III. ФИЛАРМОНИЧЕСКОЕ УЧИЛИЩЕ

III. ФИЛАРМОНИЧЕСКОЕ УЧИЛИЩЕ

Шло время, а вместе с ним росло неодолимое желание учиться пению. Ни участие в университетском хоре, ни успехи на студенческих вечеринках уже не удовлетворяли Собинова. Не раз, проходя мимо Московского филармонического училища, Собинов невольно замедлял шаги. «Меня так и подмывало зайти туда и попросить, чтобы поучили петь», — вспоминал он впоследствии. «Я до сих пор не могу объяснить себе вполне отчетливо, почему объектом моих стремлений было исключительно Филармоническое училище, — продолжает он. — Ведь дальше, в нескольких шагах по Большой Никитской, лежала Московская консерватория с ее тогда уже богатым прошлым, а о возможности учиться в ней я ни на секунду не задумывался».

Может быть потому, что консерватория к чему-то обязывала, так как готовила профессионалов. В Филармоническом же училище занимались «для души» многие студенты разных учебных заведений и просто служащая молодежь.

Московское филармоническое училище было основано в конце семидесятых годов Петром Адамовичем Шостаковским. Прекрасный пианист и дирижер, он некоторое время преподавал в Московской консерватории. Покинув ее из-за разногласий с Н. Г. Рубинштейном, Шостаковский основал собственную музыкальную школу, которая вскоре была преобразована в Филармоническое училище с музыкальным и драматическим отделениями (В Москве до этого не существовало специального учебного заведения для подготовки к сцене драматических актеров и лишь при московских императорских театрах были драматические отделения.)

К занятиям на драматическом отделении Шостаковский привлек крупнейших мастеров сцены: актеров Малого театра О. А. Правдина, А. И. Южина, драматурга и режиссера Вл. И. Немировича-Данченко и других. На музыкальном отделении теоретические классы вели композиторы П. А. Бларамберг, А. А. Ильинский, известный музыкальный критик С. Н Кругликов. Состав педагогов по специальностям был также очень силен. Сам Шостаковский вел классы фортепьяно и дирижерский.

Филармоническое училище очень скоро завоевало себе прочную репутацию и в восьмидесятых годах уже получило право консерватории, то есть окончившие училище «получали права музыкантов и певцов — профессионалов.

Неутомимый Шостаковский возглавлял и концертную деятельность Филармонического общества. Он много сделал для ознакомления москвичей с творчеством тогда еще молодых композиторов Балакирева, Бородина, Мусоргского, Римского-Корсакова.

Очень охотно выступал он и в студенческих концертах Московского университета. На одном из них (осенью 1891 года), ожидая в артистической своего выхода на сцену, он заслушался стройным звучанием студенческого хора Тут же ему пришла идея пригласить студентов-хористов принять участие в экзаменационном спектакле Филармонического училища. Увидев случайно в антракте Собинова, он задержал его и спросил, не согласятся ли студенты-хористы участвовать в этом спектакле.

— Мы задумали поставить «Сельскую честь» Масканьи. Музыка увлекательная, партии солистов уже распределены между нашими выпускниками, а вот мужского хора достаточного собрать не можем. Поддержите? — дружески улыбаясь, обратился Шостаковский к Собинову. — Ну-ка, кликните клич вашим друзьям!

Студентов упрашивать не пришлось, к концу вечера длинный список желающих был вручен Шостаковскому. Набралось человек двадцать пять, и все с хорошими голосами.

Начались репетиции объединенного хора. Вначале между учениками и студентами возникло «соперничество в высоких нотах». Но с течением времени, когда студенты и ученики училища перезнакомились и сдружились, все само собою сгладилось. Нечего и говорить, что Собинов был одним из самых усердных и аккуратных хористов. Когда миновала первая стадия разучивания, «а репетиции стал приходить Шостаковский. Собинову казалось, что профессор порой прислушивается к его голосу. Юный певец не ошибся. Хотя голос Леонида Собинова и не отличался особой силой, но обаятельный тембр, удивительная мягкость певческой манеры, необычайная для певца-любителя строгость и ритмичность исполнения, быстрота, с которой он схватывал указания хормейстера и дирижера, свидетельствовали о его незаурядной музыкальности.

Однажды Шостаковский предложил Собинову как-нибудь зайти к нему в кабинет Догадываясь, что разговор будет о его голосе, Собинов возликовал, но преждевременно. Ему не повезло: он заболел инфлюэнцией. Собинов мужественно боролся с болезнью и, несмотря на высокую температуру, оставался на ногах. В таком полубольном состоянии он явился к Шостаковскому. Голос звучал чисто, но так слабо и «потусторонне», что Шостаковскому ничего не оставалось делать, как обнадеживающе пообещать, что со временем голос, конечно, усилится. Собинов очень переживал первую свою неудачу, ему казалось, что не осталось никакой надежды на поступление в Филармоническое училище, что вообще голос его никуда не годится и все мечты о пении лучше бросить.

Ближе к весне, когда кончился зимний сезон и освободилось помещение Большого театра, репетиции были перенесены на сцену. Какой огромной показалась она студентам! Знакомое трепетное чувство, уже испытанное в Украинской труппе Заньковецкой, охватило Собинова. Он снова был по ту сторону рампы, опять вдыхал своеобразный, ни с чем не сравнимый запах кулис, видел нагромождения декораций… Необъяснимая притягательная сила толкала его в этот чудесный мир, чувство, в котором тогда он и сам не мог разобраться.

Спектакль прошел блестяще. Но, к великому сожалению Собинова, этим волнующим вечером и окончилось творческое содружество с учениками Филармонии. Наступили будни. Собинов опять засел за лекции.

Тосковали по Филармонии и другие студенты, участвовавшие в хоре. Встречаясь на спевках университетского хора, они без конца вспоминали свои первые артистические радости.

