4

4

Петр так и не решил, как отметить собственное «рождество». Как-нибудь отметит.

В прошлом году у него тоже никаких определенных планов не было. Пришел в институт буднично. И тут ею ждала первая радость: лекцию по машиностроению читал сам Щукин, создатель мощнейшего в мире паровоза.

Мало ли в Технологическом именитых профессоров — доктор физики Боргман, крупнейший авторитет в области химин органических веществ доктор Бельштейн, доктор чистой математики Марков… Прекрасные ученые, это правда, и люди достойные. Но есть в них эдакая академическая холодность, бесстрастность; не сливаются они со студенческой публикой. Иное дело Щукин. Этот дистанции не держит, выражений не подбирает. Mожет вклеить в объяснения по специальности исторический анекдот, недвусмысленные высказывания по адресу министра внутренних дел Дурново и его однофамильца, директора департамента полиции: «На гору десятеро умных втянут, а с горы два дурных столкнут… Дай дурным плетку в руки, они и рады хлестать… Не клади плохо, не вводи двух дурней в грех…» Может поиздеваться над министром народного просвещения Деляновым: «Гусиный разум да свиное хрюкальце отделяют одну половину просвещенного человечества от другой; умный любит учиться, а Делянов учить; этот не сойдет с ума из-за расцвета неграмотности, ибо сходить не с чего…» А то и на государя замахнется: «Ежели будет велено свыше, в нашем счастливом отечестве петухи нестись станут; большое порядки доводят до больших беспорядков». Наставляет молодежь: «Институт наш из народа питается, народу и служить должен; сноп без перевясла — солома, завод без инженера — артель; учи других и сам лучше поймешь премудрость века грядущего; кто ветром служит, тому дымом платят; нельзя дымом платить за талант, за великое терпение заводских людей…»

Щукин неистощим, от него всего ожидать можно. Послушать его приходят студенты самых разных отделений и курсов. Набьются в аудиторию до отказа, замрут в дверях. Кто на стене тетрадку для записей развернет, кто на спие впереди стоящего.

Не по нраву руководству института такая популярность, а поделать с ней ничего не могут: как-никак Щукин — светило инженерной науки. Одно только и остается — сократить ему количество лекционных часов. Пусть занимается конструкторскими фантазиями. Вот почему каждое появление Щукина за кафедрой — событие.

Петру удалось занять место в первом ряду, как раз напротив профессора.

— Нуте-с, коллеги, приступим. — Щукин потер руки. — Как говорится, дадут — в мешок, не дадут — в другой… С которого мешка начнем? Совершенно верно, с того, в который не дадут…

Лицо у него серьезное, даже хмурое, губы обиженно поджаты. Значит, можно переговариваться, шумно и весело обсуждать сказанное. Как только разулыбается — замри и не шевелись: верный признак раздражения.

— Тема нашей сегодняшней беседы выходит за рамки лекционного курса. «Паровозы будущего», — лицо Щукина разгладилось. — А потому прошу отнестись с должным вниманием…

И тут Петру передали записку, сложенную гармошкой.

«Метрическая выпись», — значилось сверху. Странно…

Стараясь не шуршать, Петр развернул гармошку.

«1872 года, — говорилось в ней, — месяца декабря 23 дня родился и 24 крещен Петр, сын деревни Троцкого собственника Козьмы Иванова Запорожца и его законной жены Марии Макарьевой, как оба исповедания православного. Восприемниками были: местечка Белой Церкви собственник Петр Макарьев Ковбаса, Анастасия Макарьевна Григория Филиппова Резника жена. Таинство святого крещения совершил священник Георгий Татаров с дьячком Михаилом Яцикевнчем. В верности таковой записи удостоверяем своею подписью и с приложением церковной печати».

Знакомый документ. Чтобы в метрике Петр значился сыном не каторжанина, а зажиточного крестьянина, мать отдала священнику корову, а дьячку пять рублей. Друзья знают об этом. Неужели решили подшутить?

Петр повертел в руках гармошку и тут только увидел приписку:

«Владельцу сего гражданского акта, извлеченного из бумаг канцелярии С.-Пет-го Технологического института, надлежит явиться в столовую означенного ин-та ко второму обеду 1893 года месяца декабря 23 дня для выяснения обстоятельств, имевших место двадцать один год назад в Киевской епархии Васильковского уезда местечка Белая Церковь при Марьи-Магдалинской церкви. Присутствие восприемников желательно. Обратиться к дежурному распорядителю. С почтением — Запорожская Сечь».

