Лондонский отель

Лондонский отель

Конец февраля. За окнами гостиницы громоздится туманный Лондон. Едва просматриваются высокие дома, шпили башен. Людей на тротуарах почти не различить — тени. Кажется, столица Англии живет под каким-то непроницаемым серым пологом.

В уютном холле гостиницы с картинами на стенах собрались русские летчики, только что возвратившиеся из Франции. Всем нетерпится скорее отплыть на родину.

— Когда же будет попутный пароход?

— Говорят, скоро. Запаситесь терпением.

— Сплю и вижу Петроград. Все нашенское, близкое, понятное.

— А мне снится Москва с Кремлем, златоглавая.

Капитан Крутень сидит за столом, скрестив руки на груди. Молодое лицо озабочено, в широко расставленных серых глазах сосредоточенность, раздумье.

— Господа, — произносит он чуть охрипшим голосом, — давайте обменяемся впечатлениями о французских делах. Ведь мы еще, по существу, не говорили об этом с глазу на глаз. Что кому запомнилось?

— Мне запомнилось, как отчисляли из отряда истребителей двух летчиков — офицера и нижнего чина, — начинает подпоручик Орлов. — Помните, какие были лица у изгнанных? Отчаяние, тоска, кажется, готовы на себя руки наложить. Выгнали за то, что сдрейфили в бою, бросили своих товарищей. А ведь хорошие были пилоты, сам командир говорил.

— И поделом, — вступает в разговор поручик Кежун. — Трусость непростительна для летчика, тем более истребителя.

— Ну это — редкий случай, — высказывает свое мнение штабс-капитан Барковский. — Вообще-то французы — смелые воздушные бойцы. Меня поразил Гинемер, вы о нем наслышаны. Небывалой храбрости пилот, гроза бошей. Три раза его сбивали немцы. И знаете, что его спасало?

— Знаем: собственные подтяжки, — бросает кто-то реплику.

Летчики смеются от души.

— Между прочим и подтяжки, — продолжает Бар-ковский. — Гинемер крепко привязывал себя к сиденью ремнями, мало того, подтяжками. Подбитый самолет сажал, где придется, разбивал, конечно. Но сам не вылетал из кабины, как баба-яга из трубы. А у нас, особенно на "блерио", летчик старается до приземления выброситься из кабины.

— Знать, крепкие самолеты у французов, если выдерживают такие удары, — замечает кто-то.

— Нет, друзья, не все аппараты крепкие, особенно устаревшие, — замечает Евграф Николаевич. — Как-то в эскадрилье Брокара мне предложили полетать на "ньюпоре". Внимательно проверил его и вижу: мотор изношен, крылья кое-как залатаны, ручку управления заедает. Нет, думаю, на таком "гробу" не полечу. Отказался. На следующий день на этом аэроплане вылетел француз и разбился, не дотянув до линии фронта. Жаль парня, царство ему небесное.

— Заметили, как французы любят расписывать свои самолеты? — доносится из угла чей-то голос. — На фюляже или на крыльях у них намалеваны дракон, голова индейца, волк, сокол и прочее. Зачем?

— Для устрашения врагов, — шутит поручик Кежун. — Завидев оскаленную пасть дракона, боши с перепугу поворачивают назад.

— Эти картинки — символика, и очень важная, — возражает Орлов. — Их можно видеть только на аппаратах асов. Уже одним своим видом такие самолеты бросают противнику вызов. Хорошо бы и вам, Евграф Николаевич, нарисовать на своем что-нибудь, ну скажем, русского витязя в боевом шлеме.

— Подумаю, — серьезно отвечает Крутень. — Однако мы с вами обходим молчанием главное — тактику истребителей авиации, воздушный бой. Согласны ли вы с маневрами, которые предлагает в сводке Монгабриель? Думаю, у нас найдутся и свои мысли. Надо трезво, кри-тически оценить то, что мы видели, а также присовокупить свой опыт.

Завязался деловой разговор. Слушая товарищей, Евграф Николаевич кое-что записывал в тетрадь. Ему предстояло сдать в Управление военного воздушного флота отчет о командировке группы летчиков.

Все сошлись в едином мнении, что истреби гель должен стремиться первым увидеть противника. Это — половина успеха.

