VI. МИРОВАЯ СЛАВА

VI. МИРОВАЯ СЛАВА

Более шести лет пел уже на сценах Большего и Мариинского императорских театров Собинов. Весной 1904 года кончался срок очередного контракта с дирекцией казенных театров. При обсуждении условий нового контракта возникли недоразумения, вынудившие Собинова отказаться от его возобновления.

Уход Леонида Витальевича из казенных театров не был простым капризом популярного артиста, как это пытались истолковать некоторые. Атмосфера равнодушия, циничного отношения к вопросам художественной стороны дела, царившая в конторе, глубоко возмущала Собинова. Ему хотелось уйти из казенного театра, «как из накуренной комнаты», отдохнуть от всех чиновников при искусстве. Отсюда и отношения его с чиновниками конторы императорских театров всегда были натянутыми. Собинову не прощали независимого поведения в театре, а также демократических убеждений, которых он не скрывал. Впрочем, здесь он был не одинок. Артистам с такими убеждениями в императорском театре создавали весьма неприятные условия. Пример тому П. А. Хохлов — первоклассный мастер, передовой художник и человек. За его независимое, всегда глубоко принципиальное поведение начальство едва-едва терпело его.

Еще немного раньше, в 1903 году, Собинов познакомился с директором театра «Ла Скала» Рикорди и дирижером Компанини. Оба итальянца не раз слышали Собинова на сцене и считали его одним из выдающихся певцов своего времени. Леонид Витальевич не удивился, когда получил от них приглашение выступить в сезоне 1904/05 года в «Ла Скала» в операх «Дон Пасквале» Доницетти и «Фра-Дьяволо» Обера. Это тем более устраивало его, что с императорскими театрами он уже не был связан.

И вот опять Италия с ее неповторимо чудесной природой, ярким солнцем, лазурным морем и изумительными песнями.

Поселившись на время в Ливорно, небольшом, тихом городке, Собинов готовится к первому итальянскому сезону. С маэстро Барбини он тщательно изучает партии Эрнесто и Фра-Дьяволо. Артист — соотечественник композитора, как правило, скорее и вернее постигает замысел, стиль, манеру автора произведения, — так думал Собинов. Поэтому, начав репетировать партию Эрнесто в миланском театре, он внимательно присматривается и прислушивается к тому, как поют его итальянские партнеры, что нового вносят по сравнению с русской постановкой в трактовку своих партий. И здесь же, на сцене, изменяет первоначальный рисунок ряда номеров Эрнесто, так как он противоречил итальянской традиции.

Постоянной партнершей Собинова в этом сезоне была замечательная итальянская певица Розина Сторкио — маленькая миловидная женщина с симпатичной улыбкой и чудесным голосом. По словам Леонида Витальевича, она удивительно интересно фразировала — выразительно и весело. «Партнерша, одним словом, очень приятная», — добавляет он в одном из писем.

Музыка Доницетти — мелодичная, изящно-грациозная — была создана как будто для голоса Собинова. Он пел ее с удовольствием, и потому так правдиво и искренно очерчивался образ Эрнесто.

Милан. Оперный театр «Ла Скала».

Сильный состав певцов, удачная постановка, а главное — сознание, что он поет в прославленном театре «Ла Скала», заставляли Собинова особенно тщательно работать над вокальным и сценическим рисунком роли. Делом чести теперь было для Собинова не посрамить русское искусство.

Первые репетиции прошли удачно. Это он почувствовал по тому, как мило и предупредительно относились к нему простые люди — беспристрастные судьи: курьер, отправляющий карету артиста, швейцар у ворот, рабочие сцены.

Наступило 21 декабря — день премьеры «Дона Пасквале». Быстро промчалось время. Театр заполнили зрители. Собинов в последний раз мысленно пробежал первую сцену… Вот он появляется спиной к публике и, неожиданно обернувшись, показывает свое лицо с меланхолически поднятыми к небу глазами. Но чтобы сыграть такой выход, надо отлично владеть собой. Между тем все последние часы перед спектаклем он нервничает, волнуется. Это может сорвать весь эффект первого выхода на сцену «Ла Скала». Только если быть абсолютно естественным, можно передать смысл этой сцены, раскрывающей лирико-комедийный характер героя.