— А что, друзья, не поздравить ли нам Петра Адамовича с праздником? — предложил кто-то в пасхальные дни.

Мысль понравилась. Тотчас составили поздравительное письмо. Его подписали шестнадцать студентов, оставшиеся на весенние каникулы в Москве, участников спектакля «Сельская честь».

Шостаковский, тронутый вниманием молодежи, не замедлил с ответом и пригласил всю компанию к себе. Завтрак прошел весело и оживленно. Когда гости собрались уходить, Шостаковский, прощаясь с Собиновым, сказал:

— Не хотите ли вы серьезно поучиться пению? Если согласны, приходите осенью на пробу.

Не находя слов от охватившего его волнения, Собинов только молча поклонился и быстро вышел вслед за другими.

Разговор с Шостаковским окрылил Собинова. Вспоминалась неудачная проба зимой у того же Шостаковского. Но тогда он пел полубольной и, конечно, сделал ошибку, что показался в таком виде! Теперь же он сможет, а главное — должен спеть хорошо. Надо только сдать университетские экзамены и опять можно приняться за пение.

Свое заветное желание учиться петь Леонид держал от всех в строжайшей тайне. Приехав на каникулы домой, он ничего не сказал ни отцу, ни братьям о предстоящей осенью пробе голоса. И хотя с нетерпением и даже страхом ожидал того дня, но внешне оставался жизнерадостным, веселым проказником, готовым принять участие в любой мальчишеской забаве.

В родном Ярославле Леониду жилось весело. С его появлением в родительском доме все становилось вверх дном: то он затевал шумную возню с младшими сестрами, то увлекал их на загородные прогулки, то собирал товарищей — попеть. Дом заполнялся звуками его голоса. Пел и напевал он постоянно, несмотря на отцовские одергивания. Не успевал Виталий Васильевич прервать опереточные куплеты «Ходил три раза кругом света», как с антресолей уже неслось «Мой миленький дружок, любезный пастушок». Если же случалось молодому юристу в шутку изобразить козла или барана, Виталий Васильевич сердился по-настоящему, считая, что будущему адвокату неприлично издавать такие дикие звуки. Единственно, что всегда с удовольствием слушал отец в исполнении сына, это народные русские песни.

— Люблю слушать, как он поет, но не люблю разговоров о пении, — говаривал нередко Виталий Васильевич.

В мечтах он давно видел Леню всеми уважаемым нотариусом, прокурором или присяжным поверенным. Чрезмерная любовь сына к пению заставляла его настораживаться, внушала смутную тревогу.

Настороженно прислушивался к своему голосу и Леонид, но его беспокоило и огорчало совсем иное.

— Вот бы мне такой баритон, как у Байздренка, или бас, как у Борейши! — говорил он часто, вспоминая густые сильные голоса товарищей-студентов. — А тенор! Куда мне с ним?

Близилась осень, а с нею и обещанная Шостаковским проба. С особенным волнением возвращался на этот раз Собинов в Москву.

Просматривая дома ноты, пробуя тот или другой роману арию, юноша вдруг остро почувствовал, как незрело у него одно, другое, третье. Ведь до сих лор он пел, полагаясь только на свой вкус и музыкальность. Безоговорочные одобрения товарищей и знакомых не в счет. И надо же, чтобы в самый последний момент, когда изменять что-либо уже поздно, пришли сомнения. Недавно еще он окончательно отобрал романсы и песни для пробы, а вот сейчас хоть начинай все заново. В волнении ходил он по комнате, мучительно сознавая свое бессилие что-либо исправить или улучшить.

Наконец наступил день экзаменов. За экзаменационным столом сидели преподаватели сольного пения, которых Собинов не раз встречал в училище: С. М. Бижеич, А. М. Додонов и М. И. Махина.

Собинов разделял общепринятое в то время мнение, будто мужчине лучше заниматься у мужчины, и поэтому заранее скидывал со счетов Махину.

Репутация Бижеича в училище была далеко не лестная. Познакомившись во время репетиций «Сельской чести» с некоторыми учениками Филармонии, Собинов много наслышался о неблагополучиях в его классе. Были примеры, когда его ученики по неизвестным причинам бросали петь, а некоторые открыто говорили, что надорвали голоса.

Больше других привлекал Додонов, популярный московский тенор, лишь недавно покинувший сцену.

Начался экзамен От волнения Собинов не слышал, как пели другие. Наконец вызвали его. Первый романс «Азру» Рубинштейна юноша начал дрожащим голосом, но вскоре овладел собой и уже на второй половине вещи почувствовал себя свободнее. Следующий романс, «Цецилию» Гуно, он пропел без всякой робости. Еще лучше прозвучала «Ах, ты, ноченька» Глинки. Эта песня в памяти Собинова была неразрывно связана с образом матери. Еще в детстве он бессознательно перенял многое от ее манеры петь русские песни — необыкновенную задушевность, мягкость, чистоту — и теперь все это вкладывал в свое исполнение.

— Довольно! — словно из какого-то другого мира прозвучал голос Шостаковского. — Вы приняты. У кого хотели бы заниматься — спросил он вполголоса, подойдя к Собинову.

— У Додонова, — громко ответил юноша.

— Зайдите завтра справиться! — буркнул Шостаковский, явно недовольный его выбором. При всех своих высоких качествах организатора и музыканта Шостаковский в вокальной педагогике разбирался не очень хорошо и искренно считал лучшим преподавателем в училище Бижеича. В его класс и хотел он отдать Собинова.

Но сердитый тон Шостаковского не смутил Собинова. Он внутренне чувствовал, что теперь все сложится хорошо, в том числе положительно решится и немаловажный для него вопрос о плате. И действительно, на следующий день в канцелярии училища Собинову сообщили, что он зачислен бесплатным учеником в класс профессора Додонова.