— Летчик, безусловно, должен видеть все кругом себя, — как бы отчеканивает каждое слово капитан Крутень, — особенно бросаясь в атаку. Надо сохранить спокойствие, чтобы не фиксировать свой глаз на противнике, но и "видеть свой стабилизатор", как говорят французы. Можно выразиться даже так: от истребителя требуется недюжинная способность иметь глаза и сзади.

Потом Крутень напишет в своей брошюре "Воздушный бой":

"Сближаться для производства самой атаки надо незаметно для противника, то есть преимущественно сзади, пользуясь лучами и ослеплением солнца, со стороны, которую противнику естественно считать наименее угрожаемой. Надо всегда перед атакой быть выше противника насколько возможно — желательно на 500—1 000 метров. Это дает быстроту налета, внезапность и огромное моральное преимущество. Эта высота значительно уменьшает вероятность неприятельской внезапной атаки… Бросаясь в момент окончания подхода и начала атаки на противника, надо стремиться стать в мертвом конусе его обстрела. Если же это не удается, то подходить фигурно — спираль, петли, скольжение…" Затем Евграф Николаевич добавит, что маскироваться можно и в облаках.

А пока разговор в холле лондонской гостиницы продолжается.

— Ваше мнение: с какой дистанции эффективнее открывать огонь из пулемета? — спрашивает Крутень, оглядывая товарищей.

Раздаются возгласы:

— Чем ближе — тем лучше! Наверняка сразишь врага.

— Не менее ста метров, я думаю.

— Это как придется — в бою не сразу рассчитаешь расстояние.

— Наш опыт, да и опыт французов, — развивает мысль Крутень, — утверждает, что надо подойти к противнику на минимальную дистанцию и только тогда открывать огонь в упор. Многое зависит от быстроты наскока. Начальная дистанция может быть от тридцати до ста метров. Но тут есть возможность столкновении с неприятельским аппаратом, потому что летчик увлечен стрельбой и может не заметить опасности. Значит, надо оставить время — какие-то секунды, — чтобы увернуться. У меня был случай, когда я чуть не наскочил на аппарат немца. Спасло то, что мой самолет спланировал на спину.

Профессиональный разговор увлекает всех. Быть может, впервые летчики серьезно задумываются о тактике истребительной авиации. Евграф Николаевич заставляет соратников думать, к тому же хочет проверить свои, выношенные, мысли…

До глубокой ночи в его номере гостиницы горел свет. Капитан быстро набрасывал на бумаге то, что уже отлилось в неоспоримые правила, советы, наставления. Сколько же приемов воздушного боя подсказывала жизнь! Крутень записывал:

"Рекомендую при атаке со стрельбою сверху проскакивать перед противником — впереди его носа, так как тогда дольше можно стрелять с естественным упреждением, облегчая попадания, а кроме того, благодаря приобретенной скорости, легко его опередить. Но здесь надо учесть возможность сломать аппарат при резком переходе".

"Бросаясь сверху, предпочтительнее всего прямое отвесное пикирование, так как это дает максимальную скорость наскока, но иногда хорошо соскользнуть на крыло, если превышение невелико, или снизиться штопором, вводя противника в заблуждение, если он подает признаки, что уже видит опасность".

Положив ручку, Евграф Николаевич встал из-за стола и сделал несколько шагов по комнате. Он вспоминал свои воздушные схватки с противником. Тогда тактика боя только еще намечалась. Постой, как это было с ним?

…Он атакует "альбатроса", заходя слева и справа. Наконец выпускает последний патрон. Немецкий самолет шатается, как пьяный, не умеющий найти дорогу, он подбит, но все-таки тянет на свою территорию. Тогда он делает вид, что хочет таранить противника, чего немцы боятся, как огня. Это действует на пилота "альбатроса" отрезвляюще, и тот сажает самолет на нашей территории, попадает в плен.

Крутень знал, что к такой угрозе прибегали и другие летчики — Козаков, Зверев, Янченко. Стало быть, это жизненный прием, его тоже надо занести в рекомендации молодым летчикам.

Евграф Николаевич снова взялся за перо и записал мысль о том, что летчик, поймав противника под сноп обстрел, должен приложить все искусство и хладнокровие, чтобы не выпустить его из захвата, пока не будет израсходован последний патрон. Оставшись без патронов, следует имитировать стремление таранить противника, что может его вынудить к посадке на нашей территории.

