Киевские встречи

Киевские встречи

Едва поезд остановился у перрона, как Евграф Николаевич спрыгнул со ступеньки вагона и быстро пошёл к выходу из вокзала.

Здравствуй, родной Киев! Ты все такой же размашистый, прекрасный, с широкими бульварами, высокими домами, величественными памятниками. Город, в котором с детства знакома каждая улица и площадь. Время мало изменило твой облик. А вот люди за три военных года изменились. Не слышно веселого беззаботного смеха девушек, оживленного южного говора. Лица встречных людей замкнуты, сосредоточены. Тут и там попадаются одноногие солдаты на костылях, безрукие… За хлебом большие очереди. Слышатся едкие разговоры о войне, о трудном положении в стране.

— Ось вона где та война, у печени засела, — говорит усатый пожилой человек в старом, обтрепанном пальто, тыкая себя в бок. — И колы буде кинец?

— Сначала кричали: шапками закидаем Германию, — вступает в разговор мужчина в пенсне. — А клочья-то полетели от нашего воинства. Жмет Вильгельм. Император же только глазами хлопает. За него дела вершит императрица да граф Фредерикс. А что, неправда?

— Ну ты не больно… того, — одергивает его человек в кепке с колючим взглядом. — А то можно в полицию свести, мабудь ты есть немецкий шпигун.

— Не мели чепуху, — вступается за мужчину в пенсне женщина с корзинкой. — Это акцизный чиновник, я его знаю, хороший человек. Война у всех нутро вывернула наизнанку. Тут заскулишь.

— Война до победного конца! — нарочито бодро, не без иронии восклицает кто-то неразличимый в очереди. — За веру, царя и отечество!

"Так вот чем живет тыл, — думает Евграф Николаевич. — Война стала ненавистна народу, ее тяжкие испытания сломили многих. А что ожидает людей впереди?" И впервые Крутень задает себе вопрос: во имя чего он воюет, рискует жизнью? Окаменевшая формула "За веру, царя и отечество" не устраивает его. Давно уже обязательные богослужения, пышные обряды в честь тезоименитства царского рода кажутся фарсом. Как и многие офицеры, он осведомлен о дворцовых интригах, о безволии Николая II, о влиянии на царицу, на государственные дела безграмотного Гришки Распутина. Нет, рисковать жизнью за царя — жалкий удел. Он, офицер русской армии, защищает от иноземцев только свое отечество. За свою Родину он готов и голову сложить. Он верит: в скором времени она пойдет по пути прогресса и станет поистине могучей. Могучим станет и ее воздушный флот. Если не верить в это, то и жить не стоит. Так думает штабс-капитан Крутень.

А пока что радостное чувство встречи с родным городом захватывает Евграфа Николаевича. Как дороги эти часы, проведенные вдали от войны. Они наполняют душу покоем, надеждой. Хочется сделать многое — узнать о прежних товарищах, пройтись по Крещатику, посидеть на Владимирской горке, полюбоваться Днепром, повидаться с Наташей. Как-то встретит она его, поймет ли, что не в его силах было перевестись по службе в Киев, бросить авиацию, к которой прикипело сердце? Женщины — капризны, своенравны. Быть может, и Ната такая же? Работая сестрой милосердия в военном госпитале, она вполне может увлечься каким-нибудь выздоравливающим офицером и тогда… Нет, лучше об этом не думать. Надо надеяться, что их отношения остались прежними.

У штабс-капитана Крутеня срочная командировка. Что можно успеть за короткий срок? И летчик спешит прежде всего в особняк, где расположено управление заведующего авиацией и воздухоплаванием в действующей армии. Ему необходимо попасть на прием к великому князю Александру Михайловичу.

Евграф Николаевич Крутень предъявляет документы и телеграмму о разрешении на приезд в Киев дежурному по штабу офицеру.

— Подождите, сейчас узнаю, — бросает тот надменный взгляд на одетого в полевую форму штабс-капитана, но заметив Георгиевский крест на его гимнастерке, снисходительно улыбается.

Через несколько минут он выходит.

— Великий князь сможет принять вас только завтра в десять ноль-ноль. Не опаздывайте.

Евграф Николаевич очень доволен таким оборотом дела. Значит, у него есть немало свободного времени. Прежде всего, надо навестить отца. Он сейчас в Святошинском госпитале, на окраине Киева, представлен к увольнению от военной службы по болезни и выслуге. Тридцать семь лет в строю — немалый срок. Был командиром роты, батальона, адъютантом, столоначальником. Последняя должность — штабс-офицер для поручений VI класса управления интенданта армий Юго-Западного фронта.