Александр Михайлович Додонов принадлежал к числу выдающихся артистов московской оперной сцены 1870 — 1880-х годов. Его исполнительское творчество ярко охарактеризовал П. И. Чайковский. Со страниц музыкально-критических статей композитора встает живой образ молодого Додонова — темпераментного, вдумчивого и взыскательного художника.

Чайковский неоднократно подчеркивал мастерство Додонова-вокалиста, который обладал не особенно сильным голосом, но тем не менее успешно выступал в труднейших партиях, требующих насыщенного большого звука. Он был великолепным Сабининым в «Иване Сусанине» Глинки и с успехом пел арию «Братцы, в метель», которая часто выпускалась тенорами из-за ее трудности.

Лучшими партиями Додонова, кроме Сабинина, были Финн в «Руслане и Людмиле» Глинки, Князь в ««Русалке» Даргомыжского, а также Торопка Голован в «Аскольдовой могиле» Верстовского.

А. М. Додонов.

Оставив сцену в 1891 году, А. М. Додонов перешел на педагогическую работу. Свой разнообразный творческий опыт вокалиста он обобщил в книге «Руководство к правильной постановке голоса, развитию и укреплению голосовых органов и изучению искусства пения». Судя по этому «Руководству», Додонов имел все данные выдающегося педагога. Он совершенно правильно утверждал, что «не количество упражнений, а качество и манера исполнения формируют певца», считал обязательным для каждого занимающегося пением хорошо изучить процесс образования звука, знать устройство голосовых органов: «Певец, который не знает тайн своего искусства и причин, обусловливающих его эффекты, представляет собой неполный талант, он раб своего голоса, а не господин».

Наделенный от природы редкой музыкальностью и вокальной восприимчивостью — свойством, обязательным для певца, — Собинов многое усваивал на лету. По его собственному признанию, он спел у Додонова не больше шестнадцати сольфеджий и больше всего занимался тем, что старался петь, как поет сам Додонов. Он с легкостью овладел основными певческими навыками, необходимыми для исполнения довольно сложных произведений. А красота тембра, музыкальность и общая культура делали его исполнение интересным уже в эти первые годы ученичества.

Додонов с радостью отдавал свои знания способному ученику. Не скупился и на похвалы. Однако сам Собинов относился к своему исполнению очень критически, чутко прислушивался к оценке товарищей и печатным отзывам об ученических концертах его класса.

Несмотря на то, что Университет требовал много сил и времени, первый год занятий в Филармоническом училище прошел настолько удачно, что Собинова сразу перевели на третий курс. Столь быстрые успехи свидетельствовали о выдающейся одаренности молодого певца.

Общительный, необычайно симпатичный Леонид Собинов и в Филармоническом училище очень скоро приобрел много друзей и товарищей, как и он, энтузиастов музыкального искусства. Особенно близко сошелся он с «захарьевцами» (так называли учеников Филармонии, живших в меблированных комнатах Захарьева на углу Кузнецкого моста и Рождественки). Образовался небольшой кружок. В пего входили певец-баритон А. Альтшуллер, пианист Б. Плотников, контрабасист С. Кусевицкий, сестры Шпигель (Роза — певица и Анна — пианистка), Ю. Энгель, впоследствии музыкальный критик. Здесь часто собиралась молодежь из Филармонии, Университета, с Высших женских курсов, Училища живописи. Вскладчину покупали недорогую закуску — булки, колбасу, знаменитые филипповские калачи. Иногда жарили и бифштексы, покупали несколько бутылок пива. Отдав дань гастрономии, молодежь с жадностью набрасывалась на музыку. Слушали затаив дыхание трио Чайковского, вдохновенные произведения Бетховена — «Крейцерову сонату», «Патетическую», «Лунную», «Аппассионату»…

Но вот у пианино появлялся Собинов с охапкой нот, и со всех сторон сыпались «заказы»: «Азру», «Чаруй меня», «Ни слова, о друг мой», «Забыть так скоро!» И молодой певец пел. Пел один, пел вдвоем с Розой Шпигель, пел со всеми вместе, запевая хоровую песню. Исполнение перемежалось жаркими спорами о певцах, об искусстве…

Еще в первые месяцы учебы в Филармоническом училище Собинов познакомился с двумя милыми девушками: Марией Федоровной Каржавиной и Елизаветой Александровной Собиновой. Маша Каржавина училась в классе Додонова. У нее было сопрано драматического оттенка. Лизочка Собинова оказалась двоюродной сестрой Леонида, дочерью старшего брата его отца — Александра Васильевича Собинова. Вскоре все трое настолько сдружились, что стали проводить вместе почти весь досуг. Лизочка аккомпанировала молодым певцам, а они с увлечением разучивали подходящие для их голосов дуэты.

На субботние музыкальные собрания «захарьевцев» они являлись теперь втроем. Иногда Собинову аккомпанировала Е. Собинова. Но никакие просьбы не могли заставить спеть «перед публикой» Марию Федоровну. Природная застенчивость оказалась настолько сильной, что она так и не стала певицей.

Заметить взаимную склонность молодых людей было нетрудно. Они мечтали о браке. Мария Федоровна съездила к родным в Тулу и получила согласие на замужество. Но для Леонида Витальевича этот вопрос представлял немалые трудности. Он знал, что отец, всегда твердо державшийся своих взглядов, будет против женитьбы раньше окончания Университета. Но ждать так долго, почти два года, молодые люди не хотели. 21 октября 1893 года они обвенчались.

