XIII ОБОРОТНАЯ СТОРОНА МЕДАЛИ (1630–1633)

XIII

ОБОРОТНАЯ СТОРОНА МЕДАЛИ (1630–1633)

Шестого декабря колокола Синт-Якобскерк радостно звонили в честь новобрачных — Петера Пауля Рубенса и его молодой жены. Несколько дней спустя Карл I подписал указ о возведении художника в звание кавалера ордена Золотой Шпоры. Для того чтобы носить этот титул во Фландрии, нужно разрешение испанского короля, и Рубенс прилагает все усилия, чтобы его получить: как бы он ни был влюблен, он никогда не забывает о мирских делах.

Тем временем Колома покинул Лондон. Место испанского представителя в Англии свободно. Среди возможных кандидатов названо имя Рубенса. Однако испанский двор все-таки счел невозможным назначить послом того, «кто занимается искусством и живет трудами своих рук». Выбор пал на Хуана де Неколальде. Но дон Хуан не мог сразу же выехать в Англию, и инфанта решила временно заменить его англичанином. Эта замена пришлась не по вкусу Филиппу IV. Для временного исполнения обязанностей посла Рубенс показался королю самой подходящей фигурой. «Рубенс пользуется большим расположением при английском дворе, — пишет Филипп IV, — и успешно ведет различные переговоры благодаря осторожности, которую он при этом проявляет». Однако Рубенсу была отнюдь не по душе эта второсортная роль, хотя он и не подал виду. Он согласился выехать в Англию на несколько дней, но пустился на всевозможные дипломатические ухищрения, чтобы отсрочить выезд.

Можно подумать, что Рубенс, женатый всего несколько месяцев, просто не хотел покидать свой дом или что он охладел к политике — именно такое впечатление пытался создать он сам. Но ничуть не бывало. Он отказывался ехать в Англию только потому, что было оскорблено его самолюбие. Но он по-прежнему пользовался милостями брюссельского двора, и при первом же удобном случае им снова завладел демон честолюбия. Поводом к тому, чтобы снова вернуться на ристалище, стали для него события во Франции. Многолетняя глухая борьба между Марией Медичи и ее бывшим протеже, кардиналом Ришелье, превратилась в открытую вражду. В конце концов Людовик XIII принял сторону своего могущественного министра и удалил королеву-мать в Компьень. Эта новость всех ошеломила.

Рубенс чрезвычайно взволнован. В письме к Пьеру Дюпюи он утверждает, будто он рад, что прервал работу над эскизами для галереи Генриха IV в результате споров из-за размеров полотен: «…я уверен, что работа, уже проделанная мной, — просто потерянное даром время». Впрочем, Рубенс ограничивается намеками: «В общем жизнь при дворе зависит от множества случайностей, а при французском дворе более, чем где-либо в другом месте. Но о делах, которые происходят вдалеке, судить трудно, поэтому лучше промолчать, чем высказывать поверхностные суждения»^[237].

Меж тем положение во Франции обостряется. С помощью своего сына, Гастона Орлеанского, и герцога Лотарингского Марии Медичи удалось бежать из Компьеня — она надеялась укрыться в Ла-Капель, считая, что там она будет в безопасности. Но она недооценила кардинала. Ришелье узнал обо всем, и королеву в Ла-Капель не приняли. У нее остался один выход — бегство за границу. Когда герцог Лотарингский послал к инфанте гонца, чтобы просить убежища для королевы-матери, договариваться с ним поручили Рубенсу…

Королева-мать, не дожидаясь конца переговоров, приехала в Нидерланды. Инфанта тотчас выслала ей навстречу маркиза д’Айтона, чтобы встретить гостью и оказать ей гостеприимство от имени испанского короля. Посла сопровождал Рубенс. Айтона предложил Марии Медичи отправиться в Моне. Она согласилась. Въезд Марии Медичи в Монс совершился под звуки литавр, труб, ружейной пальбы и звон колоколов.

