Лондонский съезд

Лондонский съезд

Из всех съездов, в которых участвовал Ленин, лондонский, состоявшийся весной 1907 года, был самым бурным, изматывающим и решающим. После него были другие съезды и конференции в таком количестве, что их не перечесть, — Ленин имел особый талант созывать их по любому поводу. Но в отличие от прочих лондонский съезд носил определенно завершающий характер. Он был полностью проникнут ленинским духом, в нем запечатлелась его воля. Вот уж где он нещадно проехался по всем своим оппонентам. Те, кто присутствовал на этом съезде, навсегда запомнили, с каким напором и свирепостью он отстаивал на заседаниях съезда свою линию, просто подминая под себя аудиторию.

Поначалу планировалось, что съезд будет проходить в Копенгагене, но в последний момент датское правительство запретило проводить его в своей стране, и делегаты в составе более трехсот человек с большими трудностями перебрались в Мальмё, в Швецию. Не успели они найти себе квартиры и расселиться в этом городе, как им было предписано покинуть Мальмё, — шведские власти не одобряли такого скопления русских революционеров на их земле. Помогли британские социалисты Х. Н. Бреилсфорд и Джордж Лэнсбери. Благодаря их вмешательству съезд перенесли в Лондон. Местом действия стала церковь преподобного Ф. Р. Свона на Саутгейт-роуд, в районе Уайтчэпл. Это было мрачное, безликое и запущенное здание — таких церквей по всей Англии когда-то было множество. М. Горький, который был в числе участников съезда, спустя почти двадцать лет с неприязнью вспоминал помещение, где заседали делегаты: «Я и сейчас вот все еще хорошо вижу голые стены смешной своим убожеством деревянной церкви на окраине Лондона, стрельчатые окна небольшого, узкого зала, похожего на классную комнату бедной школы». Церковь эта не сохранилась, — во время последней войны она была по милости упавшей там немецкой бомбы полностью стерта с лица земли.

Съезд открылся 13 мая 1907 года, в понедельник, в семь часов вечера. На нем присутствовало пять организованных политических группировок: большевики, меньшевики, бундовцы, латвийские и польские социал-демократы. Делегаты заняли свои места на длинных деревянных скамейках. Слева сидели меньшевики, справа большевики, а между ними все остальные. Большинство из участников съезда были революционеры со стажем. Среди них, пожалуй, не было ни одного, кто не испытал бы длительное тюремное заключение, по крайней мере однажды. Их имена в то время еще не были известны. Мало кому пришло бы тогда в голову, что среди этих людей есть такие, кто в будущем станет, например, известным лидером рабочего движения, или философом-теоретиком революции; что имена этих людей войдут в повседневную жизнь значительной части человечества.

Был тут и Сталин — худой, изможденный. Он говорил с таким сильным грузинским акцентом, что его с трудом понимали. Были и Каменев с Зиновьевым, и Троцкий, — позже по распоряжению Сталина они будут «убраны». Среди прочих присутствовали: непотопляемый Ворошилов, твердокаменный Бубнов (он станет наркомом просвещения), Рыков, который займет в будущем пост заместителя Председателя Совета Народных Комиссаров, то есть будет вторым по значению человеком в государстве после Ленина; они на съезде большой роли не играли и выступали редко. Были Покровский и Лядов, но пока что за ними никаких исторических трудов не числилось.[23] Литвинов[24] занимал место на галерке в качестве наблюдателя. Ногин, которому доведется возглавить Моссовет в 1917 году, сидел рядом с Лениным. Шаумян, будущий чрезвычайный комиссар СНК РСФСР по делам Кавказа, под властью которого окажутся огромные территории на юге России и который позже будет расстрелян англичанами, представлял на съезде большевиков Кавказа, вместе с Михой Цхакая. Между прочим, Цхакая выпадет жребий сопровождать Ленина, когда тот будет пересекать территорию Германии в опечатанном вагоне. Немногие из делегатов прибыли в Лондон под своими собственными именами, почти все они были снабжены фальшивыми паспортами. Сталин, например, предпочел называться почему-то Ивановичем. Так как он не являлся представителем какой-либо партийной организации Кавказа, у него не было права голоса на съезде, но по молчаливому соглашению ему было разрешено присутствовать на заседаниях.