Что за недуг гложет отца — полковника Николая Евграфовича Крутеня? Не так уж и стар — пятьдесят девять лет, мог бы еще послужить. Но приковала к постели болезнь.

С волнением вошел штабс-капитан в госпитальную палату. Навстречу ему поднялся с койки отец в больничном халате. Его трудно узнать — сильно поседевший, сгорбленный, с запавшими страдальческими глазами. Протянул дрожащие руки, обнял.

— Сын, сынок! Вот привел-таки Бог свидеться. А я уж не ждал, не чаял. Узнаешь ли отца? Сдал я, Графчик, сильно сдал. Давай присядем, ноги не держат.

Они садятся, пристально смотрят друг на друга. Из глаз отца катятся крупные слезы, сползают по небритым щекам.

— Как то ты, сынок? Жив-здоров, слава богу. Летчиком стал. Читал я о твоих подвигах в небе, горжусь тобой, мой дорогой. Опасную службу выбрал ты себе, да что теперь толковать об этом.

— Отец, что с тобой?

— Что со мной? Эх, брат, скрутила меня болезнь. Сердце давит нестерпимо, голова трещит, иной раз теряю сознание на несколько минут. Давеча пошел прогуляться и упал на ровном месте навзничь. Память отшибло, тоска берет, страх какой-то. Жизнь не мила…

— А что врачи? Лечат?

— Какое тут лечение? Дают разные порошки, а я их выбрасываю, ни к чему они.

— Что же дальше? — интересуется Евграф.

— Представляют меня к увольнению со службы по болезни с производством в чин генерал-майора, с награждением мундиром и пенсией из казны. В какую сумму выльется пенсия — не знаю, казначейство подсчитает.

— Это хорошо, отец, — обнял его за плечи сын. — Отдохнешь, здоровье поправишь. Генеральский чин — неплохой подарок. Заслужил. Не унывай, не падай духом. Как твоя семья?

— Здесь она, в Киеве. Навести их сынок, не чурайся. И прости меня за то, что так получилось, хоть и не я виноват в этом. У меня же дети малые от Веры Владимировны — сыну Владимиру — двенадцать, дочурке Тане — одиннадцать. Навести их, ради Бога, я напишу адрес. Сестренка твоя Ксенюшка тоже в Киеве, замужем, ей-то уже двадцать шесть. Такие-то дела, мой дорогой… А ты все воюешь, Графчик?

— Воюю, отец. Вот приехал в командировку, к высокому начальству надо завтра явиться.

Евграф Николаевич крепко обнимает и целует на прощание отца, а тот плачет и шепчет: "Береги себя, сынок!" Тягостное расставание. Штабс-капитан еще сильнее чувствует свое одиночество. Нет у него семьи! Кому он нужен, удалой летчик?

…Крутень поднимается на Владимирскую горку, с упоением смотрит в бескрайний простор, пронизанный ярким августовским солнцем. Блестят, переливаются расплавленным серебром воды Днепра. В мирное время на противоположном берегу шумел пляж, гремела музыка, по реке сновали взад-вперед лодки, пароходики. Сейчас на светлом песке, согретом солнцем, людей очень мало. Как хочется самому освежиться, броситься в прохладную воду и уплыть далеко-далеко. Некогда! Евграф смотрит на большой темный монумент Владимира Святославича, крестителя Руси, изваянного в полный рост с крестом в руках, и вспоминает недавнее прошлое. Сюда он приходил с товарищами любоваться Днепром, заречными далями и мечтал. Следил за чайками, что в плавном полете расчерчивали голубое небо, стремительно бросались к волнам, выискивая добычу. Думал ли он когда-нибудь, что сам поднимется в высоту на крыльях, будет летать быстрее чайки, проделывать в воздухе "мертвые петли", крутые виражи, иммельманы. Если бы можно было пролететь над городом на своем "ньюпоре", пройти над самой крышей дома, где живет она. Мальчишеские фантазии.

Перед Евграфом Николаевичем проплывают картины детства. Десятилетним мальчишкой, в 1901 году, переступил он порог Киевского кадетского корпуса. Такова была воля отца. "Пусть наш род будет военным, ты должен это понять!" — говорил сыну Крутень-старший. Евграф (названный так в честь деда, тоже военного) не противился. Как и многих его влекли оружие, блестящие мундиры, возможные баталии. Правда, порой невыносимым казался строгий режим корпуса, издевательства старших кадетов. Втайне глотал он ребяческие слезы.

