ОКТЯБРЬ 1797 — АВГУСТ 1806

ОКТЯБРЬ 1797 — АВГУСТ 1806

Человек родится в мир равен во всем другому.

Радищев.

Восемнадцать крепостных душ… Это и много и мало. Много, потому что это восемнадцать живых людей, каждый из которых — мир, полный мыслей, чувств и ощущений. Мало, потому что души эти жили среди песков и болот Ново-Ладожского уезда и приносили своему господину дохода не больше полутораста рублей в год. Обладателем смиренных, трудолюбивых, но почти бездоходных восемнадцати душ был «старинный российский дворянин», отставной артиллерийский капитан Александр Федосеевич Бестужев.

Наперекор феодальной спеси века капитан был женат на простой нарвской мещанке Прасковье Михайловне, выходившей его от жестоких ран, полученных во время последней шведской войны. Прасковья Михайловна оказалась плодовитой супругой. В 1791 году она родила сына Николая, через два года — дочь Елену, еще через пять — сына Александра. Скоро составилась вокруг Александра Федосеевича большая семья, и доход, поступавший с села Сольцы, никак не соответствовал увеличившимся до крайности расходам. Александр Федосеевич даже и не вспоминал о том, что он помещик, — такой эфемерной была его связь с родовой землей и крепостными душами. Уже родились Мишель, и Петр, и Павел, всего со старшими пять сыновей, пять молодых Бестужевых, — точное воспроизведение геральдического символа, обозначенного в фамильном бестужевском гербе: золотой пятилистник на черном поле щита. Побеги древнего рода были любезны отцовскому сердцу — дороже всякого золота. Но их окружало черное поле грозной нужды. Александра Федосеевича вывел из беды граф Александр Сергеевич Строганов.

Заняв должность правителя канцелярии Академии художеств и Публичной библиотеки, которые находились под начальством этого знатного и несметно богатого вельможи, Бестужев попал в атмосферу приятную и свежую. Дух любви к искусству и уважения к знанию окружал мецената и его сотрудников. Помогая Строганову в пополнении его знаменитой картинной галереи, минералогической и других коллекций, Александр Федосеевич попутно за бесценок приобретал в собственность дублеты различных редкостей. Скоро кабинет его обширной казенной квартиры на Васильевском острове стал похож на музей, и библиотека удивляла друзей подбором книг и многотомностью.

Александр Федосеевич был от природы чрезвычайно деятелен. Служба при Строганове оставляла ему немало досуга, и он с пользой употреблял его. В кабинете — блеск стекол, которыми прикрыты коллекции минералов, из-за зеленых занавесей с полок высоких шкафов глядят тисненые корешки бесчисленных книг. Над бюро склонился пудреный парик человека с челюстью, обвязанной черным сукном. Александр Федосеевич пишет. Смелые мысли толпятся в его голове, как солдаты, живо пристраиваясь одна к другой.

Александр Федосеевич давно уже сочинял книгу под названием «Опыт военного воспитания». Отрывки из этого труда он часто читывал у себя в кабинете друзьям.

Русские юноши должны ездить верхом и ходить пешком, плавать, бегать, носить тяжести, любить холод, ненавидеть лакеев, читать классиков, решать геометрические задачи, преследовать человеческую низость тем упорнее, чем выше она поставлена светом.

Не все одобряли смелый дух книги. Многие с ужасом затыкали уши. Старый приятель автора — И. П. Пнин предложил поднести «Опыт» наследнику престола, великому князю Александру, либеральные настроения которого казались несомненными. Александр Федосеевич решился; А. С. Строганов помог. Бестужев был проведен в дворцовые покои наследника, имел с ним беседу и получил благосклонный совет — из осторожности не печатать «Опыта» отдельной книгой, а выпускать его в свет частями. Для этого надо было издавать журнал. Наследник обещал поддержать издание журнала ежегодной субсидией в две тысячи рублей. Когда Бестужев уходил из дворца, его грудь содрогалась под напором слез благодарности и радостного восторга: «Наконец-то истинно просвещенный государь готовится воссесть на российский трон! О, счастливое отечество!..»