О многих, многих из тех большевиков мир еще услышит. Что же касается меньшевиков, то в 1907 году их уже хорошо знали. Плеханов, Аксельрод, Дейч, Мартов, Дан были заметными фигурами не только среди российских революционеров; их известность перешагнула границы России, с их мнением считались. Плеханова чтили как выдающегося теоретика социализма, и именно поэтому ему была предоставлена честь торжественно открыть съезд. В соответствии с существовавшими правилами хорошего тона он облачился в визитку и белую сорочку с высоким воротником; на нем был шелковый галстук. Он да еще несколько человек были хорошо одеты в отличие от подавляющего большинства участников съезда. Но не ему, а деликатному, нервному Мартову выпала в тот раз роль защитника политических воззрений, которых придерживались меньшевики. Мартову, и главным образом Мартову, пришлось отстаивать гуманистические идеалы социализма в борьбе с бездушной ленинской казуистикой. И в результате сильно затянувшийся съезд, продолжавшийся почти три недели, в течение которых делегаты собирались тридцать пять раз, превратился в настоящую дуэль между Лениным и Мартовым.

Всего на съезде присутствовало 105 большевиков, 97 меньшевиков и еще 134 делегата представляли другие партии. Польские социал-демократы составляли мощную, слаженную группу из 44 человек. Из них наиболее яркими личностями были Роза Люксембург и Ян Тышка-Иогихес, ее неразлучный друг и товарищ. Роза Люксембург была маленькой брюнеткой с пылким темпераментом. Из-за какой-то болезни у нее было повреждено бедро, что ужасно деформировало ее хрупкую фигурку. Она обладала живым и быстрым умом. Впоследствии она проникнется отвращением к большевикам, разглядев их диктаторские наклонности. Как и ее друг, она совсем незадолго до съезда вышла из тюрьмы. Здесь должен был находиться еще один депутат от польской социал-демократической партии, Феликс Дзержинский, но он был арестован в России и, разумеется, прибыть на съезд не мог. Дзержинский потом возглавит ЧК, созданную Лениным тайную полицию, во сто крат более страшную машину для уничтожения инакомыслящих, чем царская охранка. Из группы латышских социал-демократов выделялся Герман Данишевский, которому судьба уготовила сыграть далеко не последнюю роль в той же ЧК и в Красной Армии.

Бундовцев было 57 человек; это была сильная фракция, основной костяк которой состоял из молодых еврейских интеллигентов. Все они симпатизировали меньшевикам. Среди них заслуживает упоминания Владимир Медем, назначенный председательствующим на съезде, потому что только он один был в состоянии увещевать враждующие стороны, а также бесстрашный Рафаэль Абрамович, — всякий раз, когда большевики зарывались, он вскакивал с места и смело заявлял свой протест.

Съезд открылся в атмосфере мира и согласия. В зале царило приподнятое настроение. Плеханов начал свою речь. Он говорил уже минут двадцать, когда стали замечать, что большевики ведут себя беспокойно, выражая этим несогласие их фракции с идеей либерального социализма, которую развивал в своей речи с трибуны съезда Плеханов. Много лет спустя М. Горький, вспоминая этот эпизод, описывал растерянность и смятение в зале, вызванные поведением большевиков. Все это, конечно, спровоцировано было Лениным. Горький пишет: «Во время речи Г. В. Плеханова в первом заседании на скамьях большевиков чаще других шевелился Ленин, то — съеживаясь, как бы от холода, то — расширяясь, точно ему становилось жарко; засовывал пальцы куда-то под мышки себе, потирал подбородок, встряхивая светлой головой, и шептал что-то М. П. Томскому. А когда Плеханов заявил, что „ревизионистов в партии нет“, Ленин согнулся, лысина его покраснела, плечи затряслись в беззвучном смехе…» Таким образом, с самого начала съезда Ленин избрал диверсионную тактику. Его дерзкие выходки не были спонтанными — они были тщательно продуманы и спланированы. А хамское поведение по отношению к Плеханову было повторением той давней истории, когда он, будучи мальчишкой, травил несчастного месье Пора, учителя симбирской гимназии. Он применит эту тактику в 1918 году, когда будет разгонять Учредительное собрание.