В редкие часы увольнения мать Каролина Карловна старалась обласкать сына, неизменно спрашивала:

— Как ты там живешь в корпусе, Графчик? Не тяжело тебе?

— Привык, мама, — отвечал он.

— Ну и хорошо. Мне, конечно, хотелось бы, чтобы ты был всегда рядом, рос на моих глазах. Но отец…

— Так надо, Каролина, — перебивал ее Николай Евграфович. — Ему суждена военная стезя, будет, как и я, офицером. Другого пути нет. И не сюсюкай ты, пожалуйста, с сыном. Он должен воспитываться в суровости, в спартанском духе.

Каролина Карловна умолкала. Она тоже происходила из военной семьи, но все же мечтала о другой карьере для сына — ведь Евграф рос одаренным мальчиком, хорошо рисовал, был пытлив, любознателен.

Часы, проведенные дома, были для Евграфа настоящим праздником. По ночам, лежа на жесткой койке кадетского корпуса, он вспоминал теплые руки матери, ее любящие глаза, в которых виделись и радость, и боль, и надежда…

И вдруг все это оборвалось. Придя домой в очередное увольнение, он не увидел матери. Квартира казалась опустевшей, неуютной, не было в ней прежнего тепла. Отец сидел за столом, стиснув голову ладонями.

— А где мама? — спросил Евграф, уже чувствуя что-то недоброе.

— Оставила нас мама, сынок, — горестно сказал отец. — Теперь мы с тобой и Ксенюшкой осиротели.

— Как это оставила?

— Ушла, уехала от нас с другим. Сейчас ты это не поймешь. Уразумеешь потом, когда повзрослеешь.

Но тогда сын расценил поступок матери как коварную измену.

Воспоминания, воспоминания… Сколько с тех пор прошло лет. Нынче ему уже двадцать пять. Удастся ли выжить среди бурного лихолетья? Он себя не щадит и щадить не будет. Кроме того, как командир, должен подавать подчиненным пример мужества и стойкости, боевого умения.

Из состояния задумчивости, погруженности в себя Евграфа Николаевича вывел чей-то громкий голос:

— Осколочными по противнику, прицел тридцать, огонь!

Рядом на скамейку опустился офицер с рукой на черной перевязи и смеющимися глазами. Что-то знакомое в его бледном лице.

— Не узнаешь? А еще однокашник, птенец из Константиновского артиллерийского гнезда!

В голосе поручика настоящая обида. Евграф смотрит на него и вдруг оживляется:

— Радаев! Андрей! Ты ли это?

— Я, это я, мой друг, так же как ты — Граф Крутень. Здравствуй, штабс-капитан!

Он обнимает Крутеня здоровой рукой.

— Рад, очень рад нашей встрече, — взволнованно говорит летчик. — Но тебя не узнать. Такие лихие усы…

— На фронте не только усы, впору бороду отпустить. А ты переметнулся в авиацию, изменил племени российских пушкарей?

— Так уж вышло, Андрей. На каком фронте воевал? Где ранение получил?

— На Западном. Там тюкнул в мое плечо осколок немецкой бомбы. Кость перешиб. Списывают меня с военной службы. А жаль. Столько лет отдано армии…

— Ты говоришь: немецкая бомба тюкнула? Значит, с самолета сбросили бомбы на артиллерийские позиции?

— Именно так. Появились в небе сразу три "альбатроса" и пошвыряли на нашу батарею железные гостинцы. Два орудийных расчета скосило.

Беспокойство охватывает штабс-капитана, он хочет в деталях узнать обстановку того налета.

— А наши аэропланы не появлялись?

— Прилетел один с опозданием, когда дело было сделано. Погнался за теми "альбатросами", да, видно, пулемет у него заело. Повернул восвояси, и ему досталось.

— Да, все так! — горячо восклицает Крутень. — Так, как не должно быть! На фронте, я тоже с Западного, засилие германской авиации. А у нас не хватает аэропланов. Те, что имеются, уступают немецким. Летчики в большинстве надежные, а противостоять германцам и австриякам не могут все по той же причине.

— Расскажи, Евграф, о себе. Знаю, что асом стал, в газетах пишут, уже штабс-капитан.