Крутень смежил веки, и перед ним встал в воображении Петр Николаевич Нестеров. Память о нем жива, нетленна. Он первым совершил таран и погиб, вероятнее всего потому, что неточно рассчитал удар сверху по "альбатросу". Сказались усталость предыдущих дней, неважное самочувствие. Это бесспорно. Но за прошедшие военные годы никто из летчиков не решился пойти на таран, израсходовав все патроны. А ведь должен быть возможен таран, при котором таранящий летчик останется цел и невредим и посадит свой, пусть пострадавший, аппарат на землю! Крутень верит в это.

Раздался стук в дверь.

— Войдите, — отозвался капитан.

— Это я, Евграф Николаевич, — сказал, входя, поручик Орлов. — Вижу, вы трудитесь. Сон нейдет? Не помешаю?

— Нет, садитесь. Кстати и поговорим откровенно. Мне кажется, мало мы еще учитываем данные противника и не всегда верно выбираем способ атаки. Надо знать, с кем имеешь дело, то есть личность противника. Ас? Истребитель? Разведчик? Хороший пилот? Моноплан, биплан, многоместный аппарат? А вооружение противника? Все эти данные следует держать в голове, это очень важно для выбора способа атаки. Как вы думаете?

— Безусловно, важно, — ответил Орлов. — Иначе можно и самому влипнуть, как муха в кипящие щи.

— Верно. Вот послушайте, что я записал об атаке один на один с одноместным истребителем моноплана: "Пикировать с высоты камнем вниз в ста — четырехстах метрах сзади за хвостом немца, выворачиваясь штопором на его направление, и выровнять на высоте противника, подходя к нему сзади или лучше немножко ниже, укрываясь от его взора его стабилизатором, и аккуратно выпускать патроны. Если противник не заметил, то его участь априори решена…"

Крутень посмотрел на собеседника ожидающе, спросил:

— Вы, Иван Александрович, не хуже меня знаете воздушный бой. Что вы могли бы дополнить к способам атаки?

— Что мог бы дополнить? — повторил Орлов, наклоняя голову с четким пробором волос. — Пожалуй, вот что. Выбирать положение для атаки надо такое, чтобы противнику трудно было заметить вас, например, когда он занят управлением самолета. Начать петлю и кончить ее переворотом через крыло следует под вражеским аппаратом. Тогда враг непременно потеряет вас. Находиться под противником надо так, чтобы он не видел вас, не мог прицеливаться. Если атакует один самолет, то переходить в штопор, а если группа — уйти, проделав фигуру "падение мертвого листа"…

— Дельно, Иван Александрович, дельно, — одобрил Крутень.

— Могу и такой совет высказать: свалиться сверху камнем, пикируя на немца спереди и с одного бока, например с левого, подвернуть, сделать с правой стороны переворачивание и снова стать под немцем, прямо под брюхом, поднимаясь свечой, или снизу и немного сбоку, противоположного тому, где проделано переворачивание. Это требует очень хорошего, прямо гениального летания, но, мастерски выполненное, собьет с толку летчика и наблюдателя и даст возможность долго и спокойно расстреливать его…

Деловой разговор двух великолепных русских военных летчиков в преддверии новых боев на своем фронте помогал обоим осознать истинные условия победы. Евграфу Николаевичу нравился подпоручик Орлов, еще совсем молодой человек, в недавнем прошлом — студент Петербургского университета. На военную службу он поступил добровольно, страстно мечтая стать летчиком, и добился цели. В возрасте двадцати одного года он уже командир отряда истребителей.

Орлов заметил на столе несколько номеров журнала "Нива", сборник товарищества "Знание". Перехватив заинтересованный взгляд подпоручика, капитан Крутень объяснил:

— Не удивляйтесь. Взял с собой эти русские издания, и с удовольствием читаю, когда есть свободное время. Люблю все, где описывается настоящая жизнь, без прикрас, еще в кадетах пристрастился.

— И кого же предпочитаете из нынешних авторов?

— Интересен Куприн. Читали его "Поединок"?

— Да, читал.