Петр и не заметил, как к нему подобрался профессор. Брови радостно вскинуты, глаза излучают доброжелательность, руки сцеплепы, будто у оперного певца.

— Т-с-с, — обращаясь к аудитории, приложил палец к губам Щукин. — Не будем мешать! Коллега занят… Любопытно узнать — чем?

Петр хотел было сунуть записку в карман, но для этого надо было снова сложить ее гармошкой. Вот незадача. И тогда он, сам не зная почему, протянул ее Щукину.

— Благодарю за доверие, — помахал ею, словно веером, профессор. — Дай вам волю, вы две возьмете. — И побежал по строчкам глазами, озадаченно хмыкая, покачивая головой. — Интересно, интересно… Мои вам наилучшие пожелания и уверения… Петр Кузьмич. А это как понимать — Запорожская Сечь? — вдруг насупился он. — Прямо или иносказательно?

— Когда я поступил, столовую уже называли так.

Щукин вернулся за кафедру.

— Если вам действительно необходим восприемник, — сказал он уже без обычной задиристости, — я к вашим услугам. Жюрфикс есть жюрфикс. Не могу, знаете ли, отказать себе в удовольствии пообщаться с молодежью. А заодно взглянуть на вашу… Запорожскую Сечь. Надеюсь, меня к вам допустят? Вы ведь Запорожец! Посодействуйте, голубчик.

— Посодействую. Николай Леонидович, — серьезно пообещал Петр.

Он понял вежливый упрек Щукина. Желтый трехэтажный флигель столовой во дворе института давно превратился в самую настоящую крепость. Под видом расширения прав «закупочных», «проверочных», «дисциплинарных», «мясных», «овощных» и прочих комиссии студенты добились упразднения на территории столовой инспекторского надзора. И теперь даже деканам отделений не всегда ведомо, что происходит за этими стенами до и после занятий. А неизвестное либо страшит, либо притягивает.

Щукина притягивало.

Наверное, разочаруется, попав в обыденную кутерьму студенческих обедов, почувствует себя не слишком уютно меж островками русской, польской, еврейской, финской речи, поморщится от душного запаха щей, редьки, табака, мокрых пледов и смазных сапог. Он-то полагает, что столовая — оплот непременно открытого вольнодумства, надобного тому, коим балуется сам…

В тот день распорядителем был Александр Малченко. Невысокий, хрупкий, получивший воспитание в обедневшей дворянской семье, он двигался по обеденной зале с непринужденностью дипломата. Все в нем ладно, соразмерно. Черные волосы уложены крутой волной. Смуглыо щеки тщательно выбриты. Скобки усов и клинышек бороды будто нарисованы охромографическим карандашом «Розелиус». Под белым глухпм воротником — широкий, почти квадратный узел галстука.

Заметив Петра, Малченко направился к нему:

— Наконец-то! С днем рождения… Мог бы и поторопиться!

В столовой полупусто. Остались только владельцы жетонов на бесплатные обеды да Запорожская Сечь. Она разместилась за двумя сдвинутыми столами в дальнем конце залы — Старков, Ванеев, Радченко, Кржижановский, Красин…

Петр благодарно притиснул к себе Малченко, зашептал:

— В винный магазин к Шатту бегал. Взял аликант пятый номер и мозельвейн игристый. Как думаешь, понравится Щукину?

— Обещал? — с интересом посмотрел на него Малченко, из-за дежурства по столовой не присутствовавший на лекции по машиностроению. — Тогда, конечно, мозельвейн! Коробки оставь у меня. Профессора я встречу. — И не без зависти добавил — Под счастливой звездой ты родился!

Завидев Петра, Красин радостно потер руки:

— Попался, любезный? Подойди, подойди ближе… Не бойся. Для начала назови свое публичное имя…

С тех пор как в кружке появился Старик, Германа Красина не узнать. Прежде спокойный, уверенный в себе, в своем первенстве, несколько даже суховатый, он теперь будто равновесие потерял: то неестественно шумлив, то замкнут, молчалив.

Петр назвался, охотно включаясь в игру.

— Теперь изволь объясниться, — подступил Красин, — отчего надумал сокрыть от братчины дату, имевшую быть сего дня?