«Надо взять себя в руки!» — в который раз говорит сам себе Леонид Витальевич. И воля художника победила. Певец отлично владел собой. Он даже услышал, что его выход (он точно выполнил задуманную мизансцену) встретили в зале восклицаниями. Выступая в великолепном ансамбле (сами итальянцы писали, что такой квартет исполнителей, который подобрался в «Дон Пасквале», не часто встречается на их сцене), рядом с известнейшими итальянскими певцами — Розиной Сторкио, Антонио Пини-Корси и Джузеппе Де-Люка, Собинов не уронил чести русского искусства. Он стал для итальянцев «целым откровением».

Из кресел партера, с балкона раздаются крики «браво». Публика требует повторения целого ряда номеров. Исполнители бисируют квартет, возгласы «бис» сопровождают серенаду Эрнесто и дуэт Эрнесто и Дона Пасквале.

Наутро все миланские газеты опубликовали статьи о русском певце.

«Это голос — золотой, с металлическим блеском, выразительный и в то же время свободно льющийся, богатый звуком и подкупающей прелести».

«Это певец, подходящий к жанру данной музыки, которую он исполняет с тонкой модуляцией, с точностью передачи согласно чистейшим традициям оперного искусства».

Газеты отмечали также, что триумф молодого русского тенора Собинова помимо всего прочего, для многих итальянских артистов смело может служить образцом удивительной ясности дикции. Если учесть, что Собинов пел партию Эрнесто на итальянском языке, это высказывание рецензента более чем комплимент.

В. Л. Собинов — Эрнесто

Во всех рецензиях отмечалась хорошая вокальная культура русского певца и особенно то, что он захотел и сумел проникнуться их, итальянской, манерой в передаче «старинной» музыки.

Да, то был громадный успех…

Собинов так понравился итальянской публике, что его пригласили в «Ла Скала» и на следующий сезон, 1905/06 года. Ему предстояло петь в «Травиате», «Фра-Дьяволо» и «Манон».

Еще до выступления в «Ла Скала» Собинов пробовал петь «Фра-Дьяволо» в театре Итальянской оперы в Петербурге. Опера Обера давалась Собинову трудно. Для главной роли нужен блеск — «брио», как называл его сам Леонид Витальевич, то есть то, чего не было в природном звучании голоса артиста. Этот «блеск» нужно было выработать. «Над «Фра-Дьяволо» сижу, как японцы под Порт-Артуром. Но надо сознаться, что и половина дела не сделана. Такая это чертовская партия!!» — пишет Собинов.

Особое внимание он уделяет форшлагам [11], которым с таким блеском пользуются итальянские певцы. В сценическом отношении его больше всего волнует первый акт — самый эффектный и игровой в жизни его героя. Разбойник, наводящий ужас на всю округу, появляется в изысканном костюме маркиза и разыгрывает вельможу. Его аристократические манеры покоряют леди Памелу, а страстные речи заставляют потерять голову и вместе с ней золотой медальон, который Фра-Дьяволо ловко снимает с ее шеи во время любовного объяснения. Во всей этой сцене, полной забавных происшествий, чисто разговорный текст переплетается с развернутыми вокальными номерами, каждый из которых требует блеска и отчетливо-бойкой скороговорки. Как казалось артисту, эта сцена не совсем удавалась ему.

Л. В. Собинов — Ромео, итальянская певица Г. Бори — Джульетта.

Анализируя работу, проделанную в Петербурге, Собинов вновь и вновь отрабатывает неудовлетворяющие его куски: ансамбль с разбойниками из первого акта, в котором, по его мнению, не хватало веселья, и середину эффектной арии третьего акта, где он, подражая женскому голосу, делал это, по его собственным словам, «несколько тяжеловато».

30 декабря 1905 года состоялось первое представление «Фра-Дьяволо». Несмотря на то, что итальянская публика высоко оценила вокальное искусство Собинова, сам он на первых порах не получил полного творческого удовлетворения.

Леонид Витальевич был очень удивлен стремлением дирекции театра «осерьезнить» веселого, остроумного Фра-Дьяволо, придать всем его шуткам и проделкам «благовоспитанный» характер. Это противоречило озорной музыке Обера и вокальному образу главного героя. Но Собинову, как гастролеру, пришлось подчиниться, отчего проиграли и образ героя и стремительность развития действия этой комической оперы.