Жизнь их мало изменилась с женитьбой. Весело мирились они с лишениями. Обедать ходили в дешевую студенческую столовую на Никитском бульваре и брали полтора обеда на двоих, утоляя голод хлебом. Основу их бюджета составляла стипендия Леонида Витальевича да его «вечный урок» у купца Богданова. В театры и концерты ходили по-прежнему по студенческим контрамаркам. Нередко к Собиновым заходили на огонек товарищи по университетскому хору: филолог Борейша — «бас-профундо» или «фондаментале», как с завистью рекомендовал Собинов приятеля, доктор Васильевский с женой, супруги Верховские, Елизавета Александровна Собинова. И не было в этой компании людей счастливей молодых хозяев.

Зима 1894 года принесла Собинову новую радость — он принимает участие в спектаклях итальянской оперы. Гастроли итальянских оперных трупп были обычным явлением для москвичей на протяжении нескольких десятилетий XIX столетия. Правда, к девяностым годам итальянская опера уже утратила свое первостепенное значение, уступив место национальной русской опере.

Одним из антрепренеров итальянской труппы в сезоне 1893/94 года оказался Петр Адамович Шостаковский. Он хотел, чтобы в спектаклях итальянцев участвовали учащиеся вокального отделения Филармонии и, таким образом, приобретали сценический опыт. И хотя им поручали несложные, второстепенные партии, все же это была настоящая опера, настоящая сцена, на которой выступали такие выдающиеся певцы, как Зеадбрих (сопрано) и всемирно известный Баттистини.

Стоя за кулисами или подавая на сцене реплики «королю баритонов», молодые артисты вслушивались в каждую интонацию Баттистини, ловили движение его плеч или диафрагмы, пытаясь постичь секрет его, казалось, беспредельного дыхания, угадать вокальную позицию, позволяющую давать звук такой поразительной чистоты и ровности. Нечего и говорить насколько плодотворны для начинающих певцов были подобные творческие встречи!

В спектаклях итальянской оперы Собинов выступал в маленьких партиях под псевдонимом то Собонии, то Собини. Порой ему приходилось петь даже по две партии в вечер. В одном действии оперы Мейербера «Гугеноты» Собинов представлял юного кавалера, в другом — монаха, благословляющего мечи.

Но как ни приятно было общение с замечательными итальянскими артистами, Собинову в конце концов надоело петь разных «триковых кавалеров» и «поддерживать ансамбль» (как отмечалось в рецензии на оперу Вагнера «Моряк-Скиталец», в которой впервые — упомянули имя талантливого русского певца). Выручила случайность. Заболел артист, исполнявший роль Арлекина в «Паяцах» Леонкавалло, и Шостаковский предложил Собинову спешно подготовиться к спектаклю.

Партия Арлекина невелика по объему, но для начинающего певца довольно сложна. Особенно трудна популярная закулисная ария Арлекина, требующая свободного владения дыханием. В афише исполнитель Арлекина на этот раз значился под тремя звездочками. Друзья Леонида, зная, кто скрывается за этими безликими знаками, с замиранием сердца ожидали закулисной арии. Наконец Арлекин запел.

О, Коломбина, верный нежный

Арлекин здесь ждет один…

Впечатление от собиновского голоса, редчайшего серебристого тембра в соединении с удивительной мягкостью и проникновенностью исполнения, было огромно. Зал единодушно потребовал повторения, которое лишь усилило общее настроение радостной взволнованности. Снова раздались крики «браво», и Арлекин вынужден был пропеть свою арию в третий раз — случай редкий в театральной практике.

Наконец стихла буря оваций. А восхищенные и вместе с тем изумленные друзья и знакомые Собинова все еще находились под впечатлением только что пережитого. Они будто впервые услышали своего товарища. Даже не верилось: неужели это их веселый, «голосистый петушок», всегда так ревниво находивший у себя недостатки?! Затаенная сила лирического вдохновения Собинова, которая до этого не находила выхода в различных второстепенных партиях, внезапно прорвалась, и образ Арлекина вдруг заиграл, засверкал яркими красками, ожил, овеянный новой прелестью.

Но еще большее открытие сделал в этот вечер юный певец. Для него неожиданный успех явился событием: петь в одном спектакле со знаменитыми итальянскими певцами и заслужить одобрение слушателей — не значит ли это перейти на новую ступень вокального развития. Свойственное Собинову критическое отношение к своему голосу проистекало отнюдь не из недооценки собственных сил. Скорее наоборот, сознание таящихся в нем творческих возможностей заставляло еще настойчивее стремиться к тем высотам мастерства, какие, певец знал, ему под силу. В глубине души Собинов всегда верил, что достигнет многого, но, когда и как это случится, пока не задумывался. Выступление в партии Арлекина внезапно приоткрыло перед молодым певцом завесу будущего.

1894 год был знаменателен для Собинова еще и тем, что в этом году ему предстояло сдать выпускные-государственные экзамены. Для будущего молодого юриста было далеко не безразлично, какой степени диплом он получит. И хотя государственной комиссией учитывались результаты переходных экзаменов всех трех курсов, все же решающее значение имели выпускные экзамены. С легким сердцем Собинов взялся за учебники. Он ощущал какую-то особую бодрость и желание работать. Музыка, ради которой так часто забрасывались университетские занятия, не только не отвлекала его, а, наоборот, вселяла энергию, стремление преодолеть все предстоящие трудности.

Разностороннее развитие Собинова, большая начитанность и превосходные знания по специальности произвели отличное впечатление на экзаменах. На заседании юридической государственной испытательной комиссии от 1 июля 1894 года студент Леонид Витальевич Собинов был «удостоен диплома 1-й степени со всеми правами и преимуществами».

Окончив Университет, молодой адвокат не смог сразу приступить к практической деятельности. В те времена каждый студент, сдавший государственные экзамены, должен был в течение года отбыть воинскую повинность. Собинова зачислили в Московское юнкерское пехотное училище.