— Виноват. Не подумавши…

— Наказуемо! — входя в роль, сурово возгласил Красин. — Ибо каждый, лишающий себя праздника, лишает его и нас, — с этими словами он обратился к Степану Радченко: — Что думает по этому поводу товарищ прокурора?

Значит, себе он отвел роль следователя…

— Наказуемо, — подтвердил и Радченко.

До чего у него голубьте глаза… Наивно-голубые. Огромные. А глядят с хитрецой. В рыжих усах, по-мужицки пышных, заблудилась улыбка. Всем обликом своим, речью, в которой русские слова то и дело перебиваются украинскими, упрямством и силой Степан похож на Кузьму Ивановича Запорожца. Иной раз сходства бывает так велико, что Петру хочется назвать его батькой.

Среди друзей Петра он самый старший по возрасту и опыту подпольной работы. Ему двадцать пять лет. Оа единственный из технологов, кому удалось избежать ареста после разгрома организации Михаила Бруснева. Здесь вот, за этими столами, собирались руководители Центрального интеллигентского кружка «Рабочего союза», чтобы обсудить, как поставить занятия в заводских ц районных рабочих группах, чем помочь Центральному рабочему кружку. Заботы по организации таких встреч лежали па Степане Радченко. Конспиратор он тонкий, изобретательный.

Здесь, за этими столиками, 12 апреля 1891 года решено было превратить похороны Николая Васильевича Шелгунова, литератора демократических устремлений, соратника Чернышевского, в политическую манифестацию. Манифестация удалась. Но «Рабочий союз» потерял тогда одного из своих вожаков — сибиряка Леонида Красина. Вместе с братом был изъят из Технологического и Герман. Их выслали в Нижний Новгород.

Не успело утихнуть эхо этого выступления, Радченко по просьбе Бруснева устроил в столовой новую встречу. Читали брошюру «Международный рабочий конгресс в Париже, состоявшийся в 1889 году», особенно то место, где излагалось постановление Второго Интернационала о праздновании 1 мая как дня братской солидарности трудовых народов мира. Первую в России маевку провели варшавские рабочие. Рабочим Петербурга отставать не пристало…

Не отстали. За Путиловским заводом, там, где темная течь Екатерингофки уходит в белесые воды взморья, собрали свою маевку. Маевку, которая стала уже легендой…

Окончив Технологический институт, Бруспев уехал в Москву. Там его и арестовали.

Осенью 1892 года Германа Красина допустили к учебе. Столкнувшись с ним в столовой, Степан Радченко обрадовался: «Вернулся?! От это чудернацьки! Теперь нас двое… Нет, трое! Недавно с Крупской виделся. Она в Смоленском учительствует. За Невской заставой. Можно сказать, в самой гуще… Будемо збираться! На мою думку треба: небольшие ячейки, минимум связей, осторожность. Главное, не давать зарасти вспаханному полю…»

И снова в желтом флигеле забили подводные течения, не видимые поверхностному взгляду. Они увлекли сначала Кржижановского, Старкова, Петра Запорожца, затем — Малченко и Ванеева…

Степан стал держателем связей группы. Да и кому другому заниматься практическим руководством? Это с друзьями Радченко прост, покладист. С остальными — ни-ни. Недоверчивым делается, порой даже придурь на себя напускает, будто крестьянский дядька на городском торге. Умеет отмолчаться, уйти в тень, прикинуться тюхой. И от товарищей того же требует: «Нечего без толку слоняться друг к дружке! Сгорим на пустяке!»

Небось возражал против застолья по случаю дня рождения Петра… Определенно возражал, пусть и не с прежней настойчивостью. А все оттого, что сам не удержался в роли непогрешимого конспиратора. Не очень осторожный распорядитель нелегальной литературы Казимир Окулич внес его имя в свою «приходно-расходную» записную книжицу. Степана привлекли к дознанию по делу Окулича. Почти две недели провел Радченко в одиночной камере, сумел выкрутиться, представившись жертвой нередкой ныне студенческой любознательности ко всему запретному. Но удар по самолюбию получил незабываемый.

Случилось это в конце октября — начале ноября, еще не рассосалось как следует. Степан, понятное дело, избегает любых встреч, тем более таких заметных. Однако дяя Петра сделал исключение…

— …Итак, доказано, — продолжил шутливое «дознание-следствие» Красин, — Петр Кузьмич. Запорожец виновен в осознанном отступлении от буквы наших внутренних установлений. Учитывая тяжесть содеянного им, предлагаю вменить ему в приговор: чистосердечное покаяние перед братчиной, а также незамедлительное возвращение к вышеупомянутой букве, связующей нас. Голосование провести в его присутствии. Кто полагает названную меру справедливой?

