пытки, которым его подвергали сотрудники СМЕРШ: "Четверо суток я не подписывал лживый, неправдоподобный, сфабрикованный материал. На пятые сутки начались зверские, нечеловеческие пытки. Били! Вывертывали руки, ноги. Одевали на голову собачий намордник и сжимали с такой силой, что из ушей и носа текла кровь. И дают подписывать сфабрикованное дело.

Восемь дней и восемь ночей меня подвергали зверским пыткам следователи 287-й стрелковой дивизии… И я подписал весь материал, что я враг народа…

Из лагеря я подал на имя Сталина 11 жалоб, но ни на одну жалобу я не получил ответа.

…Так я стал жертвой изверга рода человеческого Сталина"».

Капитан юстиции М. Делаграмматик в годы войны работал судебным секретарем в военных трибуналах корпуса, армии, крупных гарнизонов. Как он сам вспоминает, эта небольшая должность позволила ему увидеть советскую репрессивную машину лицом к лицу. Как выпускник литературного факультета Московского института истории, философии и литературы (ИФЛИ) он был мобилизован 7 июля 1941 года. После окончания десятимесячных курсов военных юристов при Военно-юридической академии Делаграмматика, в мае 1942 г., в звании военюриста направили в распоряжение Военного трибунала Южного фронта. Уже там он получил назначение в Военный трибунал 3-го гвардейского стрелкового корпуса, где проник в тайны советской юстиции. Вот что он пишет: «В каждой дивизии, корпусе, армии и фронте существовала трехэлементная система карательных органов (термин той эпохи): Особый отдел НКВД, военная прокуратура и военный трибунал.

В функции Особого отдела НКВД (начальник, заместитель, следователи, комендант, бойцы, камера предварительного заключения) входило следить за политическим и моральным состоянием корпуса, выявлять государственных преступников (изменников, шпионов, диверсантов, контрреволюционные организации и группы лиц, ведущих антисоветскую агитацию, и других), вести следствие по государственным преступлениям под надзором прокуратуры и передавать дела в военные трибуналы. В корпусе начальником Особого отдела был подполковник Руденко, украинец лет тридцати пяти — сорока, высокий плотный мужчина, носивший черное кожаное пальто. С работниками Особого отдела я знакомился в офицерской столовой. Секретарь Особого отдела Аня Рыбакова была довольно общительной, рассказывала в кругу трибунальцев и прокуроров о некоторых деталях "творческой лаборатории" особистов.

В их распоряжении находился большой штат уполномоченных в полках и батальонах, а также разветвленная сеть сексотов. Нередко особисты к делам, поступавшим в наш трибунал, приобщали запечатанный конверт с надписью: "Только для председателя ВТ", — там содержались агентурные данные о подсудимом. Так, например, источник "Рейкин" сообщал, что подсудимый — человек "хитрый и коварный", служил офицером белой армии. Несложно было вычислить, что подсудимому-то в ту пору было всего шестнадцать. Впрочем, этот полуюношеский-полуотроческий возраст для трибунальцев не служил оправданием. Иногда сексоты выступали на судах свидетелями (или лжесвидетелями — если требовала того ситуация)».

Интересно, что, по воспоминаниям М. Делаграмматика, трудовые будни трибунальцев были напрямую связаны с обстановкой на фронте: «Жестокость карательной политики определялась поражениями и успехами: при нашем отступлении военные трибуналы выносили жесткие приговоры и патронов не жалели». Даже в затишье на фронте Особый отдел, прокуратура и военный трибунал без дела не сидели: «Последний рассматривал преимущественно дела по обвинению в дезертирстве, членовредительстве (самострелы), должностных преступлениях и др. Больше всего, пожалуй, было дел о дезертирстве (193.7, п. 2 УК РСФСР)».

Были в затишье и дела за «шпионаж»: «Так расстреляли киевлянку Ольгу Сердюк, обвиненную в шпионаже. Перед судом предстала молодая, крупная женщина, военная медсестра. Она обвинялась в самом тяжелом преступлении — 58–16, то есть в измене Родине, совершенной военнослужащей. Этот состав преступления включал не только переход на сторону врага, активное ему содействие, но и шпионаж. Составляя протокол, я не встретил в ее показаниях фактов шпионской деятельности. Она признала, что была завербована в лагере военнопленных, дала подписку сотрудничать с немецкой разведкой, — этим дело и ограничилось. Но для военного трибунала основополагающее значение имел сам факт вербовки, даже не сопровождаемый разведывательной деятельностью. Мало того, и о вербовке было известно лишь со слов подследственной, без всяких вещественных доказательств. И вот — обвинительный приговор и скорый расстрел.