— Нечем хвастаться пока что, Андрей. Мало еще сделано…

Долго длился их разговор о фронтовых делах…

— Давай-ка, Евграф, отметим нашу встречу по-офицерски, — предложил в заключение Радаев. — Я тут встал на постой к одной молоденькой киевляночке. Ничего дива, а у нее есть подружка такого же плана. Словом, кутнем, забудем все трагедии войны. Согласен?

— Нет, Андрей, не могу, — твердо ответил Крутень, — не могу и не хочу. Мне вечером надо встретиться с одной девушкой. Я однолюб, славный мой поручик Радаев.

— Ну а завтра заглянешь ко мне?

— Завтра утром встреча с великим князем Александром, что заведует душами летчиков.

— С самим великим?

— Точно так. Буду просить у него новые аэропланы, чтобы на них достойно защищать наземные войска. Понимаешь?

— Понимать-то понимаю, но огорчен, что так скоро приходится расставаться с однокашником.

— Ничего не поделаешь.

Ровно в 10 утра Крутень был в приемной заведующего авиацией и воздухоплаванием в действующей армии.

Адъютант придирчиво осмотрел офицера.

— Вы точны, штабс-капитан. Входите.

Просторный кабинет щедро освещен солнцем. В массивном кресле, увенчанном эмблемой "Н I", сидит великий князь Александр Михайлович. У него борода и усы а-ля Николай II. Холеное лицо, на котором мерцают серые глаза с покрасневшими белками. Сильно облысевшая небольшая голова. Великий князь по званию генерал-адъютант его императорского величества.

Ваше императорское высочество, штабс-капитан Крутень прибыл по вашему распоряжению.

Александр с минуту изучающе смотрит на штабс-капитана Крутеня, а тот вспоминает все, что знает об августейшем. Военную службу начал моряком, командовал миноносцем, совершил кругосветное плавание на корвете "Рында". Потом командовал эскадренным миноносцем "Ростислав". Под его опекой строился военно-морской флот. Затем великий князь перекинулся на воздушный флот, который создавался на добровольные пожертвования. Казалось" он лихорадочно ищет для себя поле деятельности, стремится быть всегда на виду. Ему нравится вершить судьбами людей, награждать орденами, отдавать приказы. Играет в демократизм, а это, по его мнению, должно означать близость к народу. Что для него один из множества летчиков? Единица. И тем не менее великий князь поздравил по телеграфу штабс-капитана Крутеня с награждением Георгиевским крестом. Но хорошо ли он знает то дело, за которое взялся? Заведующему авиацией и воздухоплаванием действующей армии положено мыслить о стратегии и тактике воздушного флота на фронтах, разбираться в марках аэропланов, заботиться о снабжении авиаотрядов аппаратами новейших марок, не уступающих немецким самолетам. А на деле? Все его старания сводятся к укомплектовыванию авиачастей пилотами и посылке в действующую армию тех аэропланов, которые имеются в наличии, плохи они или хороши. Он ни разу не был на фронте, не задумывался над нуждами и заботами военных летчиков. Нередко он путает номера отрядов и их командиров, отдает приказы о перемещениях, которые невозможно выполнить, и его поправляет генерал Барсов, начальник канцелярии. Зато великий князь — один из отпрысков династии Романовых, трехсотлетие которой недавно с великой помпой праздновалось в стране…

Все эти мысли пронеслись в голове Крутеня, пока Александр Михайлович изучающе смотрел на него.

— Так вот какой вы есть, штабс-капитан Крутень, — прервал молчание великий князь. — Мы представляли вас другим: этаким могучим витязем, что одним махом семерых побивахом, иначе воздушным богатырем…

Он не договорил и, не вставая с кресла, протянул руку. Евграф Николаевич ощутил вялое пожатие.

— Ну-с, садитесь, штабс-капитан, — продолжал великий князь. — Расскажите, как воюете? Что, одолевают наших авиаторов немцы? Умеют летчики из вашего отряда дать им достойный отпор? Мы осведомлены о доблести и лихости военных летчиков России на всех фронтах. Многие из них гибнут, кладут свои жизни к ногам престола и отечества. Эти жертвы не напрасны. Вероломный, кровожадный враг будет в конце концов разбит и обращен в бегство. Как вы думаете, штабс-капитан, достаточны ли усилия моего штаба в деле организации авиационных отрядов, оснащения их аэропланами? Мы прилагаем гигантские усилия…

Крутень ошеломлен потоком слов, вопросов, утверждений, рассуждений августейшего начальника. Видимо, тот любит поговорить.