Успех «Фра-Дьяволо» рос с каждым спектаклем. Постепенно зрительный зал разглядел и тщательную отделку деталей и продуманный костюм, грим, яркую театральность облика «благородного разбойника». А самое главное — зрители почувствовали в этом весьма «трафаретном» персонаже, исполненном русским артистом, живого человека.

На следующий год Собинов с большим успехом будет петь «Фра-Дьяволо» в Москве и Петербурге, поражая музыкальных знатоков редким в оперном театре даром перевоплощения и яркой комедийной заразительностью.

Третья партия, в которой Собинов выступил перед итальянской публикой, был Альфред в популярнейшей опере Верди «Травиата». Собинов пел Альфреда еще в 1899 году, в России, на императорской сцене. Но у нас эта опера ставилась в те времена в несколько странном виде — ее действие относили чуть ли не к эпохе «трех мушкетеров», в ней было что-то «балетное», не настоящее. Постановка не соответствовала музыке, рисующей совсем иную среду, иную эпоху. Теперь, в Италии, Собинову предстояло выступить в «Травиате», которая трактовалась как современная драма. По сути говоря, надо было создавать образ Альфреда заново.

Итальянская публика, уже успевшая полюбить русского певца, не сомневалась, что и на этот раз ему удастся создать интересный и оригинальный человеческий характер. Но услышит ли она в исполнении Собинова музыку Верди, хватит ли в его голосе страстности, чтобы передать характер возлюбленного Виолетты? Ведь они слышали Собинова только в «Дон-Пасквале» и «Фра-Дьяволо». А эти партии, при всей их вокальной трудности и даже виртуозности, были далеки от большой человеческой драмы.

Как всегда, Собинов тщательно продумывает грим. Стараясь отойти от шаблона и не повторять облика героев двух предыдущих партий, он останавливается на несколько необычном гриме Альфреда. Собинов скрыл юношескую мягкость своих черт бородкой и усами. Белокурые волосы, зачесанные на косой пробор, были высоко, по моде, взбиты над лбом. Такие лица встречаются в романах Флобера и Мопассана, их можно увидеть и на полотнах французских художников середины XIX века. В них много породы, аристократизма. Таков был внешний облик Альфреда-Собинова.

Новые краски появились и в вокальной характеристике Альфреда. В звучании собиновского голоса слышалось много нежности и страстности, но то была не юношеская пылкость Ромео, впервые узнавшего любовь; и ревность его Альфреда не походила на ревниво-обидчивую вспышку Ленского. Это была и страстность и ревность человека, уже познавшего неприглядные стороны жизни. Но, несмотря на все это, собиновский Альфред сохранил все лучшие душевные качества, он был гораздо чище, выше той среды, которая его окружала.

Глубокая искренность звучала в интонациях его голоса. Даже в дерзкой смелости «Застольной», в которой Альфред намекал Виолетте на свою любовь, чувствовалось преодоленное смущение.

Лирический дуэт первого акта был наполнен у Собинова чувством огромной благодарности Виолетте $а то, что он полюбил ее, за полноту открывшихся ему ощущений в самом восторге преклонения перед женщиной:

В сердце моем зажгли вы

Трепетный пламень любви…

Л. В. Собинов-Альфред.

Когда человек так полно и радостно отдается любви, он часто, вопреки действительности, бывает уверен, что именно ему выпало счастье, обошедшее всех остальных. Таким счастливцем был Альфред Собинова в финале первого и в первой половине второго акта.

Итальянская критика единодушно отмечала, что Собинов сумел создать характер Альфреда не только драматической игрой, но и прекрасным пением. «Тенор Собинов превзошел все ожидания. Можно было легко вообразить себе, что это будет совершеннейший Альфред по изящной внешности и благородным манерам. Но никто не мог предвидеть, что его голос найдет такие захватывающие, такие страстные оттенки», — писала одна из миланских газет. В голосе молодого русского певца оказалось достаточно нежности, страстности и плотности звука, чтобы передать и чистую, сильную любовь Альфреда, и взрыв негодования и ревности его, когда он прочел письмо Виолетты. Итальянцев особенно покорила чистота фразировки, которая позволила даже в стремительном и напряженном третьем акте отчетливо разобрать весь текст, который пел Альфред.