Мадрид не слишком доволен этими событиями. Оливарес считает, что королева должна ехать дальше — в Ахен. Инфанта возражает: приезд королевы застиг ее врасплох и она не могла дожидаться распоряжений из Мадрида. В конце концов испанское правительство уступает. Инфанта может сама выехать навстречу беглянке. Происходит трогательная встреча — забыв об этикете, дамы падают друг другу в объятия!

Воображение Рубенса разыгрывается. Из Монса он пишет длинное послание Оливаресу, которое начинается с нападок на Ришелье: «Да, королева-мать бросилась в объятия ее высочества инфанты, ища защиты от преследований кардинала Ришелье, от того, кто был ее же собственной креатурой, кого она не просто вытащила из грязи, но кому доверила высокие полномочия, что и дало ему теперь возможность ополчиться против нее, черня ее своей неблагодарностью». В порыве увлечения Рубенс восклицает: «Вот разительный пример того зла, какое способен причинить фаворит, если им движет личная корысть, а не забота о благе государства и о службе королю, и того дурного влияния, какое побуждает добродетельного, но введенного в заблуждение государя преступать законы природы по отношению к своим близким и даже к родной матери».

Заметив, что его рассуждение — это палка о двух концах, Рубенс осторожно бьет отбой: «Напротив — а всякая противоположность лишь подчеркивает другую крайность, — в лице Вашей светлости люди видят, какую поддержку и опору имеет монархия в умном и осторожном министре, единственная цель которого способствовать славе своего государя». И Рубенс дает министру добрый совет, который наводит на мысль о медвежьей услуге: «Чем решительней Ваша светлость будет противодействовать сближению и сговору с кардиналом Ришелье, тем успешнее докажет, сколь несправедливы презрение и ненависть, с какими народ относится ко всем фаворитам, и тем более подкрепит высокое уважение, каким пользуется повсюду искренность и блестящие методы правления Вашей светлости».

И тут Рубенс излагает свой план. Прежде всего мера предосторожности: «Я никогда не стремился содействовать войне, Ваша светлость может это подтвердить, напротив, всегда, где только возможно, старался содействовать миру». Обезопасив себя этой оговоркой, Рубенс может позволить себе один раз в жизни сделать исключение. Он горячо убеждает Оливареса оказать денежную помощь Гастону Орлеанскому, благородных сторонников которого он с удовольствием перечисляет. Брат короля, как видно, мечтает снова поднять знамя мятежа. Нельзя упускать такой блестящий случай. Рубенс заранее отметает все возражения: «Вполне возможно, что, воспользовавшись нашей помощью, принц Орлеанский не выкажет нам потом особенной благодарности, но совершенно очевидно, что в междоусобной борьбе погибнет множество французов, и таким образом эта жестокая нация будет ослаблена. Какая бы партия ни взяла верх, у нас так или иначе одним врагом будет меньше».

Не довольствуясь этим макиавелизмом, Рубенс на всякий случай предусматривает все, даже возможную неудачу: «И однако, даже если бы понадобились еще новые субсидии, на мой взгляд, трудно с большей пользой употребить деньги короля, чем поддерживая к нашей вящей безопасности гражданскую войну во Франции». И добавляет с иронией, может быть и неумышленной: «Умоляю Вашу светлость опровергнуть традиционный упрек, которым исстари — и столь несправедливо — оскорбляют пылкий испанский народ, обвиняя его в том, что он не способен своевременно принять решение и воспользоваться благоприятным случаем, а долго рассуждает и посылает post helium auxilium[238]. Вот уж что никак не согласуется с главной добродетелью Вашей светлости — быстротой». И наверное потому, что он предпринял такой дерзкий шаг, Рубенс впервые в жизни кончает письмо Оливаресу униженным заверением, что он «от всего сердца целует ноги его светлости»^[239].