«Санкт-Петербургский журнал» начал выходить в свет ежемесячными книжечками с января 1798 года. По виду это было обыкновенное литературно-публицистическое издание тех времен, с множеством не подписанных авторами статей и сентиментальных стихотворений. Все, что печаталось в журнале, выходило из-под пера его издателей — Бестужева и Пнина. «Опыт военного воспитания» аккуратно появлялся в каждой книжке.

Читателю легко было разгадать конечный вывод рассуждений обоих авторов:

— Власть тиранов — преступление перед природой, и деспотизм — попрание ее священнейших прав!

Журнал яростно восставал против крепостного рабства, ратовал за политическое равенство и даже, как Пестель через много лет, решительно возражал против «аристокрации богатств». Наследник читал книжки журнала и аккуратно высылал издателям деньги. Недаром его ближайший друг, молодой граф Павел Строганов, сын вольтерьянца Александра Сергеевича, слыл революционером. Париж 1789 года видел его под именем Павла Очера на Марсовом поле в день Федерации; его любви искала прекрасная Теруань де Мерикур; Барнав выдал ему диплом от Клуба якобинцев; и красный фригийский колпак в течение многих месяцев не сходил с его аристократической головы.

11 марта 1801 года император Павел был убит. Александр I сел на трон, и уже с 13 марта негласный «Комитет общественного спасения» (гр. Павел Строганов, Н. Новосильцев. гр. В. Кочубей, кн. А, Чарторыжский) начал действовать. Новый император советовался со своими молодыми друзьями и подписывал один либеральный указ за другим.

На петербургских улицах люди бросались на грудь друг другу. Целовались незнакомые. Город задыхался от объятий, кипел радостными восклицаниями, захлебывался восторгом. Воздух был звонок и чист. Чахлая петербургская весна выглядела пышной красавицей. Казалось, что перед Россией открываются «двери нового блаженства» и уже никогда больше не захлопнутся. Открыло свои публичные заседания Вольное общество любителей словесности, наук и художеств; Бестужев и Пнин были его членами. Александр Федосеевич деятельно готовил свой «Опыт» к выпуску отдельной книгой.

А между тем и работа над превращением России в кордегардию не прекращалась. Румяный, как свежая немецкая булка, и упрямый, как памятник с берлинской Пуппен-аллеи [1], Александр принял эту семейную традицию вместе с троном и вовсе не собирался от нее отказываться. На широких просторах потешных Марсовых полей по-прежнему совершались великолепные священнодействия парадов. Но этого мало. Теперь даже генералы ложились на землю, чтобы лучше видеть равнение солдатских ног. Даже фельдмаршалы сгибали свои тучные фигуры, чтобы перчатками поправлять безукоризненный строй у его основания. Штыки, вздернутые кверху, сверкали гладкими стальными лентами. Помпоны на киверах, высоких, как пожарные каланчи, не шевелились ни при ходьбе, ни при ветре. Подклеенные к широким скулам бакенбарды были одинаково черны.

— Хорошо, — говорили знавшие царский вкус гвардейские танцмейстеры в густых эполетах, — хорошо! Только… все-таки дышат, мерзавцы…

Барабаны били походную дробь. Зеленые улицы шпицрутенов падали на голые спины, и из спин летели клочья окровавленного мяса.

— Не розог, — кричали остервеневшие полковники, — не розог сюда, а лесу!

Прутья, размоченные в святой воде благочестивых молебствий, свистели в казармах, на торговых площадях, и уже вся Россия начинала превращаться в одну гигантскую казарму. Мрачное царствование «курносого злодея» постепенно воскрешалось под державой его ангелоподобного сына.