Старший секретарь военного трибунала Шарков однажды поделился со мной методикой выявления немецких шпионов. Начальник Особого отдела НКВД корпуса, высокий и плотный человек, заходил в камеру, где находились военнослужащие, подлежащие проверке (освобожденные или бежавшие из плена, бывшие в окружении, партизаны), выбирал и уводил какого-либо слабого или боязливого бойца, применял к нему свои огромные кулачищи и получал таким образом признание в шпионаже. Дальше несчастного ожидало мучительное следствие, трибунал и казнь. Такова, видимо, и природа "шпионажа" Ольги Сердюк. Бедная песчинка в трибунальской машине!

Вскоре после суда над Сердюк меня встретил комендант Особого отдела, извлек из планшета акт о приведении в исполнении смертного приговора и передал его мне для приобщения к делу. В этом акте главную роль в завершении жизненной драмы играл сам комендант, обязательно присутствовал при этом прокурор. Фамилия, имя и отчество коменданта указывались в документе.

…Другие шпионские дела, рассматриваемые нашим военным трибуналом, были столь же сомнительны. Мои коллеги из военного трибунала иногда не без едкости спрашивали особистов, почему разоблаченные ими немецкие агенты так малодеятельны. У особистов всегда был стандартный ответ: наиболее способных и активных шпионов направляют в Москву и там иногда перевербовывают.

Однажды Иоффе рассказал мне об одном курьезе, закончившемся, однако, хорошим сроком: судили полковника, обвиняемого в контрреволюционной агитации (58–10, ч. 2 УК РСФСР), и дали десять лет лагерей. Вся "агитация" состояла в том, что тот рассказал, как учился с С.М. Буденным в академии и тот не осилил десятичные дроби».

Топорной работой Особого отдела 58-й армии М. Делаграмматик называет дело Шифмана: «Старший лейтенант Шифман был политруком полевой почты № 1577 нашей армии. Там работали в основном девушки, призванные в армию. Парадоксально, что политрук, представитель партии, обвинялся в антисоветской агитации (58–10, ч.2 УК РСФСР). Политрук отрицал обвинение, но признал, что в частном разговоре сообщил некоторые факты об извращении политики партии в области коллективизации в 30-х годах, об отдельных восстаниях крестьян против коллективизации, в подавлении которых участвовал якобы С.М. Буденный. Приговор трибунала был суров: восемь лет ИТЛ с поражением в политических правах. Хотя все говоримое Шифманом можно было прочитать в "Кратком курсе истории ВКП(б)".

Спустя много лет я встретил Семенова, следователя по делу Шифмана. "Понимаете-ли, — объяснил он, — Шифман был очень плохой человек, он принуждал девушек из полевой почты к сожительству. Поэтому мы и приписали ему антисоветскую агитацию, чтоб крепче было". Меня поначалу поразила такая откровенность Семенова: он ведь открыто признал, что приписал обвиняемому преступления, им не совершенные. Но даже и этой откровенности верить нельзя. Причина произвола, очевидно, коренилась в другом. Однажды один подвыпивший особист пожаловался: "Арестов мало. Работы не видно", — в этом признании, пожалуй, заключается главный двигатель их деятельности. Для того чтобы "работа была видна", нужно было рапортовать требовательному начальству, ставящему контрольные задания, о блестящих успехах, нужно было постоянно находить и арестовывать врагов, разоблачать шпионов, террористов, антисоветчиков, передавать их дела в трибуналы. А находить настоящих преступников непросто, особенно при наличии куриных мозгов у бериевских шерлок холмсов. Вот почему дела о государственных преступлениях приходилось фабриковать, формовать и фальсифицировать».

По глубокому убеждению капитана юстиции, «в войну наш солдат оказался между двумя огнями: врагом внешним и — большевистской репрессивной машиной, свирепствовавшей не только в тылу, но и прямо на фронте и в прифронтовых районах кровожадно выискивавшей себе все новые и новые жертвы».