— Правду-матку режет, — воодушевился Евграф Николаевич, — о нас, военных. В самом деле, какую безотрадную картину армейской жизни изобразил Куприн, отхлестал господ-офицеров за наши извращенные понятия о чести, нелепые увлечения, кастовую замкнутость, высокомерие. Один поручик Ромашов — светлое пятно. Но знаю, писатель Куприн влюблен в авиацию, летчиков ценит, сам поднимался в воздух…

Орлов неожиданно спросил:

— А вы, Евграф Николаевич, довольны своей судьбой?

— Прежде всего, я против такого толкования, будто судьба — нечто, не зависящее от нас, но властвующее над нами. Каждый сам выбирает себе дорогу, цель и борется за нее, утверждает себя в жизни. Есть люди, которые не в силах преодолеть преграды, покорно опускают руки, считая их "перстом судьбы". Мне с ними не по пути. Я выбрал судьбу офицера, военного летчика и ею доволен, как ни тяжела она. А впрочем, у всех нас нынче одна судьба, жестокая, военная. И у вас тоже, подпоручик Орлов.

— Да, и у меня тоже, — согласился Орлов. — А могло сложиться иначе. Мог бы окончить университет, стать чиновником какого-то там класса. Но авиация! Она затащила меня в свои сети, из них не вырвешься, да и не хочу вырываться.

— Вот и я тоже, Иван Александрович. — Крутень положил руку на плечо товарища. — Тихая, спокойная жизнь не для нас с вами. Будем продолжать свое дело.

— Будем.

В другом же номере гостиницы несколько летчиков перемывали Евграфу Николаевичу косточки. Один из них возмущался:

— Вчера возвращаюсь поздно вечером после свидания с прелестной Джойс. Прихожу, и надо же, в коридоре сталкиваюсь с капитаном, не спится ему. Посмотрел на меня и говорит: "Вытрите губную помаду со щеки. Едва на ногах держитесь. Что подумают о нас, русских летчиках, иностранцы?" Я выпалил: "Вы, капитан, много на себя берете. Я — не мальчик, вы — не гувернантка. В свободное время что хочу, то и делаю. Мы не на аэродроме".

— И он что ответил? — интересуется кто-то.

— "Верно, я не гувернантка. Но на правах старшего делаю вам замечание. Совесть должна быть у каждого. Завтра на аэродроме у англичан наши вылеты. В каком состоянии вы будете?" Повернулся и ушел.

— Да что мы — монахи, что ли? — поддерживает обиженного другой летчик. — Кто не пьет? "Питие есть радость на Руси", — мудро заметил кто-то. Вон французские асы летают к своим "маренам" на аппаратах, когда из-за погоды нет боевых вылетов. Это я точно знаю. Вряд ли во время свиданий отказываются от бургундского или бордо.

— Но надо отдать им должное, на аэродроме — ни капли спиртного, — иронизирует кто-то.

— А мне, господа, вспоминается один случаи у нас в России. В разгар полетов к аэродрому подъезжает фаэтон, а в нем два летчика-офицера с барышнями, пьяные в стельку. Решили покатать их на аппаратах. Один из пилотов — грузинский князь, фамилию я запамятовал. Дежурный по аэродрому говорит: "Нельзя сюда посторонним, к тому же вы пьяны, штабс-капитан". Тот на дыбки: "Ты еще сосунок, поручик, чтобы мне делать замечания. Я князь, а это — мои друзья. Пусти к самолетам". — "Не пущу". Пришлось вызывать подполковника, тот едва уговорил гуляк поехать выспаться. Крутень не стал бы уговаривать — на гауптвахту посадил бы.

— А в самом деле, господа, это же безобразие: приехать с бабами на военный аэродром и пытаться покатать их на самолете. С другой стороны, каждый день рискуем жизнью, хочется доброй чашей зелена вина встряхнуть душу.

— Странный образ жизни ведет Крутень, — продолжается "перемывание косточек" капитана. — Неужели его не интересуют ни женщины, ни вино? Ведь он, насколько я знаю, нормальный мужчина, крепок, любит спорт.

— Спартанец. Но зато и мастер воздушного боя. Какие фигуры проделывает в воздухе — залюбуешься. Не каждому из нас по плечу такое, особенно, когда голова трещит с похмелухи.

— Мне думается, братцы, выслуживается наш капитан, в Наполеоны глядится, карьеру делает.