Изучение военных наук, естественно, отодвинуло на второй план и занятия пением. Собинову, правда, разрешили посещать уроки Додонова, но он пользовался отлучками больше для того, чтобы повидать жену и друзей.

Только осенью 1895 года, окончив пехотное училище, Собинов вышел в запас в чине подпоручика и смог, наконец, приступить к работе на юридическом поприще. В конце октября он был зачислен в помощники присяжного поверенного.

Обстоятельства благоприятствовали молодому юристу. Случай свел его с популярным в то время московским адвокатом Ф. Н. Плевако. Они разговорились. Собинов произвел на знаменитого адвоката хорошее впечатление, и Плевако пригласил его к себе в помощники.

Популярность Федора Никитича Плевако выходила далеко за пределы Москвы. Сила его красноречия действовала на слушателей магически. Почти не было случаев, чтобы он, в расцвете своей деятельности, проигрывал судебные процессы. В народе о нем слагались легенды. Выходец из бедной семьи, простой в обращении, Плевако охотно защищал интересы крестьян в их земельных тяжбах с помещиками. К нему обращались, как к последней надежде вконец запутавшиеся и отчаявшиеся: «Пойдем к Плевакину, он один поможет…» И шли, ехали за десятки, сотни верст.

Когда Собинов стал помощником Плевако, знаменитый адвокат был в зените славы. Клиентура у него была огромная. Сам он вел только наиболее громкие, «эффектные» процессы, а мелкие дела доставались помощникам. Собинов, если ему представлялась возможность выбирать, отдавал предпочтение делам гражданским.

По большей части подзащитные Собинова были крестьяне, рабочие, городская беднота, судившаяся за пенсии, за пособия по увечьям, полученным на производстве. Много верст исходил молодой Собинов по городским окраинам, много поездил по фабрикам и заводам Подмосковья, хлопоча за своих клиентов.

Сознание, что он в меру своих сил защищает права трудового народа, что его нелегкая и плохо оплачиваемая работа имеет высокую гуманную цель, заставляло молодого юриста с большим рвением относиться к своим обязанностям.

— Первые шаги на адвокатском поприще захватили меня, — признавался Собинов, вспоминая об этом времени.

Он тщательно готовился к выступлениям по каждому даже несложному делу, строго обдумывал план речей, непременно записывал их, никогда не полагаясь на вдохновение, хотя и обладал природным ораторским талантом. С настойчивостью, редкой в начинающем адвокате, Собинов, в случае неудачного исхода, переносил дело в следующую инстанцию.

Утомленный беготней по судам, собиранием справок, разговорами с клиентами, молодой юрист искал отдыха в музыке.

Хотя Собинов по-прежнему считал своим основным делом адвокатуру, музыка занимала в его жизни все большее и большее место. Молодого юриста с чарующим голосом уже знали в кругах московских любителей музыки и охотно приглашали для участия в различных благотворительных концертах. Там ему нередко приходилось выступать с известными артистами и певцами, и часто он пользовался у публики куда большим успехом, чем прославленные артисты. Его патрон, Федор Никитич, оказался большим любителем музыки и часто устраивал у себя музыкальные вечера. Он давно заметил выдающиеся музыкальные способности своего коллеги и настойчиво советовал подумать о профессии певца. Обратила внимание на Собинова и Мария Николаевна Ермолова, с которой он познакомился на одном из концертов. Она также не раз заводила разговор о сцене.

О Собинове тех лет вспоминает музыкальный критик Юрий Беляев:

«Собинов пел молодо, искренне, пел без отказа. У него было такое тогда юное и счастливое лицо, он всей повадкой своей как бы спрашивал у публики: Хорошо?.. Да разве в самом деле хорошо?.. Милые, ну спасибо вам на добром слове… Ну, давайте-ка попоем еще.

И снова пел.

Он то краснел, то бледнел, нервничал, теребил смешной хохолок на лбу и уходил с эстрады, осыпанный трескучими аплодисментами…»

Первый же год адвокатской практики, как это ни парадоксально, еще глубже связал Собинова с музыкальными кругами Москвы. В среде московских юристов он познакомился с семьей Керзиных, по инициативе которых в Москве был создан Кружок любителей русской музыки, или, как его чаше называли, «Керзинский кружок».

Этот кружок явился одним из проявлений того общественного интереса к национальной музыкальной школе, который пробуждается в передовых кругах русского общества в девяностые годы. Кружок Керзиных ставил своей целью изучение и пропаганду произведений русских композиторов. Попутно вырастала задача улучшить концертный репертуар, освободить концертные программы от запетых романсов, второстепенных французских и итальянских авторов.

Аркадий Михайлович Керзин, присяжный поверенный, и жена его Мария Семеновна, талантливая музыкантша, были людьми высокой культуры и страстными поклонниками русского искусства.

Первые концерты Кружка любителей русской музыки проходили в скромной домашней обстановке, на квартире у одного из друзей семьи Керзиных. На них присутствовало не более двадцати-тридцати слушателей. Но популярность этих музыкальных собраний так быстро возрастала, что очень скоро концерты кружка пришлось перенести в концертный зал Славянского базара, затем в зал офицерского собрания в Кремле, и, наконец, в зал Благородного собрания.

М. С. Керзина.

Быстрому признанию концертов «Керзинского кружка» содействовали пробудившийся общественный интерес к русской музыке, а также превосходное исполнение: на призыв Керзиных принять участие в пропаганде произведений русской музыки горячо откликнулись лучшие артистические силы музыкальной Москвы.

В концертных программах почетное место занимали произведения Глинки и Даргомыжского. Большое внимание уделялось «кучкистам» — Балакиреву, Мусоргскому, Бородину, Римскому-Корсакову, Кюи, творчеству Чайковского. Часто включались в программы сочинения начинающих композиторов: многие романсы Рахманинова, Аренского, Гречанинова, Калинникова, Глиэра, Василенко впервые прозвучали в керзинских концертах.