Однако, несмотря на все свои льстивые слова, Рубенс ничего не добился. Граф герцог счел, что письмо художника начинено вздором и россказнями в итальянском духе. Впрочем, он воздал должное добрым намерениям автора. В Мадриде отнюдь не склонны ссориться с Францией ради королевы-матери и неугомонного Гастона Орлеанского. Не собираясь поддерживать мятежника, Испания предлагает обеим партиям свое посредничество. Между тем королева-мать продолжает свое путешествие. В Брюсселе ее встречают ружейным салютом. Центральная площадь «украшена и освещена с необычайной пышностью», приветственную речь произносит великий пенсионарий города. На другой день Мария Медичи посещает иезуитский монастырь, «где в ее честь устраивают всевозможные увеселения: танцы, музыку, фейерверк, фонтаны, бой диких зверей».

В начале сентября Мария Медичи и инфанта прибывают в Антверпен. Город торжественно иллюминирован. Обе государыни присутствуют на ярмарочном шествии, которое было умышленно отложено до их приезда, а иезуиты дают в их честь представление — трагедию. Дамы наносят визит Рубенсу в его особняке на Ваппер, ван Дейку, который ненадолго вернулся в свой родной город и воспользовался случаем, чтобы написать великолепный портрет королевы-матери, и, наконец, посещают «прекрасную типографию Плантена, репутацию которой поддерживает и подкрепляет своей славной деятельностью Балтазар Моретус», — он-то и издает описание празднеств, организованных по всей стране в честь Марии Медичи. Это напыщенное описание принадлежит де ла Серру, состоящему в свите королевы и именующему себя «историографом Франции».

Как и полагается наемному слуге, де ла Серр — заядлый льстец. Антверпен привел его в восторг: «Если бы я вздумал рассказать вам о доброте и приветливости его жителей, которых во время длительного пребывания в их городе мне пришлось хорошо узнать, я должен был бы вместо этих коротких строк оставить читателям целый том. Но недостаток времени и досуга лишают меня такой возможности, поэтому я засвидетельствую лишь, что этот народ самый гостеприимный по отношению к чужеземцам, самый истовый в своей вере и самый преданный своему королю из всех, кого мне приходилось видеть».

Не менее лестно отзывается де ла Серр о «господине Рубенсе», но при этом так восхваляет ван Дейка, что становится совершенно очевидно, кому отдают предпочтение Мария Медичи и ее приближенные.

«Королева захотела увидеть все замечательные сокровища живописи, которые собраны в доме господина Рубенса. Искусство этого человека, редкостное и великолепное, составляет все же отнюдь не самое главное его достоинство: его государственный ум, его суждения о политике столь возвышают его над его положением, что плоды его осмотрительности не менее достойны восхищения, нежели плоды его кисти. Ее величество с великим удовлетворением осматривала живое чудо его картин, для коих краски смешивало, как видно, само восхищение, ибо зритель не устает дивиться их красоте и совершенству.

Но из любви к правде я не могу не рассказать, что господин ван Дейк превзошел всех великих художников, которые дерзновенной рукой когда-либо осмеливались запечатлеть королеву, ибо, скажу, не кривя душой, никогда не сможет искусство так правдиво изобразить царствующее величество, как это сделал он на своем новом портрете. Говорят, что Апеллес заимствовал прекрасные черты различных лиц, дабы потом написать совершенную красоту под именем Елены, но этот более искусный художник дал нам возможность увидеть всю мирскую красоту в одном портрете королевы, ничего не заимствуя у природы, кроме дара внушать восторг своим искусством. Ее величество оказала художнику честь своим посещением и увидела у него в доме зал Тициана, иначе говоря, все шедевры великого мастера. Но я осмелюсь утверждать без лести, что господин ван Дейк вскоре разделит с Тицианом его славу, ибо если тот замечательный художник был украшением своего века, то этот — являет собой чудо века нынешнего».

