7

7

Беспорядки, возбужденные прокламациями на бумагопрядильне Кенига, перекинулись на сапожную фабрику Первого Товарищества механического производства обуви. Прижимки везде одинаковы: низкие расценки, плохие условия труда, непосильные штрафы, изнурительно долгий рабочий день. У обувщиков к этому добавились вычеты за материал и пользование сапожными машинами. В последнее время эти вычеты непомерно выросли. И без того голодная плата упала до последней черты.

Сначала прекратили работу сорок обувщиков отдельной мастерской. Одни из них, уроженец того же Коломенского уезда Московской губернии, что и Семен Шепелев, явился к нему за советом: как быть? Шепелев ответил: поднимать на стачку всю фабрику. А сам незамедлительно отправился к Петру:

— Обувщики просят помочь листками!

Чтобы убыстрить выпуск воззвания, Петр не стал делать его большим. Довольно будет, если сапожники узнают главное: вычеты за материал и орудия труда запрещены статьей 102 «Устава о промышленности».

Стачка сапожников продолжалась три дня. На четвертый хозяева отступили: можно воевать с рабочими, но трудно противиться закону, который вдруг поднят из архивной пыли.

Петербург пришел в движение. Слухи о прокламациях разлетелись по городу, вызывая замешательство у состоятельной публики, удивление и надежду — у трудового люда. В кислощейках, трактирах, конках, общежитских казармах теперь можно услышать:

— Времена-то какие! Эх-ма… Раньше своими глазами видишь, что надувают, да кому жалобиться? А ныне народ язык обрел. Чудно! Какой-нибудь мальчонка и тот вперед лезет, подмечает, указ дает. Инспекция проснулась. Нe хочется ей надзор делать, а надо! Кипяток в баках нюхают, весы проверяют, сукна меряют… Студенты, надо быть, постарались. Дай им, господи, доброго здоровья…

По решению Ульянова, Кржижановского, Старкова в распорядительный центр были кооптированы Ванеев и Цедербаум: Анатолий Александрович от Заречного комитета, Юлий Осипович — от своей группы.

Так пролетел ноябрь.

С первого декабря понизились расценки в паровозо-механической мастерской Путиловского завода, где работали Шепелев и Морозов. Чем не случай выпустить новую прокламацию?

Шепелев взялся было написать ее, да запутался в словах.

— Не наше это дело, — посочувствовал ему Морозов. — Здесь нужна голова поученей. Под вид Василия Федоровича или Егорова.

Как раз перед этим Петр передал кружок Шепелева Цедербауму. Тот, представившись Егоровым, образно и задушевно рассказал о целях и методах социализма, разобрал конфликт в медницкой мастерской, чем вызвал симпатии рабочих.

— На большие головы надейся, да и свою уважай, — заупрямился Шепелев. — У меня не вышло, так, может, Зиновьев к письму способней… Зачем сразу верхних дергать?

Узнав о событиях в паровозо-механической мастерской, о сомнениях друзей, Борис Зиновьев воодушевился:

— Ясное дело, надо составить воззваниз самим! Возьмем за пример листки, писанные прежде.

Он сел к столу и, попросив Шепелева и Морозова подсказывать, решительно побежал пером по листу: «Товарищи!

В паровозо-механической мастерской сбавка. Сбавили с каждого паровоза с токарной работы 200 руб., с слесарей на цилиндрах — 20 руб., на дышлах — 22 руб. со 132, на кулиссах — 20 руб. с 51 и так далее со всех работ. Эти сбавки являются у нас самым обыкновенным делом не только в паровозо-механической мастерской, но и по всему Путиловскому заводу и вообще на всех заводах. Сбавляли раньше, сбавляют теперь и будут сбавлять до тех пор, пока мы сами не положим предел алчности наших хозяев…» Закончил призывом: «…товарищи! Прекратим работу и не будем работать, пока не согласятся оставить старые расценки, которые должны вывесить в мастерской на основании закона».

— Складно, — похвалил Зиновьева Морозов. — Просто но верится… А показать Василию Федоровичу или Егорову все одно надо.

— Покажем, — пообещал Зиновьев. — На сходке и покажем…

Петр на сходку прийти не смог, зато пришли Старков и Цедербаум. Воззвание, написанное Зиновьевым, они приняли безоговорочно. Обрадованный Зиновьев разгорячился:

— Вот бы еще указание сделать — от кого листки!