Кабинет старого Бестужева часто оставался пуст. Александра Федосеевича так занимали служебные дела, что он почти не бывал в нем. Кабинет сделался местом постоянного пребывания Саши. Мальчик знал здесь все: каждую книгу в библиотеке, каждый камешек в минералогической коллекции, автора каждой картины и особенности любого инженерного или фортификационного модельного образца. Когда в кабинете по широким турецким диванам рассаживались вечерние гости Александра Федосеевича, Саша всегда оказывался тут же, в высоких вольтеровских креслах. Гости дымили из длинных чубуков, которые ловко раскуривал для них белобрысый Тихон. Они говорили без принуждения, рассказывали занимательно, спорили без желчи и раздражения — Саша слушал и запоминал. И чего только здесь не услышишь! Урал, Яик, рудники, варницы, шахты и штольни, золото и алмазы, яшма и порфир — все это плывет перед глазами сонного мальчика, сливаясь в волшебную картину невиданных чудес. Грезы переходят в сон, крепкий и бездумный.

Брат Николай учится в Морском корпусе. Он уже прочитал всю отцовскую библиотеку. Говорят, что он очень умен. Почему этого никто не скажет о Саше? Часто называют его одаренным мальчиком, способным, даже талантливым. Но никто никогда не скажет просто, как о брате Николае:

— Умен!

Если случается Саше заговорить о чем-нибудь очень серьезном, друзья отца весело смеются. Толстяк-баснописец Александр Ефимович Измайлов норовит ущипнуть.

— Вишь, завирашка какой… Фертик-то не без блесток вышел!

И — все. Это обидно, очень обидно. Однако горькие наблюдения решительно забываются, когда Саша с утра попадает в пустой отцовский кабинет и, взобравшись с огромной книгой в руках на кресло, начинает читать. За Сашей, как тень, следует Мишель. Он становится позади кресла и жадно разглядывает открывающиеся в книге, по мере того как Саша читает, гравюры. Костюмы и жилища разноплеменных народов, оленья упряжка, байдарка, алеут, киргиз… Мишель не смеет торопить Сашу. Если брат Николай умен, потому что он старше Саши, то Мишель глуп, так как он младше, и сам скромный Мишель это хорошо знает. Саша любит быть первым, хотя бы позади оставался только брат. Поэтому часто с самым докторальным видом он объясняет Мишелю, что за вещи хранятся на этажерках: минералы, граненые камни, редкости из Помпеи и Геркуланума, вазы и чаши с Екатеринбургской фабрики. Раскрытый рот Мишеля доставляет ему удовольствие. Александр Федосеевич невольно потворствует Сашиной заносчивости. Ключ от кабинета доверен ему. Он имеет право взять любую книгу, но читать может только те, на которые указал отец. По правде сказать, последнего требования Саша не выполняет. «Видение в Пиренейском замке», «Ринальдо Ринальдини», «Тысяча и одна ночь» — эти книжки Саша прочитал тайком от отца, лежа под кустами в саду.

Однажды, когда брат Николай пришел из корпуса, Александр Федосеевич позвал его к себе вместе с Сашей. Поставив Сашу между коленями, а Николая обняв рукой за шею, он сказал:

— Вот что, друзья, надобно брать вам уроки у профессоров Академии художеств. Каждое воскресенье — урок. Иной раз здесь — дома, а почасту и в академии.

Новое дело сразу захватило Сашу. Академические профессора были сухи и скучны, от них воняло водкой и луком, но мраморный мир античных образов, который они раскрывали, был необычайно завлекателен. Рисование целый год оставалось Сашиной страстью. Потом он остыл, и вот как это случилось. Однажды старшая сестра Лешенька заметила странную особенность Сашиных копий. Все они были похожи на оригиналы, но похожи как-то карикатурно, Зевс был Зевсом, но только пьяным, и Сократ напоминал объевшегося блинами попа. Лешеньке не много трудов стоило сочинить по этому поводу ядовитую эпиграмму на Сашу:

Он, к модным знаниям стремя дары натуры,

Был мастер рисовать одни карикатуры.

Саша кипел гневом, повторяя эпиграмму, и вдруг потерял вкус к рисованию. Лаокоон, которого он готовил к именинам Александра Федосеевича, так и остался неоконченным. Впрочем, уже из наброска было видно, что Лаокоон собирался на Сашиной копии танцевать тампет.