В продолжение двух месяцев королева-мать и инфанта остаются в Антверпене. Они присутствуют при отплытии флотилии, которая должна сделать попытку захватить остров Оверфлакке в Зеландии. Этот смелый план должен обеспечить испанцам базу на стыке Голландии и Зеландии.

Флотилия под командованием графа Иоанна Нассауского, двоюродного брата принца Оранского, — он перешел в стан врагов в результате любовной интриги — и принца Брабантского состоит из четырех десятков кораблей, на которых находится около шести тысяч солдат. Несмотря на благословение нунция, экспедиция кончается полным крахом: испанские корабли, атакованные флотом Маринуса де Холларе, частично потоплены, частично обращены в бегство. В течение нескольких минут испанцы оставляют в руках врага четыре тысячи пленников. В конце года Рубенс послан в Гаагу с тайным поручением вступить в переговоры с принцем Оранским. Эта миссия, «хотя и весьма секретная, вышла наружу к большому неудовольствию многих людей, которые знают, о чем идет дело», — отмечает французский посол. Впрочем, усилия Рубенса оказались напрасными.

Разочарование или усталость тому виной, но в апреле 1632 года Рубенс делает попытку отказаться от политической деятельности. Он возвращается в Антверпен. Он пишет, занимается своими частными делами. Его друг Жербье стал поверенным английского короля в Брюсселе, где у него возникли трения с приближенными принца Орлеанского. Рубенс утешает Жербье: «Я с сожалением узнал, что французы чинят Вам трудности в отношениях с Ее королевским высочеством и ее министрами. Ваша милость не должны принимать это близко к сердцу, ибо Ваша милость зависит только от своего короля. Но я понимаю, что это затрудняет Вашей милости отношения с Брюсселем!»

Он радуется тому, что сам избавлен от подобных унижений: «Я вовремя удалился от дел и еще ни разу в жизни не сожалел столь мало о принятом решении»^[240]. Но, по-видимому, его решение не так уж окончательно. Месяц спустя герцог Бульонский присылает к Рубенсу одного офицера с тайным поручением, и Рубенс вновь вступает в игру. Герцог Бульонский хочет вовлечь Гастона Орлеанского в новую авантюру и просит гарантий у инфанты: пусть инфанта, во-первых, пообещает «от своего имени, а также от имени испанского короля взять его под защиту от французского короля или любого другого лица, которое обратится против него», и вдобавок пусть она обеспечит «чтобы Мсье оказался верен своему слову» — герцог, по-видимому, не вполне доверяет своему союзнику. Однако, прежде чем перейти в наступление, герцог Бульонский хочет «вызвать к себе своего брата, виконта де Тюренна, который находится при французском дворе и может быть брошен в Бастилию, если он не спасется до начала враждебных действий».

Рубенс дает понять, что он главная пружина переговоров. «Хотя посланец герцога отправился в Брюссель для переговоров с французскими дворянами, решение герцога будет всецело зависеть от того, что я сообщу ему от имени Вашего высочества»^[241]. Но у брюссельского двора есть заботы поважнее, и затея герцога Бульонского остается без последствий.

Вот уже одиннадцать лет, с тех пор, как истек срок перемирия, Испания находится в состоянии войны с Соединенными Провинциями, и от этого больше всего страдают Испанские Нидерланды. Торговля хиреет, промышленность пришла в упадок, повсюду царит разруха. Военные действия ведутся с переменным успехом, но какая бы сторона ни одерживала победы, жертвой всегда оказывается несчастное население. Недовольство в стране дошло до крайности. Тем не менее брюссельское правительство неуклонно проводит политику защиты испанских интересов. Все, что может нанести ущерб этой политике, подавляется. В 1629 году был конфискован отчет кардинала Бентивольо о его нунциатуре в Брюсселе, потому что отчет был не вполне благоприятен для королевской власти. И все-таки главное орудие этой политики — кардинал де ла Куэва — под влиянием всеобщего негодования вынужден был покинуть страну, как прежде при сходных обстоятельствах ее вынужден был покинуть кардинал Гранвелла.