Было и еще одно, почему итальянская публика так восторженно принимала русского певца. И «Травиата», и «Манон», и «Дон Пасквале» считались в Италии «запетыми» операми. Особенно «Травиата». Вердиевские мелодии пела вся Италия — от премьеров и примадонн оперных театров до торговцев виноградом или чистильщиков сапог. Итальянцы знали каждую нотку полюбившейся им музыки. Пели великолепно. Но мало кто из итальянских певцов создавал на сцене образ драматическими средствами. Пожалуй, Собинов был первый, кто не только вдохновенно спел партию Альфреда, но и проникновенно сыграл ее. А это, естественно, не могло не покорить чутких ценителей искусства.

Еще больший успех имел Собинов в опере Масснэ «Манон».

Ситуация «Манон» очень близка «Травиате». Много общего есть и в образах Де-Грие и Альфреда.

Зрители с интересом ждали, что сделает русский артист с этой партией, повторит ли себя, или найдет новое решение.

Как всегда, Собинов начал работу с подробного ознакомления с литературной основой либретто — романом французского писателя Прево «Манон Леско».

Сравнивая «Травиату» и «Манон», отчетливо представляя сходство судеб Альфреда и Де-Грие, Собинов ищет и находит то индивидуальное, характерное, что рознит этих героев и позволяет создать самобытный, запоминающийся образ Де-Грие.

Де-Грие очень юн, доверчив и безволен. В нем много идиллического. Центральная ария — «Грезы»— наиболее полно выражает его внутренний мир. Она рисует юношу, совсем незнающего жизни, мечтающего о чем-то отвлеченно прекрасном. В беспечности Де-Грие выявляется не столько характер, сколько полнейшая непрактичность, неприспособленность.

Если Альфред, терзаемый ревностью, идет на публичный скандал, оскорбляя им и себя и Виолетту, если он, — нарушая законы «салона», публично признается в своей связи с Виолеттой и бросает ей в лицо деньги — плату за любовь, то Де-Грие способен только молча страдать и плакать.

Альфред дерется со своим (как он думает) счастливым соперником на дуэли. Де-Грие способен только на один вид мести — отказаться от мира и посвятить себя церкви.

В вокальном отношении партия Де-Грие была неизмеримо легче партии Альфреда. Она отвечала характеру голоса певца и не представляла для Собинова почти никаких трудностей.

«Героем вечера был тенор Собинов, — писал рецензент. — Роль Де-Грие превосходно подходит к данным этого интеллигентного и постоянно работающего над самоусовершенствованием артиста. Он пел с той грацией и нежностью, которая присуща французской музыке и музыке Масснэ в частности. В дуэте с Манон первого акта, в «Грезах», в арии третьего акта и в финальном дуэте он заслужил овацию. «Грезы» были повторены по настойчивому требованию публики».

И на этот раз Собинов вышел победителем. Именно победителем, потому что успешно петь два сезона в «Ла Скала», стать любимцем итальянской публики — значило выдержать труднейший экзамен на звание большого артиста.

Да, славы было много. Большой творческий успех. Но ни восторженный прием миланской публики, ни блестящие отзывы критики не могли заглушить в Собинове чувства беспокойства. Находясь вдали от родины, он всей душой болел за нее.

Россия переживала тревожное время: русско-японская война обнажила всю гнилость самодержавного строя и обострила классовые противоречия. В стране назревала революция.

Среди напряженной творческой работы Собинов продолжает внимательно следить за революционными событиями, развертывающимися в России. Он пишет:

«Прочитанные номера (имеет в виду газету «Сын отечества». — Н. Б.) всколыхнули во мне опять всю эту ненависть к околевающему режиму, к несчастью., продолжающему отравлять все запахом своего разложения. Читая вчера эти газеты, я забыл свои репетиции и снова душой пережил все то, чему был свидетелем, начиная с октябрьских дней».

Леонид Витальевич тяжело переживал вынужденную разлуку с родиной. Кратковременные наезды в Москву и Петербург в промежутки между гастролями в Италии еще больше обостряли чувство оторванности. Революционные события в стране нарастали с каждым днем, а Собинов, едва успев войти в курс этих событий, вынужден был вновь уезжать в Италию.