Трудно с этим не согласиться!

15 мая 1942 г. B.C. Абакумов подписал приказ за № 933 «О недостатках в следственной работе особых отделов НКВД военных округов и мерах по их устранению». В этом документе интересен сам подход к недостаткам и нарушениям в следственной работе военных контрразведчиков. Так, например, там подчеркивается: «Расследование по делам во многих случаях затягивается. Следствием не вскрывается полностью преступная деятельность обвиняемых и их организационные связи.

В ряде случаев расследование по делам производится формально, ограничивается допросом свидетелей и сбором косвенных улик, не добиваясь у арестованного показаний о его практической преступной деятельности и вражеских связях. Показания арестованных не всегда проверяются и должным образом не документируются. При допросах не используются полностью имеющиеся в распоряжении следствия улики для разоблачения врага.

Особым отделом НКВД СКВО был арестован бывший военнослужащий Красной Армии Савелов, пришедший из германского плена, который показал, что немцами в Симферополе организована школа, куда направляются пленные командиры Красной Армии.

Следствие не выяснило у арестованного, что из себя представляет эта школа, кто ею руководит, кто из лиц, известных обвиняемому по плену, был направлен в эту школу.

Несмотря на наличие данных, дающих основание подозревать Савелова как агента германской разведки, он был допрошен только один раз и дело на него закончено как антисоветчика.

Этим же Особым отделом был арестован германский шпион Шапочкин. Следствие по его делу также было проведено поверхностно, обвиняемый не был допрошен о лицах, которые одновременно с ним были завербованы немцами и переброшены в наш тыл.

На арестованного Особым отделом НКВД Южно-Уральского военного округа Разбоева следствие располагало материалами, что он добровольно сдался в плен и, возвратясь оттуда, среди военнослужащих восхвалял отношение немцев к населению занятой территории.

У следствия имелись все основания подозревать обвиняемого в шпионской деятельности, однако, получив от него признание о добровольной сдаче в плен, закончили на этом дело.

Особым отделом НКВД ПрибВО неудовлетворительно проведено следствие по делу Исакова, который, находясь в плену, трижды допрашивался немцами, перед освобождением из плена был переодет в гражданское платье и появился в расположении частей Красной Армии при подозрительных обстоятельствах. Несмотря на очевидность вербовки Исакова германской разведкой, обвиняемый остался следствием неразоблаченным в шпионской деятельности и дело на него было закончено.

В Особых отделах НКВД Средне-Азиатского, Северо-Кавказского, Южно-Уральского и Сибирского военных округов установлены отдельные случаи арестов военнослужащих без наличия достаточных материалов.

Кроме этого, в ряде особых отделов выявлены факты, когда в протоколах допроса воспроизводятся нецензурные выражения и контрреволюционная клевета арестованных…

В Особом отделе НКВД СКВО помимо указанных недочетов в следствии установлены факты неправильного оформления документов. Часть постановлений на арест, особенно по группе арестованных из госпиталей, никем не утверждена, а некоторые утверждены старшим оперуполномоченным, не имеющим на это право».

Буквально через полтора месяца старший майор госбезопасности Бабич подпишет закрытое письмо Особого отдела НКВД Северо-Западного фронта о недостатках в следственной работе (9 июля 1942 г.). В нем все гораздо конкретнее: «Основными недочетами в следственной работе являются:

а) необоснованные, не вызываемые необходимостью аресты, особенно по окраске "антисоветский элемент", и необъективное ведение следствия;

б) недостаточная активность следствия по разоблачению агентуры врага, организующей к-р преступления в армии;

в) недостаточно тщательное и всестороннее расследование случаев перехода на сторону врага;

г) поверхностное, неряшливое следствие, многочисленные случаи нарушения норм УПК».

В качестве примеров необоснованных арестов автор письма приводит такие: «Особый отдел 144-й обр арестовал красноармейца Волкова П.А. за то, что он в разговоре с бойцами плохо отозвался о качестве пищи и недостатках организации питания в части. Несмотря на то что это был единственный разговор со стороны Волкова и что он по службе характеризуется положительно, Особый отдел инкриминировал Волкову контрреволюционную агитацию, прокурор это нелепое обвинение утвердил и Волков был приговорен военным трибуналом к расстрелу. (ВТ СЗФ отменил приговор, дело прекращено.)