На море голландские адмиралы во главе с Питом Хейном наводят страх на испанских моряков, а после гибели Пита Хейна в сражении его сменяют не менее отважные преемники.

На суше вместо принца Морица Нассауского главнокомандующим стал его сводный брат — Фредерик Хендрик. Этот сын Вильгельма Молчаливого и Луизы де Колиньи, человек любезного и веселого нрава, оказался таким же прекрасным полководцем, как его прославленный старший брат. За несколько лет он овладел Олдензаалем, Гролем, Гертогенбосхом, Венлоо, Страленом, Ситтардом, Руремонде и осадил Маастрихт, одну из сильнейших испанских крепостей и важный стратегический пункт. Но это еще не все. Непосредственно сменивший Спинолу командующий королевскими войсками граф Анри де Берг — чей великолепный портрет написал ван Дейк — перешел на сторону врага. В ярости оттого, что на его место поставили маркиза де Санта Крус, он призвал бельгийцев «следуя славному примеру предков, сбросить невыносимое бремя испанского гнета». Истина требует добавить, что праведный гнев де Берга был подкреплен соответствующей денежной мздой.

Обеспокоенная инфанта решилась предпринять новые шаги, чтобы добиться мира. Она отправила Рубенса в Люттих на встречу с делегацией Соединенных Провинций. Тщетные усилия! В сентябре пал Маастрихт. Опьяненные успехами, голландцы не идут ни на какие уступки. Рубенсу приходится вернуться в Брюссель и доложить эрцгерцогине о своей неудаче.

Положение становится критическим. Дворяне составляют заговоры, в умах царит брожение. Пытаясь успокоить недовольных, инфанта созывает Генеральные штаты, не собиравшиеся тридцать два года. Безжалостная воля Испании клонилась к одному — подавить всякое проявление свободы, уничтожить все местные привилегии. После смерти Альберта положение еще ухудшилось. За спиной инфанты, над инфантой стоял жестокий кардинал де ла Куэва, посол Испании. Этого высокомерного, бессовестного человека пришлось отозвать. Сменивший его Айтона более сговорчив, по он испанец, а местные уроженцы по-прежнему отстранены от участия в делах.

На первом же заседании Штаты потребовали, чтобы им дали возможность вести переговоры непосредственно со Штатами Голландии, и добились своего. В начале декабря в Гааге открывается конференция. Но брюссельский двор разрешил непосредственные переговоры только ради того, чтобы успокоить возбужденные умы. Это уступка для вида. На самом деле он не намерен уступить ни одной из своих прерогатив, да и Мадрид бы этого не позволил. Поэтому правительству инфанты необходимо послать своего доверенного человека, чтобы он наблюдал за ходом переговоров и действовал в интересах двора. Эта двусмысленная роль выпадает на долю Рубенса. Каким образом герцог Арсхот^[242] проведал об этом? Неизвестно. Так или иначе, гордый аристократ сообщил эту новость депутатам, которые возмутились. Была избрана делегация, чтобы выразить недовольство инфанте. Инфанта пытается успокоить представителей Штатов: Рубенс вовсе не должен вмешиваться в переговоры, он просто будет в распоряжении делегатов, когда им «понадобятся документы о его переговорах о перемирии».