Он начал считать голоса и тут заметил Щукина. С любопытством поглядывая по сторонам, профессор приближался к столам в сопровождении Малченко.

— Прошу прощения, господа студенты, — заговорил он издали. — Но если обвиняемый заранее осужден, к чему понадобился восприемник?

— Возрос правильный, Николай Леонидович, — Красин снисходительно улыбнулся, — на суде восприемник не нужен, его время на покаянии, — и, копируя профессора, добавил: — Не общи одного дела к другому, разбирай порознь!

— Ловко! — поразился Щукин. — Ну-ка еще…

— Двум головам на одних плечах тесно, — не заставил себя упрашивать Герман. — Не потому ли иные из вас, голубчики мои, предпочитают не иметь головы вовсе? — Он укоризненно обвел взглядом Запорожскую Сечь. — Я человек старого воспитания, поэтому — увы! — привыкнуть к подобному нигилизму не могу. Нет-с.

Красин был в ударе: и голос, и жесты — все щукинское.

Николай Леонидович слушал Германа завороженно. А тот и рад стараться:

— Дай курице грядку, изроет весь огород. Не будем рыть огород, голубчики мои, сядем на грядку. Станем грешить и каяться, каяться и грешить. — Герман усадил Щукина на почетное место так, что тот и не заметил этого. — Слава богу, грехов у нас больше, чем покаяний. Надолго хватит.

Пользуясь моментом, Малченко разлил мозельвейн.

— Восприемник — это тот человек, который принимает ребенка от купели, — сделав паузу, заговорил Герман обычным голосом. — И мы рады, что нашелся человек, которому можно передать сегодня нашего товарища из рук в руки.

Тост получился неожиданно серьезным. Щукин смутился. Петр тоже.

— Кайся! — пришел ему на выручку Герман. — Дякуй!

— Каюсь… Спасибо, что вспомнили…

Чувствуя неловкость от собственной громоздкости, от того, что к нему приковано всеобщее внимание, Петр торопливо опустился на свободное место рядом со Степаном.

— Ты що турбуешься?

— Я не турбуюсь, — заоправдывался Петр. — Я радуюсь.

— Ну вот, — усмехнулся всегда спокойный и доброжелательный Василий Старков. — Два земляка встретились. Одного пора на дуэль вызывать, а то потеряем обоих.

— При чем тут дуэль? — удивился Щукин.

— А вы разве, Николай Леонидович, не знаете? Был такой случай: Бенкендорф нашего Глеба Кржижановского на дуэль вызывал. Не генерал, сын его. С химического отделения.

— За что же?

— Против чужеборцев выступил. — Старков огладил темно-русую, в завитках, бородку. — Есть у нас такие. Белая кость. Объявления, писанные не по-русски, непременно сорвут. Разговаривать на родном языке не позволят. А в тот раз Глеб за польских товарищей вступился. Не потому, что сам по отцу поляк, а потому, что нетерпим к национальному высокомерию.

— И что же Бенкендорф? Перчатку бросил? Как это у вас делается?

— Словесно.

— Ну и ну… Бенкендорф — чужеборец. Занятная история!

— На этом, правда, она и закончилась. Дуэлировать у него духу не хватило.

— А вы? Вы намеревались? — обратился к Кржижановскому профессор.

— Непременно, — голос у Глеба высокий, порывистый. — Любым образом! Однако… не переменить ли тему?

— Ишь, страсти-то, — покачал головой Щукин. — Чужеборцы, дуэлянты, Запорожская Сечь… Кстати, а что именинник? Из каких мамонтов он? Коли я попал в крестные отцы, любопытно узнать о нем чуть далее метрической выписи.

Пришлось Петру рассказать о себе.

— Отец из крестьян. Все умеет — и сеять, и строить… Сейчас лесным смотрителем служит. Кроме меня, в семье пять сыновей и две дочки. Я старший. Три года обучался в Томском реальном училище, остальные классы прошел в Киеве. Дополнительно занимался на механико-техническом отделении. Теперь там братья мои учатся — Виктор и Павло. В Технологическом сначала был вольнослушателем, подрабатывал в кузнечном на Путиловском. А теперь только учусь. Вот, собственно, и все.