— Целиком с вами согласен, Борис Иванович! — поддержал его Цодербаум. — Наша кротовая работа должна наконец получить свое имя. Иначе ей суждена карьера безвестности.

— Имя уже звучало, — напомнил ему Старков. — На «симбирской» встрече. Союз равноправной, добровольной, бескорыстной помощи и борьбы за освобождение рабочих…

— Красиво, — мечтательно сказал Морозов.

— Но длинновато, — развел руками Цедербаум. — Но лучше ли написать: Союз борьбы за освобождение пролетариев?

— Опять вы за свое, Юлий Осипович? — насупился Старков.

— Вы меня неверно попяли, Василий Васильевич, — голос Цедербаума дрогнул. — Я вовсе не отрицаю принципов, которые мы утвердили, я только хочу сказать, что слово борьба включает главное — и равноправие, и бескорыстие, и помощь. Ведь далее следуют слова — за освобождение пролетариев…

— Пусть так, — смягчился Старков. — И все же мы не полномочны принимать подпись к воззванию. Поэтому перейдем к ближайшим заботам: листок написан и его следует размножить…

Утром пятого декабря Шепелев и Морозов разложили прокламации в инструментальные ящики токарей и слесарей своей мастерской; Василий Богатырев и Филимон Петров налепили их на перила Калинкива моста, на деревья в Покровском сквере, разбросали по заводской территории, а Карамышев ухитрился подбросить их даже заводским инспекторам и директору Данилевскому.

Узнав, что листки появились сразу во многих местах, директор отступил, не обращаясь к полиции. Расценки в паровозо-механической мастерской были восстановлены.

Весть об этом пошла гулять по Нарвской и другим заставам.

— Так и до большой войны доживем! — радовались мастеровые.

Ульянов торопил группу и сам торопился успеть. Отрывая время ото сна, он написал довольно обстоятельную и понятную для трудовых людей статью «Объяснение закона о штрафах, взимаемых с рабочих на фабриках и заводах». В ней он рассказывал о наиболее известных рабочих бунтах за последние девять лет, рассмотрел практически все способы прижимок и денежных вычетов, показал, как с ними бороться.

Статью-воззвание Ульянова Анатолий Ванеев передал на обсуждение группы народовольцев Александрова и Ергина. То дружно приняли ее.

Печаталась она тайно на Крюковом канале, в доме 23/4, в квартире 13 под вывеской портных Михаила и Григория Тулуповых, но на обложке брошюры был поставлен другой адрес: «Издание книжного магазина Л. Е. Васильева. Херсон. Типография К. Н. Субботина, Екатерин, ул., д. Калинина. Продается во всех книжных магазинах Москвы и С..-Петербурга». А титульный лист украсила очень важная строка: «Дозволено цензурою…»

Согласились народовольцы предоставить свою типографию и для выпуска газеты «Рабочее дело». Но с рядом оговорок: агитируя за политическую свободу, призывая к экономической борьбе рабочих за свои права, ее ангоры не должны касаться характера экономического развития России, отношений между пролетариатом и крестьянством, критиковать идейные традиции старого русского революционного движения, выпячивать марксистское воззрение, отрицать террор, направленный на царя и его окружение.

— Метод запрещений: неприемлем в товарищеском споре, — ответил им через Ванеева Ульянов. — Нельзя заранее знать, какие вопросы и в каком свете возникнут на страницах газеты. Правильнее ввести в число ее редакторов представителей от той и другой стороны, наделив их правом вето.

В конце концов народовольцы уступили. Не имея готовых материалов и твердого направления, они вынуждены были отдать первый номер «Рабочего дела» социал-демократам. Полностью.

Это была удача. Распорядительный центр незамедлительно решил ею воспользоваться. Уже шестого декабря он собрал районные комитеты — и вновь на Симбирской улице, у Радченко.

От имени центра выступил Анатолий Ванеев. Коротко и толково рассказал он о переговорах с народовольцами. Кроме него в них участвовали Клипович и Якубова. Соглашение давало «старикам» свободу действий. Сам собою встал вопрос о главном представителе в совместной редакции. По сути дела, вопрос этот был иредрешеп: газета задумана и уже делается Ульяновым. Но тут случилось непредвиденное: Ляховскнй предложил утвердить представителем Цедербаума.