Собинов, познакомившись с Керзиными в самом начале деятельности кружка, становится постоянным и едва ли не самым популярным исполнителем. Его первое выступление в керзинском концерте состоялось — 11 ноября 1896 года. Он пел романсы: «Финский залив» Глинки, «Вчера меня ласкало счастье» Кюи, «Чаруй» Даргомыжского, «Меня усыпили» Давыдова. Почти ни одно из последующих собраний «Керзинского кружка» не обходилось без Собинова.

Для молодого певца участие в творческой работе «Керзинского кружка» оказалось чрезвычайно плодотворно. Внимательное изучение сокровищ русской камерной музыкальной литературы, концертное пение, близкое общение с превосходными певцами, музыкантами, композиторами содействовало его формированию как певца и артиста. Тонкий вкус, верное музыкальное чутье безошибочно подсказывали ему правильное истолкование произведений. Он создал традицию исполнения многих романсов Глинки, Даргомыжского, Чайковского, Рахманинова, Аренского.

Уже в те годы Собинов считался непревзойденным исполнителем одного из совершеннейших романсов Глинки «Финский залив».

Л. М. Керзин.

Чутьем большого художника Собинов сумел уловить и тонко передать в этом романсе глинковский стиль, особенности русской музыки. Певцу удалось найти те единственные краски, которые удивительно тонко передавали поэтический смысл романса — атмосферу дорогих сердцу композитора воспоминаний. Как никто, Собинов в совершенстве передавал волнующий «скользящий по волнам» изгиб чудесной мелодии «Финского залива». Попятно, чтобы слушатель зримо почувствовал всю красоту этой картины, надо было обладать совершенной вокальной техникой.

Из романсов Даргомыжского Собинов особенно любил «Свадьбу» («Нас венчали не в церкви»).

Именно на репертуаре русской камерной музыки росло и развивалось артистическое дарование Собинова.

Русские романсы, которые, как правило, создавались композиторами на тексты лучших русских поэтов, воспитали в Собинове особое внимание к слову, к содержанию произведения, ясную и четкую дикцию. Забегая несколько вперед, скажем, что Собинов высоко ценил русскую романсовую литературу. Он не раз говорил, что больше всего ей он обязан своим музыкальным развитием: «Я того мнения, что только на русских романсах можно развить музыкальную фразу. В них музыкальное изложение и текст идут рука об руку». Работа над романсовой лирикой русских композиторов подготовила молодого артиста к одной из лучших его партий — партии Владимира Ленского.

Лирика Чайковского, наиболее соответствовавшая голосу и артистической индивидуальности Собинова, нашла в нем проникновенного истолкователя. Романсы «Средь шумного бала» и «Погоди», после того как их исполнил Собинов, приобрели широчайшую популярность. Как тонко передавал артист настроение мечтательной грусти в романсе «Средь шумного бала»!

Программа концерта кружка Керзиных.

К настроению светлой грусти и ожидания чего-то необыкновенного, которым проникнут этот романс, удивительно подходил самый тембр голоса Собинова, светлый и теплый. Мягкие округлые очертания музыкальных фраз мелодии, волнообразно вздымающихся вверх, оттеняя основное ударение слова или фразы, словно реяли в воздухе, влекомые кружащимся ритмом нежного вальса. Что было особенно удивительно в исполнении Собинова — это найденная им внутренняя гармония между текстом и музыкальной фразой.

Средь шумного бала, случайно,

В тревоге мирской суеты…

Эта первая фраза звучала у Собинова так естественно и задушевно, как если бы он поверял другу что-то очень дорогое или погружался в воспоминания о счастливом прошлом. И вместе с тем исполнение артиста ни на мгновенье не переставало быть тем, что мы называем пением.

Он пел:

Мне стан твой понравился тонкий

И весь твой задумчивый вид,

А смех твой, и грустный и звонкий,

С тех пор в моем сердце звучит…

И всем казалось, что они вместе с певцом видят перед собой поэтичный образ незнакомки.

Заключительные слова романса: «Люблю ли тебя, я не знаю, но кажется мне, что люблю!» — в исполнении Собинова были полны такой искренней молодой радости, что слушатель верил: пришла любовь, пришло счастье!..

А вот другой романс — «Погоди». Один из современников Собинова, неоднократно слышавший певца в концертах, так описывает исполнение Собиновым этого романса:

«Благодаря тесситуре романс «Погоди» звучал с исключительной натуральностью. Неограниченная ничем свобода звучания позволяла певцу достигать потрясающей выразительности. В смысловой кульминации романса, на словах «Милый друг, это жизнь, а не грезы», в голосе Собинова звучало глубокое преклонение перед красотой жизни. Певец легко мог скатиться атипичному «теноровому» бездушному вокализированию! Исключительно удобен для голоса ход по терции к высокой ноте. Указанное Чайковским общее рiаnо[3] и далее рiаnissimо на высокой ноте создают чисто физиологическое искушение (это могут понять только певцы!) во что бы то ни стало филировать[4] высокий звук и заставить его замереть до полного пианиссимо.

В романсе «Погоди», как, впрочем, и всюду, Собинов проявлял целомудренную строгость в соблюдении сделанных автором ритмических и динамических указаний. Собинов никогда не позволял себе ради чисто вокальных эффектов нарушать ритмический рисунок, пойти вразрез со смыслом, стилем и эстетикой[5].