— Ну что ж, — сказал Щукин. — Коротко, конечно, во ведь и жизнь у вас еще не длинная, милый друг. Всему свое время.

Петр испытал облегчение и в то же время будто о порожек споткнулся: не очень-то любопытен профессор.

А не мешало бы ему знать о студентах побольше, тогда и понять их легче.

Степана Радченко взять. По бумагам отец у него купеческого сословия. В Конотопе какую-никакую, а лесопильню имел. Хозяин. Задумал ее в заводик переоборудовать. Жил этим. Батрачил сам на себя. А на иждивений у него одиннадцать детей да слабая здоровьем жена. Заработанного едва на жизнь хватало, однако надумал Радченко-старший образование детям дать. Когда Степану минуло десять лет, отправил его учиться в Ростов-на-Дону, затем в Киев… Трудно возрастать одному в людях, а что поделаешь? Если близкие совета дать не могут, ищи его в книгах! И Степан искал. Хорошо, дед с розовых ногтей приохотил его к книгам, научил небыль дополнять былью. Это он поведал мальцу о «замечательных преступниках», уроженцах той же, что и они, Радченки, Черниговской губернии, — Николае Кибальчиче и Дмитрии Лизогубе. Это он рассказал о писателях демократических устремлений, с которыми переписывался многие годы. Трудным оказался путь Степана в Технологический институт. Уже в Петербурге настигла его горькая весть: отец сорвался с крыши. Насмерть. Сорока пяти лет от роду. Семья осталась почти без средств. Пришлось Степану впрягаться в лямку основного кормильца. И до сих пор делает он по ночам чертежные работы…

Василий Старков лишился родителей еще в младенчестве. Хорошо, дядя его, чиновник Вольского уезда Саратовской губернии, на попечение взял. Доходов больших дядя не имел, у самого дыра на дыре. Лишним ртом тяготился. Вот и пришлось Василию самому о себе думать. Счастливый случай помог: одна из Вольских барынь — в то время Старков учился в пятом классе реального училища — пригласила его в репетиторы к сыну, ученику четвертого класса. Тот начал выказывать успехи, и тогда Василия стали приглашать на частные уроки в другие дома…

Глеб Кржижановский, земляк, а теперь и ближайший друг Старкова, потерял отца дважды. Первый раз — в метрической записи. Случилось так, что Максимилиан Николаевич до встречи с Эльвирой Розенберг уже был женат. Узаконить их отношения обычным порядком не удалось. Рождение сына — тоже. Пришлось пойти на хитрость: чтобы дать Глебу свою фамилию, отец на крещении записался крестным отцом. А через шесть лет он провалился под лед, заболел чахоткой и умер. Оренбургский аптекарь, надворный советник Эрнст Розенберг, принял беглую дочь с двумя детьми сурово, водворил к прислуге — в темный угол, на топчан с износками. Не хотел оставить при себе незаконнорожденных внуков, боялся испортить репутацию, оттого и унижал. Не сразу, но своего добился: сбыл их от себя. Начались мытарства и этой семьи…

Анатолий Ванеев родился в Архангельске, вырос в Нижнем Новгороде. Отец, делопроизводитель нотариального архива окружного суда, тянулся изо всех сил, чтобы дети приобщились к грамоте. С аттестатом уездного училища Анатолий был принят писцом в нотариат, где работал отец. В темных, сырых хранилищах Ванеев просквозил грудь, начал мучиться кашлем, но себя превозмог, подготовился и сдал при реальном училище экзамены для поступления в Технологический институт.

С Малченко и Красиным — примерно та же история. Общая судьба, потому и устремления общие…

— Похвально, — с приязнью сказал Щукин Петру. — Похвально, что вы далее своего отца пошли. Очень похвально! Он преуспел в ремесле, вы будете разумом его сильнее, подъемными мускулами машин. И вы, и сотоварищи ваши. Смотрю я на вас, молодых, статных, напористых, и вижу то, чего не замечаете вы. Назначение ваше вижу, главное место. Со всех уголков отчизны собрались вы под этим кровом, дабы воспринять новое, невиданное, освоить знания, понести их в жизнь сел и городов. Инженер — это прогрессист, ломающий старые представления, созидатель нового. Ему суждено упразднить надсадный труд, проникнуть в тайны, сокрытые от человека, соединить пространства…

— А людей? — не удержался Ванеев.

Профессор недоуменно замер:

— То есть как — людей? Разве они не соединены?