— Юлий Осипович по природе своей литератор. Зто, как вы знаете, у него в крови — от деда, отца, дяди… Возьмите во внимание и другое: он одинаково свободно владеет теорией и практикой социал-демократического движения. Получил опыт тюрьмы и высылки. Редактировал брошюру «Об агитации»…

Воцарилось неловкое молчание. Почувствовав неладное, Цедербаум изобразил улыбку:

— Но у газеты уже есть редактор, а значит, и представитель. Я говорю о Владимире Ильиче. Думаю, нет надобности перечислять, почему… А я, коли зашла речь и обо мне как о работнике распорядительной пятерки, готов способствовать ему всеми силами.

— Кто ще хоче сказати? — спросил Степан Радченко, ставший неофициальным членом центра. — Коли немае желающих, будемо считать предложение Юлия Осиповича принятым.

Тогда поднялся Владимир Ильич.

— Хочу предупредить заранее, — испытующе оглядев товарищей, сказал он. — Обязанности редактора я буду понимать самодержавно. Без этого не обойтись. Прения по каждой статье не позволят нам быстро идти вперед. В то же время обещаю не делать поправок, которые по содержанию и стилю необязательны. А сейчас предлагаю сбсудить материалы первого номера. Они практически готовы.

— Вот это скорость! — поразился Трешохин.

— Будем принимать каждую статью сразу или начнем с общего плана выпуска?

— Сначала начнем, а потом — будем, — ио унимался Тренюхин. — Прежде чем съесть блюдо, неплохо было бы увидеть его целиком.

— Не лучше ли оставить гастрономические вопросы до вечера?

— И правда, — поддержал Ульянова Александр Малченко, — потерпим до Дворянского собрания…

Вечером в зале Дворянского собрания намечен традиционный благотворительный бал в пользу неимущих студентов. На этот раз право вести его получила корпорация Технологического института, представленная артистической, танцевальной и хозяйственной комиссиями. В первые две вошли студенты из состоятельных семей. Концерт взяли на себя кавказцы. Устройство киосков, буфетов, продажу цветов, шампанского они с охотой уступили Запорожцу, Малчеико, Ванееву. Откуда устроителям бала знать, что две трети выручки хозяйственная комиссия употребит на выпуск прокламации, помощь бастующим, содержание нелегальных квартир или приобретение запрещенной литературы, а теперь и на организацию газеты «Рабочее дело»…

В Дворянское собрание решено пойти всем — повеселиться, а заодно поработать ради пополнения кассы организации.

— Начинаем слухання! — громко объявил Радченко.

— Открыть первый номер газеты я предлагаю передовой «К русским рабочим», — стремительно, без пауз заговорил Ульянов. — В ней содержатся исторические задачи российского пролетариата и главная из них — завоевание политической свободы. К передовой цримыкает статья о Фридрихе Энгельсе, чьи заслуги перед мировым рабочим движением неизмеримо велики. Далее следуют материалы о том, как рабочее движение распространяется по промышленным центрам России, какие оно приняло формы в этом году — у ткачей Белостока, в Ярославле, Иваново-Вознесенске, у нас в Петербурге. Это дает единую картину подъема, в котором велика роль прежде всего социал-демократического направления. Эта роль с каждым днем возрастает. Мы приобретаем опыт и значение партии. Рабочей партии. Слово «рабочей» не следует понимать узко. Крестьяне — те же рабочие, но на иной ступени. Они более разобщены, неподатливы к общей борьбе. Тем не менее они участвовали и будут участвовать в этой борьбе — на стороне угнетенных! А потому следующая статья — о положении сельских рабочих в юго-восточных губерниях — имеет прямую связь с материалами о городских стачках. Написана она живо, дельно. Единственный недостаток: великовата для газеты. Но, по моему мнению, с этим недостатком можно справиться. И наконец, ответ на письмо, которое министр внутренних дел Дурново с надписью «совершенно доверительно» адресовал обер-прокурору святейшего синода Победоносцеву. Письмо направлено против учителей воскресных школ, использующих легальные возможности для воспитания рабочих в духе неповиновения государственному порядку и общественному строю. «Министр смотрит на рабочих как на порох, а на знание и образование как на искру; министр уверен, что если искра попадет в порох, то взрыв направится прежде всего на правительство». В этом суть письма. Суть нашего ответа: «Рабочие! Вы видите, как смертельно боятся наши министры соединения знания с рабочим людом! Покажите же всем, что никакая сила не сможет отнять у рабочих сознания! Без знания рабочие — беззащитны, со знанием они — сила!» Как видите, охват первого выпуска выходит далеко за петербургские рамки и учитывает не только экономическую, но и политическую борьбу. Это момент принципиальный, он определяет линию нашей работы в дальнейшем. Будут возражения, уточнения, вопросы?