Он не мог отказаться от гастролей в крупнейшем оперном театре мира, так как понимал, что они утверждают славу русского искусства, что его успех — это успех русского искусства, успех русской гуманистической культуры, и справедливо считал, что не имеет права отказываться от этой миссии., Но понимать — это одно, а чувствовать — другое. Чувствами своими он был в России. Никакие успехи на оперной сцене не могли заглушить в Собинове горечь и обиду при известии о позорной сдаче изменником Стесселем Порт-Артура. Утешало лишь одно: уверенность, что все эти печальные события — начало конца прогнившего насквозь русского самодержавия.

«Вчера вечером по городу раздались громкие крики газетчиков, и мы узнали печальную новость, что порт-артурский гарнизон сдался, — писал Собинов Е. М. Садовской. — Если трезво разобраться в оценке событий и без излишнего шовинизма, то приходится сознаться, что дело нами проиграно начистоту. И я думаю, что не пройдет много времени, мир будет заключен и эта несчастная война кончится к нашему благу, так как возврата к прошлому быть не может. И действительно, настанет весна русской жизни. Исторические законы неумолимы. Бюрократизм, чиновники, охранители, дворники и городовые общественной жизни потерпели поражение решительное… от которого им уже не оправиться. Горечь и обида, наполнившие душу в первый момент, сразу прошли, и я теперь светло и весело гляжу на наше будущее. Как хотелось бы теперь быть в России».

То же бодрое настроение, неиссякаемую веру в светлое будущее старается передать артист всем, с кем ему приходится общаться в эти годы.

Собинову писали многие, и, конечно, подавляющее большинство писем было от молодежи. С любимым артистом делились своими планами, надеждами, огорчениями и разочарованиями, просили помощи и совета. В Собинове молодежь чувствовала близкого ей по духу человека, человека своего, которому можно все сказать и который дружески откликнется и поддержит. Особенно внимателен он был к молодым людям, не представлявшим себе значения надвигающихся событий, которым будущее рисовалось в черном цвете. Вот что он пишет молодой журналистке, с которой переписывался, не будучи лично знакомым:

«Уныние, неуверенность в силах, скука жизни не должны быть свойствами молодости, особенно в то время, которое мы переживаем, время, полное надежд на будущее, когда чувствуется ясно заря новой, светлой жизни. Помните, что будущее принадлежит молодому поколению, которое должно быть во всеоружии и знания и энергии, когда настанет его пора. Можно было грустить и тяготиться жизнью в годы безвременья, в годы тупого гнета, давившего личность везде и во всем, но теперь безвременье миновало, Кащей перестал быть бессмертным, идет весна, и она будет торжеством, где юности будет отведено самое почетное место, потому что на ней почиют все надежды».

В образе Кащея Бессмертного русская прогрессивная печать, в особенности юмористическая, подразумевала самодержавие. Как известно, Кащей в русских народных сказках — олицетворение зла. Как бы зло ни силилось сохранить свое «бессмертие». Иванушка из русской сказки после долгих испытаний все же находил далеко запрятанную смерть Кащея и уничтожал зло. Аналогия самодержавия с Кащеем в те годы, когда далеко не все можно было говорить открыто, напрашивалась сама собой. Не случайно премьера одной из последних опер Н. А. Римского-Корсакова — «Кащей Бессмертный», состоявшаяся осенью 1904 года, вызвала такую бурную антиправительственную демонстрацию, что полиция прекратила спектакль.

Собинов горячо верил в неизбежность изменения общественного строя России. Он ждал революцию. Она казалась ему близкой, неминуемой.

Как никогда, в это время Собинов радовался всякому полученному из России благоприятному известию.

«Я как-то посвежел душевно и подтянулся, — сообщает он. — Дай-то боже, чтобы ко времени моего приезда домой жизнь нас порадовала и новым, на что, говорят, можно надеяться во всяком случае».

Бывая на родине, Собинов посещал кружки революционно настроенной молодежи.

Интересные сведения об этом периоде жизни Собинова сообщил писатель К. Чуковский на одном из вечеров, посвященных памяти великого артиста.