Столь же вдумчиво и тонко исполнял Собинов романсы Рахманинова. В них артист видит продолжение русского, глинковского стиля песни — певучесть, напевность, глубину. Ему была близка взволнованная лиричность, эмоциональная страстность, романтическая приподнятость музыки Рахманинова. Герои рахманиновских романсов отдаются порывам чувств со всей страстью и пылом молодости, полно и безраздельно. Именно эта сила и искренность эмоции, глубокая человечность лирики Рахманинова, созвучность ее с личным строем чувств певца увлекала Собинова и помогала раскрывать до конца правдивые полнокровные музыкальные образы. К этому следует добавить, что исполнение любого романса Рахманинова требует от певца большого голоса и первоклассного мастерства. Этим владел в полной мере молодой Собинов. «Буря», «Арион»[6], «Не пой, красавица», «Я не пророк», «Ночь печальна» нашли в молодом певце лучшего интерпретатора.

Его выступления под аккомпанемент автора оставляли незабываемое впечатление. Особенно запомнилось современникам исполнение Собиновым (это было уже в пору расцвета артистической деятельности певца) романса «Не может быть!», которым Рахманинов откликнулся на смерть замечательной актрисы В. Ф. Комиссаржевской. Собинов, лично знавший Комиссаржевскую и высоко ценивший оригинальное дарование актрисы, спел его с таким неподдельным чувством скорби, с такой искренностью, что многие слушатели истолковали выступление артиста как выражение личного горя.

Романс этот носит речитативно-декламационный характер. На фоне возбужденных, резко акцентированных аккордов слышится горестный голос раненого сердца:

Не может быть! Не может быть!

Она жива!., сейчас проснется…

Тихо, словно боясь разбудить спящую, обращается к слушателям певец, как бы умоляя вместе с ним оберегать ее покой. Слушатели замирают, и ничто уж не может нарушить той невидимой связи, которая соединяет их в моменты подлинного творчества с художником. Вместе с певцом они проникаются надеждой, трепетным ожиданием чуда, верят в него:

Смотрите: хочет говорить,

Откроет очи, улыбнется.

Лицо артиста озаряется светом, нетерпеливо ждет он пробуждения. Голос, в котором звенит надежда, снова взмывает вверх:

Меня увидевши, поймет,

Что неутешный плач мой значит…

И вдруг с улыбкою шепнет;

«Ведь я жива! О чем он плачет!»

Композитор гениально передает в музыке страстное желание победы над смертью.

Но нет!.. Лежит… тиха, нема,

Недвижна…

Медленное, размеренное покачивание мрачно-печального фона аккомпанемента, ниспадающие, разорванные интонации мелодии возвращают к скорбной действительности, неотвратимости совершившегося.

Как готовил Собинов свои концертные программы? Никогда — ни в период ученичества, ни в пору творческого расцвета — не выносил он на эстраду произведений, которые не были до конца продуманы, прочувствованы, которые оставляли в нем хотя бы малейшее сомнение. Как бы короток ни, был романс (зачастую не более полминуты музыки), каким бы легким в вокальном отношении ни казался, Собинов работал над ним недели, месяцы. После двух-трех месяцев ежедневной работы над произведением певец откладывал его на неопределенный срок.

Но по изредка напеваемым фразам можно было заметить происходящую под спудом работу. После такого перерыва Собинов возвращался к романсу, и в этот второй, завершающий работу периоду как бы сами собой оказывались разрешенными многие спорные вопросы. Работа продолжалась и «а первых концертах. Собинов придирчиво проверял доходчивость каждой музыкальной фразы, ее выразительность, иногда кое-что менял в трактовке и только после этого включал в основной концертный репертуар. Близкие друзья знали, однако, и другого Собинова — не вдумчивого мыслителя-художника, подобно скульптору, высекавшему из мрамора свое творение, а вдохновенного импровизатора. Скульптор Михаил Аркадьевич Керзин, сын Керзиных, рассказывает об одном вечере, когда Собинов, придя к ним запросто, подошел к роялю и под аккомпанемент Марии Семеновны Керзиной с листа пропел только что полученные из Петербурга романсы Кюи. «Это было потрясающее впечатление, — пишет М. А. Керзин. — Подъем вдохновения придавал его пению такую силу, такое проникновение в авторский замысел, какое редко дается и длительной работой. Не верилось, что певец никогда не слышал и не разучивал этих произведений». Такие взлеты творческого вдохновения испытывают только большие художники.

Соприкоснувшись со средой музыкантов и артистов, Собинов близко сходится в эти годы со многими деятелями русского искусства. К этому же времени относится и его знакомство с К. С. Станиславским (Алексеевым) и его семьей, с артистами будущего Художественного театра. С некоторыми — Москвиным, Книппер, Савицкой — он был знаком еще в Филармоническом училище, где они учились на драматическом отделении.

Чаще всего собирались в Любимовке, на даче у Алексеевых. Вместе со Станиславским и будущими актерами Художественного театра Собинов увлеченно играл в любительских спектаклях на маленькой, затерявшейся среди сосен эстраде в Пушкино. «Помните ли Вы наш дом в Любимовке, сад и Клязьму? — вспоминал впоследствии об этом времени брат К. С. Станиславского — В. С. Алексеев. — Я как сейчас помню такую картинку: гостиная, на среднем столе керосиновая лампа с абажуром, у левой стены рядом с дверью, ведущей в зал, фортепьяно. Мутин поет «Ла бандиера». Вы очаровательно молодо, свежо поете: «Зачем, зачем вы не прочли», «Давно готова лодка», «В тени задумчивого сада»… С реки доносятся бешеные аплодисменты с целой флотилии лодок, собравшихся со всех окрестностей слушать неизвестного певца, будущую знаменитость. Я аккомпанирую. В гостиной вам аплодирует мать моя, Станиславский, Лилина, моя жена, сестры и все обитатели любимовского дома. На террасе, убранной растениями, ждет всех накрытый стол с шипящим самоваром, а с реки поднимается и ползет в сад легкий туман. Пахнет тополями. Сколько было проведено таких вечеров!..»