— В ходе обсуждения, — откликнулся Ляховский. — Кстати, каким образом подбирались авторы статей?

— По степени серьезности поднятых проблем. Правильнее сказать: подбирались материалы, а не авторы.

— Но тогда вы должны знать, что у Юлия Осиповича есть наблюдения касательно Вильны и Минска.

— Наблюдения или статья? Впрочем, мы рады и тому и другому. Это лишь расширит обзор стачечной борьбы. Что еще? — спросил Ульянов и сам же ответил: — Выпускать «Рабочее дело» часто и в определенные сроки мы вряд ли сумеем. Поэтому предлагаю объявить в первом же номере, что газета будет выходить по мере готовности.

— Стоит ли? — возразил Гофман. — Эдак мы выкажем свою слабость.

— Напротив, силу! — не согласился с ним Петр. — Слабый промолчит, уйдет от определенности…

Мнения разделились, однако большинство высказалось за необходимость дать предложенное Ульяновым объяснение.

Потом перешли к обсуждению непосредственно статей.

Читая свою «Борьбу с правительством», Петр увидел, что после того, как с нею поработал Старик, она стала короче, стройнее, особенно в той части, где Петр призывал ткачей Белостока к достижению демократической польской республики для пролетариата и через пролетариат.

Немало поправок внес Владимир Ильич и в статьи Кржижановского, Ванеева, Сильвина. Иные страницы он сократил, опуская повторы и умствования, иные переписал, уточнил выводы, но бережно сохранил манеру изложения, характер и взгляды пишущих.

Последней читалась статья Сергея Павловича Шестернина:

«Мирный в обыкновенное время городок Иваново-Вознесенск в октябре нынешнего 1895 года представлял из себя военный лагерь. Стоявшие в городе войска ежеминутно готовы были ринуться в бой с врагом. Но кто же этот враг? Да не кто другой, как мирные обыватели этого городка, которые трудом своим одевают чуть ли не половину России. Все дело в том, что ткачи Иваново-Вознесенской мануфактуры, принадлежащей четырем компаньонам — Витову, Новикову, Фокину и Зубкову, в числе 2000 человек отказались работать за такое вознаграждение, которого не хватает даже на полуголодное существование…»

Петру вдруг вспомнился рассказ Сони Невзоровой о Шестернине… Несколько лет назад он ухитрился устроить письмоводителем к полицейскому надзирателю Орехова-Зуева своего человека. Это дало ему возможность проникнуть из Владимира во владения печально знаменитых Саввы и Викулы Морозовых и даже прокламацию на пишущей машинке там распространить… Перебравшись в Иваново-Вознесенск, Шестернин устроил там книжную лавку. Она-то и стала местом нелегальных встреч, а затем штабом стачки рабочих-текстильщиков…

Статья Шестернипа прошла без замечаний. Вероятно, еще и потому, что написал ее иногородний автор.

— Владимир Ильич совершил поистине гигантскую работу, — с чувством сказал Цедербаум. — Под его началом сделана не только канва «Рабочего дола», но и первый рисунок на ней! Осталось сделать дополнения и окончательную редакцию. Вероятно, недели на это хватит.