Чуковский познакомился с Собиновым в 1905 году, во время одного из наездов артиста в Россию, в кружке артистической и студенческой молодежи. Собинов был в офицерском кителе (как призванный на военную службу в связи с русско-японской войной) и с университетским значком. Сначала Чуковскому показалось, что он держится несколько надменно, но впечатление это рассеялось, когда компания расположившихся на ковре кавказских студентов грянула песню. «Песня была революционная (студенты в ту пору не пели других)… Собинов по-студенчески — просто и молодо — уселся на том же ковре в самой гуще этого нескладного хора и запел их песню вместе с ними, и было видно, что для него это дело — обычное, что здесь он в своей среде, — не только кумир, но и собрат молодежи… Когда тут же, на ковре, начался разговор на революционные темы (а других разговоров в том году не бывало), Собинов с таким суровым презрением заговорил о народных врагах и продекламировал такие злые стихи, шельмовавшие этих врагов, что один горбатый студент с восточными огневыми глазами, сидевший рядом с ним на ковре, порывисто обнял И поцеловал его…»

Впоследствии выяснилось, что автором тех революционных стихов и эпиграмм был сам Собинов.

Один из тогдашних журналов крайне левого направления, называвшийся «Сигнал», издавался (в значительной части) на средства Собинова. Журнал печатал злые карикатуры на Николая И, а когда в 1905 году Трепов разразился знаменитым приказом о расстреле революционных рабочих, начинавшимся словами: «Патронов не жалеть!», журнал напечатал эту фразу, затушевав две первые буквы, так что получилось: «…тронов не жалеть!» Это еще более способствовало популярности журнала среди демократической части общества, но послужило вместе с тем одной из причин его закрытия и ареста редактора.

Л. В. Собинов.

Как громом поразила Собинова весть о кровавой расправе царя с народом на Дворцовой площади в Петербурге 9 января 1905 года.

«Когда же будет конец этой исторической кровавой нелепости? — восклицает оп. — История имеет свои законы, и никогда еще никакой безумно сильный и смелый полководец, правитель не останавливал силой ее хода. Историю можно задержать, но опять-таки только до известного момента. Неужели там, в Питере, нет честных людей, которые сказали бы правду смело, не боясь за свою шкуру?.. Сердце обливается кровью от того, что читаешь».

В России начиналась страшная полоса политической реакции. Озверевшее царское правительство ссылало на каторгу и истребляло лучших людей страны. Прогрессивные газеты и журналы подвергались преследованиям цензуры и закрывались за малейший намек на борьбу с царизмом. Собинов, со свойственным ему оптимизмом и непоколебимой верой в неиссякаемые силы русского народа, старался не поддаться пессимистическим настроениям.

После поражения декабрьского вооруженного восстания, подавленного царским правительством с бесчеловечной жестокостью, он писал:

«Правительство одержало победу, это правда, но победу постыдную, которая все равно не спасет от кризиса, от краха. И это будет великий день отмщения, и я хотел бы увидеть, хотел бы дожить до этого дня…»

Силам революции приходилось временно отступить.

Реакционеры всячески стремились завербовать популярного артиста в число своих сторонников. На одном из спектаклей в Москве Собинову был демонстративно поднесен венок от одного из черносотенцев — Шмакова. Глубоко возмущенный, Леонид Витальевич на другой же день послал в редакцию газеты «Век» письмо с просьбой немедленно опубликовать его.

«Милостивый государь г. редактор, — писал Собинов. — Не откажите дать место в Вашей уважаемой газете следующему письму.

Вчера, семнадцатого ноября, во время исполнения мною оперы «Фра-Дьяволо», мне был подан из публики венок с обозначением на трехцветных лентах «А. С. Шмаков — Л. В. Собинову».

Подобное подношение, явно носившее демонстративный характер и крайне меня озадачившее (и, смею думать, не меня одного), я могу объяснить только одной шуткой какого-либо остроумца, против которой я и протестую горячо настоящим письмом. К г. Шмакову я не имею абсолютно никакого отношения, ни как к частному лицу, ни как к общественному деятелю, а поэтому подношение мне венка действительно г. Шмаковым было бы явным недоразумением с его стороны, совершенно мне непонятным и ничем необъяснимым.

Примите и проч.

Артист Л. В. Собинов.

18 ноября 1906 г.»

Несмотря на мягкий характер, Собинов умел быть, когда это требовалось, глубоко принципиальным и непримиримым. И всегда поступал так, как подсказывала его гражданская совесть. Это была одна из причин, почему его так любила молодежь, почему ему так верили зрители.