Старший сержант 1276-го сп Ковалев Д.Х. читал в присутствии бойцов письмо, полученное от жены — работницы столовой. Она жаловалась на неправильное действие зав. столовой, которая угрожала ей увольнением с работы, если она не сдаст теплые вещи в фонд обороны. Прочитав это место, Ковалев заявил: "Разве есть такой закон, чтобы насильно сдавать вещи", и добавил, что после войны, если останется жив, он "свернет за это голову зав. столовой".

Это письмо Ковалев прочел и политруку.

Вместо того, чтобы принять меры через соответствующее УНКВД для проверки этого случая и наказания зав. столовой за возмутительную, провокационную выходку и тем самым устранить повод для недовольства Ковалева и внушить ему веру и уважение к советским законам, Особый отдел 384-й сд арестовал и предал суду Ковалева "за высказывание клеветы на мероприятия Советской власти", и Ковалев был приговорен к расстрелу. (Приговор отменен.)".

"Почему становятся возможными такие факты в нашей практике?" — задает вопрос старший майор ГБ и тут же отвечает на него: "Потому что в этих случаях начальники особых отделов решали вопрос не так, как подобает серьезным партийным деятелям, а с нетерпимым в чекистской работе легкомыслием, не вникая в существо материалов, не контролировали и не проверяли правильность информации негласного аппарата.

Потому, далее, что наши особисты зачастую не дают себе труда разобраться во всех деталях дела, выяснить причины того или иного проступка или нездоровых настроений, не видят разницы между действительно антисоветским проявлением, вытекающим из враждебного отношения к социалистическому строю, и выражением недовольства тем или иным недочетом, трудностью.

Некоторым особистам невдомек, что одно дело — преступление, скажем, штабного работника, политрука или грамотного, развитого красноармейца, распространяющих пораженческие взгляды, и другое дело — недоуменные вопросы малограмотного бойца, не разбирающегося в политике и не находящего зачастую правильного ответа на мучающие его сомнения из-за плохо еще поставленной у нас политической работы с каждым бойцом в отдельности.

Нередки случаи, когда особые отделы, агентурно выявляя нездоровые настроения отдельных бойцов, не информируют об этом сразу же военкома, лишая тем самым политаппарат возможности своевременно воздействовать на таких бойцов мерами воспитания, убеждения, разъяснения. Оставляя этих бойцов длительное время без индивидуального большевистского воздействия, мы сами иногда допускаем возможность усиления и разжигания их отрицательных настроений со стороны вражеских элементов, доводя таким образом дело до необходимости ареста…»

О качестве следствия Бабич пишет не менее подробно: «Некоторые наши работники склонны низкое качество следствия объяснять условиями боевой обстановки, которая требует быстрого расследования и суда. Это неправильная точка зрения. Наоборот, как раз необходимость быстрого завершения следствия усиливает значение качества в следственной работе. Тщательные, продуманные следственные мероприятия, соблюдение норм УПК, аккуратное оформление следственных документов, внимательное отношение к деталям, методам, подробностям дела — все это не замедляет, а ускоряет расследование и окончательное решение по делу.

Какие недочеты наиболее распространены и приводят обычно к затяжке следствия, к протестам и отмене приговоров низовых ВТ, к возвращению дел на доследование?

Протокол задержания не составляется даже тогда, когда есть на это возможность. Арест зачастую оформляется санкцией прокурора только через 5—10 дней после фактического ареста. Показания подследственного и свидетелей, даже когда они явно сомнительны и неправдоподобны, не проверяются. В частности, верят на слово являющимся с повинной агентам противника, не проверяют во всех деталях их показания. При допросах таких лиц и вообще подозреваемых в связи с немецкой разведкой вопросы ставятся так, что они наводят подследственного на готовые ответы, подсказывают ему "схему" показаний.

При задержании лиц без документов, признающихся в дезертирстве, и вообще в отношениях арестованных не из своей части личность не устанавливается, соответствующие части и особорганы не запрашиваются.

В Бологовской опергруппе 5-е отделение ОО НКВД СЗФ по многим делам задержанных в тылу лиц в гражданской одежде и без всяких документов… ограничивалось первичным допросом, признанием задержанного, что он дезертировал из такой-то части, и передавало дело в суд.