Когда на обратном пути в Гаагу делегаты на двадцать четыре часа остановились в Антверпене, Рубенс написал письмо герцогу Арсхоту, пытаясь оправдаться: «У меня не было иного поручения от моих повелителей, нежели всеми средствами служить Вашей светлости в осуществлении дела, столь важного для службы королю и для сохранения нашей родины, что я счел бы достойным смерти того, кто ради личных интересов осмелился бы учинить ему малейшую помеху»^[243]. На что герцог Арсхот ответил Рубенсу оскорбительной запиской: «Я мог бы не оказывать Вам чести своим ответом, поскольку Вы открыто уклонились от своего долга нанести мне личный визит, вместо того чтобы писать мне записки, что подобает лишь людям равного звания». Ответил герцог Рубенсу только потому, что не мог упустить удобного случая унизить художника. «Могу сказать Вам одно — что я желал бы, чтобы Вы раз и навсегда усвоили, как людям Вашего положения подобает обращаться к таким людям, как я». Для полноты мести герцог распространяет копии с письма Рубенса и своего ответа. Это вызывает сенсацию в обоих лагерях. Депутаты довольны. Они считают, что Рубенс нарушил их права, а может быть, они его боятся, потому что, по словам Босуэлла, посла Англии в Гааге, Рубенс «умнее их всех».

Высокомерный тон Арсхота безобразен, но недовольство делегатов понятно. Инфанта и ее советчики, уступив национальному движению, разрешили нидерландским делегатам вести переговоры с голландцами. Делегаты преисполнились надежд, они и в самом деле поверили, что «занимается заря мира и спокойствия после долгой и черной ночи злосчастной войны». Они с полным правом увидели во вмешательстве Рубенса акт недоверия по отношению к ним. Слишком долго они были игрушкой в руках Испании. И в тот момент, когда им наконец представилась возможность самим решать судьбу страны — так они по крайней мере думают, — конечно, они не хотят терпеть вмешательство испанского агента. А ведь именно такую роль играет Рубенс. Он безоговорочно на стороне Испании против делегатов своей страны. Для того чтобы следить за их маневрами и, безусловно, чтоб им противодействовать, он попросил паспорт у принца Оранского. Вспышка энергии, одушевляющая представителей знати и духовенства, отнюдь не вызывает у него симпатий. Один знак инфтанты — и он готов всеми силами поддерживать политику, проводимую по указке Мадрида. Но бдительный Арсхот одержал победу — Рубенс не поедет в Гаагу! Делегатам художники ни к чему, объявил герцог, и теперь, полные надежд, представители Штатов приступают к переговорам.

Уверенные, что их поддержит Франция, представители Соединенных Провинций выдвигают условия, неприемлемые для Испании. Но уполномоченные Штатов об этом не задумываются. Добрая воля несомненно говорит в них громче, чем политическое чутье. Ради того чтобы добиться мира, они готовы на любые жертвы и тешат себя обманчивой надеждой, что Филипп IV последует их примеру. Но в Мадриде их не принимают всерьез, хуже того — с ними разыгрывают гнуснейшую комедию. Король лишил инфанту полномочий, которые прежде ей даровал, разрешив вести переговоры от имени Испании; таким образом, уполномоченные Штатов упражняются в красноречии, не имея никаких официальных прав для ведения переговоров. Причем Брюссель действует заодно с Мадридом: инфанта продолжает давать депутатам инструкции, как если бы ничего не изменилось. Месяцы идут. Переговоры затягиваются. В конце концов депутаты начинают понимать, что ни Гаага, ни Мадрид не желают успеха переговорам, и решают возвратиться на родину. Для умонастроения брюссельского правительства характерен такой штрих: ученый-гуманист Эрициус Путеанус^[244] осмелился опубликовать свой труд «Belli et pacis statera»[245], в котором он высказался в пользу миролюбивой политики, и тотчас по приказу правительства появился резкий памфлет «Антипутеапус», направленный против слишком пацифистски настроенного ученого.