— Не знаю, ваше высочество, с чего начать, — отвечает Крутень, используя паузу. — Воюем мы, не щадя своей жизни, вступаем в бой с противником без оглядки. Не хватает нам еще боевого умения и хороших аппаратов. Но главное — аэропланы. Будь у нас надежные аппараты, успехов было бы больше, а потерь меньше.

— Но вам-то в истребительный отряд мы даем лучшие самолеты, — перебивает Крутеня великий князь — "Вуазены" и эти — как их? — "ньюпоры", "мораны". Союзники уверяют, что эти аппараты великолепны. Французские летчики на них бьют бошей, как в народе говорят, в хвост и в гриву. На Сомме они устроили немецким асам настоящее мамаево побоище. Мы надеемся, что наши славные авиаторы последуют примеру союзников. Вам не доводилось бывать во Франции? О, это прекрасная страна! А Париж? Елисейские поля, Нотр-Дам де Пари, Эйфелева башня, Лувр, наконец. Вы слышали, что один француз в специальном костюме прыгнул с вершины этой башни? Разбился, бедняга. Но это анекдотический случай. А так приходится признать, что именно Франция родила авиацию. Там и новейшие аэропланы, и рекорды. Вот у кого надо учиться.

Опять Евграф Николаезич захлестнут потоком речи великого князя. В этом словоизлиянии может утонуть живое дело.

— Ваше императорское высочество, — говорит он, — меня назначили начальником истребительного отряда. Мы, летчики, должны не просто воевать, а истреблять немецкие самолеты. Но аппаратов у нас не хватает, а те, что имеются, быстро выходят из строя. Мы не успеваем их ремонтировать. Часто отказывают в воздухе моторы, пулеметы, нет необходимых запасных частей. Нижайшая просьба к вам, ваше императорское высочество, распорядиться, чтобы дали отряду аппараты "ньюпор" или "бэбэ" нового образца. В Киеве на базе они есть.

— Вы говорите "бэбэ"? — смеется великий князь. — Какое смешное название, впрочем, это в стиле французов. Они же придумали "парасоль", что значит "зонтик от солнца".

— Так прикажите, ваше императорское высочество, выдать со склада несколько аэропланов, — спешит высказать свою просьбу Крутень. — Самолеты должны быть однотипными, иначе получится разнобой в наших действиях.

— Хорошо, — задумывается Александр, прикладывая ладонь ко лбу. — Изложите письменно свою просьбу моему начальнику штаба генералу Барсову. Я дам распоряжение. Хоть самолетов мало, но для вас не пожалеем.

— Благодарю, ваше высочество.

— Вопрос этот мы решили, — откидывается на спинку кресла великий князь. — Побывайте сегодня на базе, посмотрите самолеты. Выберете те, что вам по душе.

Александр встает с кресла, быстро поднимается со стула и Крутень.

— Я вас всегда имею в виду, штабс-капитаи, — как бы признается августейший. — Мне нужны такие деятельные, храбрые, верные престолу и отечеству офицеры. Намерен посылать вас на самые ответственные дела, возможно и за рубеж. Так что долго не придется задерживаться на одном месте.

— Но как же мой авиаотряд? — деликатно возражает Крутень. — Мне предстоит много работы, надо выковать хороших истребителей, испытать их в воздушных боях. Надо воевать.

— На вашу должность найдутся другие, мы это решим. — В голосе великого князя чувствуется недовольство. — Отправляйтесь.

Аудиенция окончена.

Крутень еще не знает, что возражать августейшему крайне опасно — доброжелательность может быстро перейти в неприязнь, вражду, и тогда несдобровать осмелившемуся усомниться в правильности распоряжения великого князя. Позднее один из высокопоставленных царских сатрапов охарактеризует Александра Михайловича как страстного интригана, человека с большим самомнением и амбицией, способного на скрытые подвохи в отношении подчиненных.

Вторую половину дня Крутень провел на 3-й авиабазе, придирчиво осматривая самолеты, которые ему предлагали. Прижимистый начальник авиабазы, несмотря на распоряжение великого князя, явно хотел всучить машины не лучшего качества. "А куда я дену этот аэроплан?" — то и дело произносил он, когда Крутень отвергал предложенный ему экземпляр.