Никакой проверки личности задержанных не проводилось, не выяснялось даже, существуют ли названные ими части, действительно ли из этих частей дезертировали такие бойцы, когда был совершен побег, где скрывался задержанный, с кем сменялся обмундированием и т. п. В результате непроверенные и сомнительные личности приговаривались… применением ст. 28 и направлялись в действующие части. Не ясно ли, что противник в расчете на применение ст. 28 таким легким путем может засылать в наши части свою агентуру?

Показания обвиняемого и свидетелей записываются неполно и не так, как показывает допрашиваемый, не его словами, а произвольно формулируются и «обобщаются» следователем. Очные ставки записываются с явными нарушениями УПК. Вместо подробного изложения всего, что показывает свидетель, следователь ограничивается вопросом: "Подтверждаете ли вы ранее данные показания?", на что обычно следует ответ: "Да, подтверждаю". Ответы, объяснения и заявления обвиняемого по существу всех фактов не фиксируют, а записывают лишь ничего не говорящий ответ: "Не подтверждаю" или "Категорически отрицаю". При допросе после предъявления обвинения формула обвинения и признания излагается общей фразой, признает или не признает обвиняемый себя виновным, без конкретного перечня тех преступных действий, в которых подследственный обвиняется.

Допросом не выясняются причины и обстоятельства, толкнувшие его на преступление. К следственным делам не приобщается такой необходимый документ, как объективная боевая и политическая характеристика командования. Результаты следствия не используются для сигнализации командованию и политаппарату о недочетах в боевой и политической работе в части.

Все эти промахи в значительной мере происходят потому, что начальники ОО армий, дивизий, бригад лично следствием занимаются мало, сами допрашивают редко, в ходе следствия протоколы допросов не проверяют, следователей на конкретных ошибках не учат.

Кроме этого, сказывается и отсутствие повседневного делового контакта особых отделов с прокурором дивизии, бригады в ходе самого следствия. Многие недоделки, неясности, из-за которых потом дело месяцами гуляет по инстанциям и возвращается на доследование, могли быть легко устранены, если бы еще в процессе следствия посоветовались, проконсультировались с прокурором.

ОО 254-й сд 11-й армии вели следствие по делу бывшего бойца 240-го лыжбата Босенко П.Л. Задержанный особдивом 1 апреля Босенко показал, что 28 марта группа бойцов 240-го лыжбата, в том числе и Босенко, была предательски уведена к немцам командиром взвода мл. лейтенантом Антоненко. 30 марта Босенко был завербован немецкой разведкой, а 31 марта переброшен на нашу сторону. Несмотря на то что следствие по этому делу особдив, а затем и особарм растянули на два месяца, главный и простой вопрос не проверили: был ли 28 марта в 240-м олб факт исчезновения или пленения группы военнослужащих и при каких обстоятельствах это произошло. Между тем Босенко не назвал на следствии ни одной фамилии из тех 9 красноармейцев, с которыми он попал в плен, а его показания от 22 мая об обстоятельствах вербовки явно сомнительны и смехотворны: "…30 марта вечером, когда нас заводили в баню, немецкий офицер, подошедший к бане, взял меня за рукав стеганки и сказал: "Пойдем со мной…" Дав мне задание и получив согласие на выполнение его, офицер отослал меня обратно в баню…" И при таком состоянии следствия дело считается законченным и направляется в суд!

Задержанный 13 мая некий Коноваленко показал, что с августа 1941 г. до мая 1942 г. был в плену у немцев, завербован ими и 5 мая переброшен под видом бежавшего из плена на нашу сторону. Записанные в протоколах показания Коноваленко полны несуразности, например:

1. Немцы дали ему поддельную советскую справку о прошлой судимости и отбытии наказания в ИТЛ. Для чего? Чтобы скорее взяли его под подозрение и задержали?

2. При переброске немцы одели его в новое красноармейское обмундирование. Зачем? Разве не ясно, что, если немецкая разведка действительно легендировала побег Коноваленко из лагеря военнопленных, он не был бы одет "с иголочки"?

Приняв все рассказы Коноваленко за чистую монету, ОО 11-й армии без всякой проверки его личности счел на этом следствие законченным».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.