Все привлекало Собинова в Станиславском — его увлеченность искусством, неустанные поиски новых смелых решений драматического спектакля, его стремление создать на сцене атмосферу живой жизни. Молодой певец старался не пропускать ни одного спектакля Общества искусства и литературы, которые ставил Станиславский с группой любителей.

«Какая досада, — не раз думалось Собинову, — что этот замечательный человек вынужден работать на маленькой любительской сцене, в то время как большие сцены прозябают без направляющей руки художника-руководителя!»

Всегда Требовательный к себе, Собинов, попав в среду больших художников сцены, внимательно присматриваясь к Станиславскому, все сильнее и определеннее испытывает неудовлетворенность тем, чего достиг сам как певец. И хотя успех его в керзинских концертах растет с каждым разом и среди музыкантов, артистов, художников он слывет настоящим певцом, Собинов все еще считает себя учеником и по-прежнему остается недоволен своим исполнением.

Он давно убедился, что взял от Додонова все возможное. И теперь, пытаясь идти вперед самостоятельно, нередко оказывался в затруднении, не зная, как исправить свои певческие недостатки: горловой оттенок некоторых звуков и излишнюю вибрацию голоса на Ройе [7].

Все чаще приходит мысль перейти к другому преподавателю. Студенты в дружеских беседах нередко говорили о трудностях в учебе, о сомнениях. Мало у кого обучение постановке голоса проходило безболезненно. В классе Додонова дело еще обстояло сравнительно благополучно. Леонид Витальевич, слушая рассказы о неудачах своих товарищей, проникался чувством благодарности к своему учителю, который привил ему правильные основы певческого мастерства. Но вместе с этим чувством благодарности Собинов испытывал и другое — неудовлетворенность.

Приближался срок окончания училища, а Собинов все настойчивее и чаще подумывал о необходимости продолжить вокальное образование.

Уже давно прислушивался он, как поют ученики класса Александры Александровны Сантагано-Горчаковой, ставшей профессором Филармонии вскоре после его поступления к Додонову. Он обращал внимание на то, как легко и уверенно звучали их голоса. Все единодушно хвалили метод занятий Горчаковой, ее уменье индивидуально подойти к каждому ученику.

А. А. Сантагано- Горчакова.

Александра Александровна Сантагано-Горчакова прошла серьезную вокальную школу и была в свое время одной из лучших певиц киевской оперы. Наделенная голосом огромного диапазона и подвижности, она одинаково свободно исполняла и колоратурные и драматические партии. Сантагано-Горчакова была замечательной Людмилой и превосходной Кармен. Критика неоднократно отмечала незаурядный артистический талант Горчаковой, который ставил ее в один ряд с лучшими оперными певицами того времени.

Сантагано-Горчакова ушла со сцены в самом расцвете таланта «…ибо, — говорила она, — ничто не может быть ужаснее минуты, когда среди грома рукоплесканий артист услышит первый свисток, — это начало конца, смерть для него».

Она уехала в Италию и там на свои сбережения организовала оперную труппу, с которой выступала в Милане, пропагандируя творчество Глинки. Благодаря энтузиазму этой замечательной женщины Италия познакомилась с шедеврами русской оперы — «Иваном Сусаниным» и «Русланом и Людмилой».

Вернувшись в Россию, Сантагано-Горчакова посвятила себя педагогической деятельности. На сцене она никогда больше не пела и только изредка, уступая просьбам, участвовала в концертах.

Александра Александровна очень скоро заметила Леонида Собинова. Выступая на студенческих вечерах, Собинов часто ловил на себе внимательный взгляд Сантагано-Горчаковой. Раз или два она мимоходом сделала ему несколько замечаний, поразив юношу тонкой наблюдательностью, вкусом и верностью суждений. Постепенно в нем окрепло желание перейти в класс Сантагано-Горчаковой. Однако застенчивость и деликатность долго мешали Собинову принять окончательное решение. По существу, он мог бы окончить Филармоническое училище и весной текущего (1896) года, так как давно перешагнул тот скромный минимум вокальной подготовки, какой тогда требовался от оканчивающих Филармоническое училище. Додонов считал, что вполне подготовил своего ученика к выпускным экзаменам. Желая поскорее блеснуть талантом Собинова, он намекал ему на возможность окончания училища в этом году. Но, твердо решив в следующем учебном году перейти к Сантагано-Горчаковой, Собинов добился у дирекции разрешения остаться в училище еще на один год.

Экзаменационный спектакль состоялся 14 марта 1896 года. Леонид Собинов пел партию Князя в первом действии оперы Даргомыжского «Русалка» и партию Лионеля во втором действии оперы Флотова «Марта».

Только сдав экзамен, Собинов решился переговорить с Сантагано-Горчаковой. Он просил ее позаниматься с ним сначала частным образом и, в случае если он будет довольна его успехами, взять в свой класс.

Начались занятия. После нескольких уроков Александра Александровна объявила, что берет Собинова к себе в класс.

Занятия с Горчаковой сразу дали отличные результаты.

— Знаете, — с улыбкой заметила как-то Александра Александровна Собинову, — старенький генерал, сосед мой по квартире, в начале наших занятий сказал мне: «Стоит ли вам возиться с этой дребезжалкой?» А вот теперь излишняя вибрация в вашем голосе, происходившая от слишком большого напора воздуха на связки, совсем прекратилась. Вы научились правильно дышать, звук стал компактным, и поете вы значительно легче и свободнее. Будем работать дальше.

Уроки Горчаковой, увлекательные беседы об оперном искусстве, о теноровом репертуаре заставили молодого певца задуматься о возможности оперной карьеры. Он еще не признается в этом до конца даже самому себе, но перспективы, раскрытые перед ним Горчаковой, все более захватывают его.