— К нему весьма благоволил великий князь Александр Михайлович. Но нынче, когда заведующий канул в Лету вместе с Николаем Вторым, как-то к нему отнесутся авиадарм и управление?

— Надо отдать ему должное, господа. Капитана Крутеня ценят в верхах за ум, инициативу и боевое искусство. Кто сравнится с ним? Разве что Александр Козаков, тот уже наколотил полтора десятка немецких самолетов. Да ведь этот штабс-ротмистр только и делает, что летает и сбивает, а Крутеня перебрасывают с места на место: то испытывать самолеты, то организовывать новые отряды, то пожалуйте за границу.

— Ну вот уже и дифирамбы запели. Только круто он берет, хочет сделать из нас летающих бесполых манекенов…

Бесконечно долгим кажется Крутеню ожидание парохода в Россию. Свободное время проходит в раздумьях. Бродит ли он по улицам Лондона, стоит ли в музее, сидит ли с книгой, мысли его возвращаются к одному и тому же — положению дел в отечественной авиации. Ему кажется, что русские летчики недостаточно осмысливают суть и значение своей профессии. Много пересудов, правдоподобных рассказов и небылиц о боевой работе, но нет общности, нет злободневных знаний. Все врозь. А ведь люди думают, работают, многих волнуют одни и те же вопросы.

Давно поговаривают в авиационных кругах о том, что нужен хороший авиационный журнал. Все ждут его появления, но ни один пилот пока ничего не пишет, каждый ждет от соседа. А ведь кто как не сами летчики могут по-деловому рассказать о своем опыте. Надо заставить их говорить. "…Очень часто, даже всегда, от нашей необщительности, халатности к полученным из опыта знаниям, даже мелочным на первый взгляд, зависит не только наша жизнь, но наша честь русского летчика", — так напишет он в задуманной им статье "Что думалось в Лондоне".

Кроме того, Крутеня огорчает поведение многих соратников, пристрастных к вину, женщинам, картам, бесцельно прожигающих свою жизнь и тем самым наносящих вред авиации. Поэтому он прямо, без обиняков выскажется в той же статье: "Наши летчики, как мотыльки, беспечно порхающие с дерева на цветок, а летчик — с аппарата к женщине, от женщины на бутылку, потом опять на аппарат, потом на карты. Отжарил боевой полет в хороший день и брюшко вверх. Вне полетной — работы нет".

Евграф Николаевич знал, что некоторые пилоты будут недовольны его прямой и резкой критикой, что есть у него враги, старающиеся опорочить его деятельность. Пусть их! Он пойдет в бон против расхлябанности в армейских рядах без оглядки, с открытым забралом. Можно же все повернуть по-новому, переделать, освежить! "При русской натуре, товариществе и самоотверженности, которые обычно заглушаются распущенностью… можно достичь еще лучших результатов…"

И опять думы об авиационном журнале. При помощи журнала можно будет многое уяснить в летном деле. "А то пока мы, как древние, узнаем все с языка да на собственной спине или на гибели товарища, в которой каждый немного виноват нашей необщительностью, шутливым отношением к серьезному делу, обладающему такой будущностью и красотой".

Беспокоили мысли и о судьбе России. Как там на Родине? Как идут дела после отречения царя от престола? Как армия? Царский строй смела могучая волна революции. Крутень словно слышал тысячеголосые крики: "Долой царя и самодержавие!", "Да здравствует свобода!", "Разорвем цепи рабства!" Триада "За веру, царя и отечество" отлетела, как шелуха. Только отечество, одно лишь оно, повелевало теперь чувствами и думами истинных патриотов.

А война? Она по-прежнему продолжается. Керенский, ставший во главе Временного правительства, подтвердил прежнее: война до победного конца. Но когда же будет конец великой битве народов? Уже ползут слухи о братании русских и немецких солдат, много случаев дезертирства из русской армии. За всем этим видится что-то новое, неведомое. Но одно знает Евграф Николаевич: Россия" любимая до боли, родная Россия, вечна, какие бы перемены не происходили. Не пропадет, не сгинет она.

И снова до рассвета сидел за столом в своем номере лондонской гостиницы капитан Крутень. Он дописывал работу "Воздушный бой". Вся она была устремлена в будущее.