1 декабря 1633 года в возрасте шестидесяти семи лет умерла инфанта Изабелла. В ее лице Рубенс потерял неизменную покровительницу, доверенным лицом которой он был много лет. Дочь Филиппа II не отличалась умом, но всегда старалась проявлять добрую волю. Она понимала, что только мир может спасти несчастную страну, правительницей которой она была. По мере своих сил она старалась защитить ее от кастильской гордыни. Наиболее преданные ей советники, и в первую очередь Спинола, поддерживали эти ее усилия. Блестящий полководец Спинола, вопреки драконовским инструкциям, которые он получил от Филиппа III, стал верной опорой брюссельского двора. Мадрид всегда мечтал об одном — ликвидировать автономию Испанских Нидерландов. Считая Спинолу слишком либеральным, его заменили кардиналом де ла Куэвой. Инфанта осмелилась противодействовать ему и в конце концов добилась, чтобы его отозвали. Она могла считать это своей победой. Но, по сути дела, она ничего не выиграла. Ла Куэву заменил более терпимый Айтона, но, по существу, все осталось, как было, потому что и Айтона находился в плену испанских инструкций, которые не менялись. Таким образом, каковы бы ни были добрые намерения инфанты, она всегда оставалась орудием в руках Мадрида. Мир праху ее!

Инфанта умерла в чрезвычайно критический момент. Страна доведена до крайности. Духовенство ропщет, дворянство на волосок от открытого восстания. Но и это не отражается на испанской политике. Испания посылает в Нидерланды нового правителя. Имя его уже объявлено, оно широко известно — это родной брат короля, дон Фердинанд, кардинал-инфант. Король щедр на посулы: «…мы намерены дать нашим странам покой и довольство, какими они пользовались до сих пор, и твердо решили скорее пожертвовать нашей жизнью, королевствами и владениями, которые господь вверил нашему покровительству, чем отступиться от его справедливого дела». Итак, все останется по-прежнему. У Испании есть заботы поважнее, чем благополучие ее нидерландских подданных. В сговоре с венском двором она, как и раньше, мечтает расправиться с Соединенными Провинциями и разрушить их союз с Францией, ибо французы поддерживают шведов в их борьбе против императора и угрожают испанским коммуникациям в Лотарингии. Вообще после смерти Густава II Адольфа^[246] Габсбурги в Вене и в Мадриде воспрянули духом. Они считают, что настал благоприятный момент, чтобы разбить протестантских князей, лишившихся своего прославленного союзника. Словом, политическая игра запутывается!

Смерть, как правило, пробуждает воспоминания у тех, кто остался в живых. Она представляет в более четком свете некоторые поступки покойного, помогает отбросить второстепенное и дать оценку главному. Стоит утихнуть волнению, которое мы называем жизнью, и нам начинает казаться, что теперь мы можем составить окончательное мнение о покойном, подвести итог своим взаимоотношениям с ним. Вот уже десять лет Рубенс активно участвует в политической жизни своей страны. Он верно служил инфанте, и стало быть, испанской политике. Рубенс нередко сурово осуждал испанцев. Но желание играть роль брало в нем верх над всеми другими соображениями, и в переговорах с Голландией он оказался на стороне Испании. Он оказался с теми, кто хотел его использовать. Его соотечественники не захотели… Они не считались с тем, что этому разночинцу уже приходилось вести переговоры в Голландии, Испании и Англии и его личное обаяние одержало немало побед. Несмотря на свое быстрое продвижение, Рубенс не мог играть среди своих земляков первостепенную роль. Ему всегда приходилось уступать дорогу посредственным и бездарным людям, которые были выше его по рождению. Он называл себя «преданным слугой» тех, кто был недостоин мыть его кисти. В своих письмах он смиренно целовал им руки или ноги — в зависимости от титулов. Но Рубенс отнюдь не заблуждался в оценке королей и министров. Он знал, что это самые обыкновенные люди — и, как все люди, они являют собой причудливую смесь пороков и добродетелей. Да и он сам разве был исключением из общего правила? Вовсе нет! Разве он не пытался, словно утопающий, цепляться за свою последнюю неудавшуюся дипломатическую миссию? Разве не надеялся до последней минуты сыграть роль в переговорах? Враги его утверждали, будто им двигало честолюбие и тщеславие. О противнике всегда судят по поверхностным признакам. Никому словно и в голову не приходит, что страсть к общественной деятельности, проявляемая с таким упорством, может быть вызвана глубокой неодолимой потребностью — она толкает человека на многие компромиссы, он готов претерпеть мучительные унижения, лишь бы не отказаться от своей страсти.