В этот день Евграф Николаевич должен успеть в один из госпиталей, расположенных в центре города. Здесь работает сестрой милосердия его возлюбленная — Наташа. С ней он с давних пор в близких отношениях. Кто она для него? Жена? Нет. Во всяком случае, связь их не освящена церковью. Друг? Нет, больше чем друг. При воспоминании о ней учащеннее бьется сердце. От Наташи исходит то душевное тепло и участие, которых так не хватает ему в суровой ратной жизни.

…Наташа сбегает по ступенькам в сад и видит перед собой штабс-капитана Крутеня.

— Вы? — удивленно вскидывает она тонкие брови. — Вот нежданно-негаданно. Мне сказали: "Ждет какой-то офицер", — но никак не думала, что это вы, Евграф Николаевич.

Обычная женская игра, попытка завуалировать волнение.

— Значит, ждала другого? — с укоризной спрашивает Крутень. — Кого же? И опять перешла на "вы". Здравствуй, дорогая.

— Здравствуй, Графчик. Только не ревнуй, ради Бога. Не к кому.

— Скажи прямо: мы по-прежнему близкие друзья или все, что было раньше, забыто?

— Старый друг лучше новых двух, — отвечает она пословицей и смеется. — Сядем на скамеечку, а то торчим посредине двора.

Евграф Николаевич смотрит на Наташу с обожанием. Как ей идет наряд сестры милосердия! Большие косы едва умещаются под белоснежной косынкой с красным крестиком. На смуглом лице южанки светится румянец, карие глаза тревожно блестят. Белый передник мягко охватывает легкую фигурку. Бегающие по пояску тонкие пальцы, испачканные йодом, выдают волнение. Причиной такого состояния может быть не только его нежданный приезд. Произошли какие-то изменения? Но какие? Не измена ли? Ведь он так далеко от нее, будущее неопределенно. А женщины любят ясность в отношениях.

Он берег ее руку и целует. Наташа осторожно, как бы в ответ, проводит пальцами по его лицу.

— Неудобно здесь, могут увидеть, — говорит она оглядываясь. — Надолго ли в Киев?

— К сожалению, ненадолго, — летчик опускает голову и тяжело вздыхает. — Командировка. Может быть, завтра придется возвращаться.

— Ну вот, опять… Какой ты ненадежный кавалер. В прошлом году я ждала тебя, надеялась. Ты не приехал. Сколько можно ждать?

— Но пойми, я не властен над собой, — горячо возражает Евграф Николаевич. — Сейчас война. Кончится — поженимся. Я тебя очень люблю, для меня ты одна-единственная на свете.

— Война, это верно. Но уходят молодые годы, уходят. А что будет дальше? Все как в тумане.

— Послушай, Ната. Не смогла бы ты отпроситься с работы на сегодняшний вечер. Нам надо о многом поговорить.

— Нет, это невозможно, — отрицательно качает головой Наташа. — Раненые не отпускают. Столько покалеченных, некоторые умирают у меня на руках. Сердце разрывается на части.

Слезы набегают на ее глаза, она осушает их платочком.

По дорожке мимо скамейки идет, прихрамывая, человек в госпитальном халате. Он опирается на палку и пытливо смотрит на молодых людей. На бледном лице холеные, закрученные кверху усы. По виду — офицер в больших чинах.

— Встретили друга, Наточка? — с грассированием спрашивает он и бесцеремонно кивает в сторону Крутеня.

— Да, встретила старого друга.

Наташа смущена, краснеет, опускает глаза.

Постояв с минуту у скамейки, раненый офицер направляется дальше, однако два раза оглядывается.

— Кто этот нахал? — спрашивает Евграф Николаевич. — Он смотрит на тебя так, как будто ты ему чем-то обязана. Ухаживает за тобой, сознайся?

— Да. Это полковник, волочится за мной, обещает все блага мира.

— Ну а ты? Принимаешь его ухаживание?

— Он старше меня вдвое.

Вдруг она резко поднимается со скамьи.

— Мне пора, Евграф, меня ждут. Приходи к нам завтра, поговорим обо всем. У тебя Георгиевский крест. Ты храбро воюешь, береги себя, милый.

Она неожиданно прижимается к нему и крепко целует.

Вечереет. Заходящее солнце освещает лишь верхушки труб на госпитальном здании. Наташа легко взбегает на крыльцо. И тут рядом с ней вырастает фигура раненого полковника. Видно, как он пытается ее удержать, но она ускользает от него и скрывается за дверью. У Евграфа Николаевича сжимаются кулаки.