— Недели? — удивился Ульянов. — И дня, по-моему, достаточно. Предлагаю собраться не позднее восьмого декабря. Мы не можем знать, что случится через неделю, Очень уж много стронулось в последнее время…

Ульянов прав: в последнее время многое стронулось. Жизнь наполнилась радостью живого нового дела, но и опасностью тоже. Стачки и прокламации поставили на ноги все силы управления петербургского градоначальника и в первую очередь отделение по охранению общественной безопасности и порядка — охранку. Тот же Владимир Ильич рассказывал, как недавно он обнаружил за собою слежку. Человек, притаившийся в глубине ворот, показался ему подозрительным. Чтобы проверить, так ли это, Ульянов укрылся в подъезде рядом. Кресло швейцара было свободно. Заняв его, Владимир Ильич увидел, как человек выскочил из подворотни на мостовую, в растерянности замотался, не зная, куда бежать. Это было забавно. Ульянов расхохотался. И напрасно. На него с удивлением воззрился господин, спускавшийся по лестнице. Пришлось искать другое укрытие.

Если бы этот случаи был единственным, так нет же — Ульянов упоминал и о других. Даже к Чеботаревым, у которых он теперь обедает, его сопровождают филеры. Очень уж у Владимира Ильича запоминающаяся внешность. И биография… И почерк…

«Стоп, — остановил сам себя Петр. — Почерк… Владимир Ильич так спешит, что готов передать народовольцам материалы „Рабочего дела“, переписанные от руки. Но его рука охранке известна. Он автор четырех статей. На остальных тоже его исправления, вставки. Провал не исключен. Значит, надо… Надо все переписать заново! Эх как некстати вышла из строя пишущая машинка „Космополит“… На переписку Ульянов может не пойти, он не такой человек, чтобы подвергать опасности других… Как же быть?»

И тут взгляд его упал на Крупскую: а ведь она — секретарь группы. Стало быть, и секретарь только что утвержденной редакции…

— Я поддерживаю Владимира Ильича, — сказал Петр, пожалуй, чересчур громко и добавил потише: — Давайто соберемся в пятницу у Надежды Константиновны. Она, как я понимаю, будет отвечать и за черновые тексты «Рабочего дела». А чистовые — для типографии — сделаю я.

— Петр Кузьмич делает лучшие в Петербурге чертежные работы, — подтвердил Сильвии. — Я могу это удостоверить.

— И ие только чертежные, — улыбнулась Якубова. — Экспроприации — тоже. Под вид сегодняшней… В Дворянском собрании.

— Не кажи гоп, доколи ие перогоппув, — засмеялся Хохол, давая попять, что собрание окончено. — Як бы не схибити!

— Не оплошаем! — заверил его Сильвин.

…Они и правда не оплошали.

Бал удался на славу. Свет. Музыка. Мрамор. Оп одинаково хорошо подчеркивает и горячую молодость, и величавую старость… Казалось, самые красивые девушки Петербурга в этот вечер стояли в цветочных киосках, в буфетах. Это постаралась Соня Невзорова, пригласив на вечер слушательниц Высших женских курсов. Думая, что служат обычной благотворительности, они не жалели улыбок, особенно для седовласых преподавателей и сановных гостей. Те отвечали нередко головокружительными взносами: за входной или лотерейный билет платили не меньше красненькой,[15] за бутоньерку цветов — две, а то и три, за бокал шампанского — «катеньку»…[16]

Петр сидел за столом распорядителя и старался ничего не упустить. Его веселили проворство и невинность, с которыми действовали девушки. Умницы. Вот они обступили «восприемника» Петра, профессора Щукина, и Николай Леонидович отсчитал им несколько ассигнаций. Вот поспешили навстречу издателю журнала «Стрекоза» Герману Карловичу Корофольду и получили с него столько же… Зато с вожаком «Русского богатства» Михайловским у них вышла заминка. Николай Константинович явился на бал в окружении курсисток, почитательниц его таланта. Попробуй подступись! И тогда к «другу народа» ринулся верткий и несокрушимый Борис Гольдман. Почтительно склонив голову, заговорил с ним… Михайловский недоуменно смерил глазами его несоразмерную фигуру и… протянул бумажник. Курсистки возмущенно ахнули, но Гольдман спокойно вынул четвертной билет и благодарно приложил к груди руку. Знай наших…

— И долго ты будешь созерцать проделки мудрецов? — подошла к Петру Соня Невзорова. — Я хочу повальсировать.

С тех пор как Петр поведал ей об Антонине Никитиной, а она ему о Шестернине, их отношения приобрели определенность, стали искренними и доверительными. Ведь любовь брата к сестре — тоже любовь…

Они поднялись в танцевальный зал и закружились, чувствуя, как бесконечно молоды, как открыты радости и счастью…