Для каждого человека настает время мудрости. Рубенс приближается к шестидесяти. Но разве это причина, чтобы сдаться и уйти на покой? Конечно, кое в чем он разочаровался. Но как может сдаться тот, у кого молодая жена? И как может считать себя стариком тот, в чьем роскошном доме не умолкают крики новорожденных? В январе 1632 года родилась Клара Иоганна, в июле 1633-го — Франциск… Старшие сыновья Рубенса стали уже взрослыми. Петер Пауль окружен друзьями, книгами, коллекциями. У него есть работа — он по-прежнему неутомим.

Он написал новую серию картонов для ковров — «Жизнь Ахилла». Такого рода заказы могут себе позволить одни лишь венценосцы. Странные это получились картоны! По традиции их пишут темперой — Рубенс написал их маслом по дереву. Должно быть, Рубенс, наложивший печать своего влияния на все жанры, хочет обновить и ковроткацкое искусство. Но он слишком живописец и слишком необуздан в своей живописи, чтобы добиться успеха в жанре, который требует сдержанности в стиле и более аналитичного использования цвета.

Одновременно Рубенс заканчивает большую композицию, которая по богатству колорита может считаться одним из самых лучших его творений. Это триптих, предназначенный для алтаря братства св. Ильдефонсо, основанного эрцгерцогом Альбертом при церкви св. Якова на Куденберге в Брюсселе. В центральной части дева Мария передает св. Ильдефонсо свой покров. На створках изображены эрцгерцог и эрцгерцогиня со своими святыми патронами, на оборотной стороне створок — святое семейство под яблоней. Не многие произведения Рубенса отмечены таким вдохновением, как этот ансамбль из пяти картин, написанных широко и сочно. Видение художника стало более мягким, мазок — более воздушным.

В таком же стиле Рубенс повторяет один из своих любимых сюжетов — «Поклонение волхвов». Ему нравится по своей прихоти варьировать вокруг божественного младенца сказочный облик персонажей, которые, согласно легенде, явились с востока с богатыми дарами, ведомые звездой. Иногда в его картинах сцена эта приобретает более интимный характер, но чаще всего она служит поводом для пышной постановки, потому что именно театральная сторона эпизода больше всего привлекает художника. Он чувствует себя в ударе, когда ему удается поиграть переливами тканей, экзотичностью фигур, роскошью даров, разнообразием животных. Вот почему одним из лучших его произведений остается картина, исполненная для главного алтаря аббатства св. Михаила в Антверпене. Сколько бы он ни варьировал сюжет, ни переставлял акценты, ни разнообразил эффекты — превзойти собственный шедевр ему не удалось…

Он написал себя вдвоем с Еленой в саду своего особняка на Ваппер. В дальнейшем этот сад и архитектура дома послужили декорацией для еще более лирических сцен. На их фоне Рубенс изображал счастливые пары, группы богато одетых мужчин и женщин, обитающих в мире, из которого как бы изгнаны все заботы. Это творения счастливого человека, который щедро делится с другими своим счастьем.

Страсть к политике обуздать нелегко, а человеку с характером победителя вообще нелегко от чего-нибудь отказаться. Но мало-помалу он успокоился и к тому же обнаружил, что существуют радости более надежные, чем политическая игра, которая всегда чревата разочарованиями. Удовлетворенный и счастливый, Рубенс не боится пресыщения — против него у Петера Пауля есть чудодейственный талисман: его волшебные кисти.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.