Лето 1807 года Бестужевы провели на Крестовском острове, на маленькой даче между двумя просеками, возле прудов и холмика, называвшегося Куллерберг. При даче был сад с чугунными скамейками и дорожками, посыпанными красным песком. Крестовский остров казался в те времена пустыней. Кроме великолепного дворца князей Белосельских-Белозерских, которым принадлежал остров, да полсотни крестьянских дворов и дач, на нем почти ничего не было, и от самого Куллерберга до взморья тянулся еловый лес. Несколько жалких речонок с качающимися пешеходными мостиками пересекали остров. Словом, все было так, как обычно бывало в прочитанных Сашей «разбойничьих» романах.

Детские игры тоже были разбойничьими. Саша, единогласно признанный атаманом, долго и мучительно колебался, прежде чем назваться Карлом Моором или Ринальдо. В конце концов дело бесповоротно решилось в пользу Ринальдо. В жаркий полдень «шайка славного разбойника» смело заняла островок, сообщавшийся с берегом посредством маленького плавучего плота. Но «сбиры» (полиция) св. Германдаты окружили храбрецов, которым по меньшей мере грозила многолетняя тюрьма. «Ринальдо» был принужден отступить. Куда? Конечно, на плот. Сигнал подан. Мишель кинулся через кусты, но кусты хватали его за ноги, и он два раза упал. Когда ему удалось освободиться из чащи и выбежать на берег, плот уже отчалил. Мишель замер в ужасе.

Грозный голос «Ринальдо» донесся с плота:

— Прыгай, если любишь жизнь!

Мишель любил жизнь и прыгнул, но неудачно. Ноги его скользнули по мокрой доске плота, и он опрокинулся. Затылок его ощутил страшный удар — все кончилось.

Когда Мишель очнулся, он увидел себя на берегу.

В том месте, где лежала голова раненого «разбойника», песок был красен от крови. «Ринальдо» стоял на коленях бледный и целовал Мишеля.

— Я уже думал, что ты умер, — сказал этот удивительный разбойник, — вот было бы горе для батюшки с маменькой! В твоей ране виноват я, признаюсь, но зато, Мишель, ты не попал в руки сбиров, — подумай только! Уж это было бы вовсе стыдно. А так ты все-таки жив и, кроме того, вел себя прекрасно.

Он поднялся с коленей и обратился к «разбойникам»:

— Братцы! Я горжусь этим молодым храбрецом и делаю его своим помощником.

После этого случая почти никому уже не приходило в голову сомневаться в том, что Саша — подлинный Ринальдо. Вскоре это еще раз блестяще подтвердилось.

«Разбойники» выехали на лодке в набег. Лодка шла вниз по речке, обтекающей остров, и атаман стоял у руля, подавая команды. Вдруг днище лодки грозно затрещало. Суденышко повернулось боком к течению, и вода живым ключом побежала через пролом прямо под ноги «разбойникам». Лодка сразу огрузла и стала быстро оседать. Кто-то пронзительно крикнул, маленький Петруша заплакал; «разбойники» оказались страшными трусами, и каждый из них думал только о своем собственном спасении. Один «Ринальдо» не растерялся: он сорвал с себя курточку и заткнул пробоину в днище.

— К берегу, греби к берегу! — командовал он.

Но гребцы, подняв весла кверху, махали ими над водой, бессмысленно восклицая:

— Ух! Ух!

Громче всех продолжал кричать Петруша. Тогда «Ринальдо» схватил его и высоко поднял над головой.

— Жалкий трусишка! Ежели ты не перестанешь кричать, я брошу тебя в бездну!

И все смолкли. С силой заработали весла. Лодка благополучно приткнулась к берегу.

К концу лета Саша был первым из «разбойников» Крестовского острова и немало этим гордился. Он всегда и во всем любил быть первым, но только здесь это определилось как несомненный факт. Положение было завоевано и казалось несокрушимо прочным. Однако осенью все неожиданно изменилось.