— Соединены. Цепью, которая надета на большинство!

— Надеюсь, мое отношение к цепи, о которой вы изволили упомянуть, не является тайной? — горделиво спросил Щукин. — Однако почитаю более правильным для себя не вторгаться в политику прямо, а делать ее на поприще инженера, создателя новых машнн. Обучателя, наконец. И вам того же настоятельно советую. Усовершенствование человеческого рода есть дело, к сожалению, не быстрое. В нашей власти воздействовать на прогресс естественным образом.

Петр хотел было возразить, но профессор с подъемом заговорил о тяжком и одновременно сладком труде создателя новых машин, о модели еще более мощного паровоза, чем его «Щука»…

Потом Глеб Кржижановский, несколько смущаясь, декламировал собственные стихи:

Есть в мире два закона неизменных,

Они всегда твою судьбу решают.

Один из них: всегда презренен

Тот, кто корысти страсти подчиняет.

Другой гласит: пускай ты одарен,

По-фарисейски не кичись судьбою.

Ты, как все люди, женщиной рожден,

Всего превыше — счастие земное…

Щукин пригласил всю компанию ехать к нему… Музицировал, рассказывал анекдоты, угощал артишоками, малиновым вареньем и шведским кофе, а на прощанье презентовал Петру одну из своих чертежных досок — усовершенствованную, исполненную по специальному заказу. Как славно было тогда, как празднично!..

Жаль, что такое больше не повторится.

Кржижановский окончил химическое отделение, удостоен звания инженера-технолога и отбыл на службу в Нижегородское земство.

Нижний Новгород Глеб выбрал не случайно. После Бестужевских Высших женских курсов туда же, к родным, вернулась Зинаида Невзорова. Для всех в группе она проверенный, деятельный товарищ. Для Глеба — больше, чем товарищ…

Поступил инженером в Александровский завод Василий Старков. Отношения с Глебом у него особые: долго имели одноадресные билеты на жительство, а когда Кржижановский познакомил Старкова со своей сестрой Антониной, и вовсе родными стали.

Недавно Кржижановский получил из Технологического института приглашение в ассистенты по органической химии. Узнав об этом, Старик написал ему письмо с просьбой принять место. А повез его в Нижний Василий Старков. Теперь-то уж Глеб непременно вернется…

Многое переменилось за год. Степан Радченко женился. Выбором своим он не разомкнул круг организации. Любовь Николаевна Баранская — надежный товарищ. Еще слушательницей Надежнинских родовспомогательных курсов интересовалась марксизмом. За участие в перевозке изданий революционной направленности дважды подвергалась тюремному заключению. Красавица. Из тех, что берут не кукольными чертами лица, не расчетливо сыгранной походкой, не лукавством и ужимками, а спокойной русской статью, открытостью взгляда, умом, тактом, естественным характером.

У Петра к Любови Николаевне отношение свое. Уже после свадьбы выяснилось любопытное обстоятельство: до Петербурга она жила в Томске, окончила там Мариинскую женскую гимназию. В первые классы пошла как раз тогда, когда Петра зачислили в реальное училище…

Теперь Степан и Любовь Николаевна на заметке у полиции. Оба понимают это, а потому принуждены весги работу с особой осмотрительностью. В гости к друзьям Радченки не ходят и к себе стараются никого не звать. Исключение делают лишь для семейных пар, не имеющих отношения к организации, да для подруг Любови Николаевны, акушерок и фельдшериц. Из-за этого приходится встречаться где-нибудь в людном месте, на бегу, мельком…

Красин постепенно отходит от практических дел группы…

Соня Невзорова далеко.

В прошлом году в эту пору они едва были знакомы. По-настоящему Петр заметил ее этой весной, провожая на Васильевский остров. Откуда же знать Соне, к примеру, что накануне рождества у Петра свой праздник?

А и знала бы, вряд ли отложила бы свою поездку домой…

Можно, конечно, устроить себе в день рождения бездумный отдых: на занятия не пойти, а заявиться куда-нибудь в музей Щульце-Беньковского, поглазеть на девицу-обезьяну, на мумию фараона и другие пикантные «древности». Или послоняться по городу, принаряженному к рождеству. А вечером отправиться в цирк Чинизелли на широко разрекламированный балет-пантомиму «Влюбленный повар и его проказы в барском доме» с участием кордебалета, детей и всего персонала…

Почему бы и нет?