После того как Плеханов закончил свое выступление, слово взял Рафаэль Абрамович. Он предложил избрать президиум из пяти человек, по одному от каждой присутствовавшей на съезде партийной группировки. Все единодушно проголосовали за то, что президиум должен быть избран и от каждой группировки в президиуме должен быть один человек. От меньшевиков был выдвинут Дан, от Бунда — Медем, латыши выбрали Азис-Розина, Тышка-Иогихес был избран поляками. Фракцию большевиков в президиуме должен был представлять Ленин. Это сразу же вызвало бурный протест в рядах меньшевиков. Дело в том, что Ленин открыто отказался подчиняться партии в вопросе об «экспроприациях». Он считал правомерными налеты на банки и ограбления, приносившие немалые средства в большевистскую казну, и не собирался оправдываться перед товарищами по партии. Он относился к этому просто: раз деньги были нужны, значит, их надо было где-то брать, а если взять их можно с помощью террористического акта, что ж, тем лучше. Меньшевики относились к большевикам как к невоспитанным мальчишкам, неучам, хулиганам. По мнению меньшевиков, такое недостойное, самовольное поведение было недопустимо в рядах партии, и они вполне серьезно поставили под сомнение кандидатуру Ленина как делегата съезда. В ответ на их заявление весь зал словно сошел с ума. Люди кричали, размахивая кулаками перед носом друг у друга. Не обошлось бы без кровопролития, если бы положение не спас Медем. Ему в конце концов удалось утихомирить аудиторию. А Ленин все-таки занял свое место в президиуме.

Ленинскую тактику на протяжении всего съезда можно определить как бескомпромиссный бой, расправу со всеми, кто отказывался принять его концепцию «революционного демократизма». Ему уже было ясно, что надежды на сотрудничество с меньшевиками напрасны; правда, меньшевиков еще можно было с толком использовать. Ленин обвинял их, и не без оснований, в том, что они идут на союз с буржуазией, из чего следовало, что они против победы пролетариата в революции. Ленин презрительно бросил в ответ Плеханову, выступавшему за союз с буржуазией, что на союз с врагом можно пойти только в самом крайнем случае, а таковой еще не представился. Меньшевикам не нравилась «односторонняя враждебность пролетариата к либерализму»; Ленин на это заявил, что именно либералы заняли позицию контрреволюционеров; вместо того, чтобы помогать революции, они делают все от себя зависящее, чтобы смазать ее, замять. И опять он гнул свою линию, повторяя, что только пролетариат является той силой, которая должна осуществить революцию. На крестьян, по его мнению, трудно полагаться. Они очень шаткая опора, поскольку в крестьянах глубоко коренится чувство собственности, и с ним ничего не поделаешь. Ленин рассуждал так: «В крестьянине живет инстинкт хозяина, — если не сегодняшнего, то завтрашнего хозяина. Этот хозяйский, собственнический инстинкт отталкивает крестьянина от пролетариата, порождает в крестьянине мечты и стремления выйти в люди, самому стать буржуа, замкнуться против всего общества на своем клочке земли, на своей… куче навоза».

Ленин разносил в пух и прах меньшевиков, крестьян, Думу, кадетов, либеральную буржуазию, помещиков, дворянство, аристократию. Он так многих объявлял своими врагами, что казалось, он намеренно отсекает себя от всех сторон русской действительности. Только русский пролетариат заслужил его благоволение. Остальные слои общества были преданы им анафеме. Троцкий попытался было навести мостик между меньшевиками и большевиками, создав небольшую промежуточную группу. Ленин тут же накинулся на него, обвинив в том, что он замаскированный меньшевик, создавший кучку отщепенцев, чья миссия по всем законам политической борьбы обречена на провал. Троцкий рассвирепел и назвал Ленина лицемером. Даже Анжелика Балабанова[25], обожавшая Ленина, отмечала, что на заседаниях съезда он вел нечистую игру. Дело было не только в том, что он пытался завоевать симпатии галерки и постоянно быть в центре внимания; за кулисами съезда он вел себя точно так же беспринципно, переманивая на свою сторону членов Бунда и любых других делегатов, отколовшихся от своих группировок, и все с одной целью — завоевать себе побольше голосов. И хотя он действительно был самой могучей фигурой на съезде, Мартов стоял на своем и не думал сдавать позиций. Полная стенограмма лондонского съезда была опубликована в России в 1933 году; из нее видно, что Мартов выступал на нем 126 раз, Ленин — 120, а Троцкий, Либер, Дан, Мартынов, Жордания, Церетели, Тышка-Иогихес и Абрамович — по 50 или 60 раз. Стенограмма занимает 748 страниц мелким шрифтом напечатанного текста.

Попытка вникнуть в содержание этих документов сегодня непременно кончается тем, что поневоле голова идет кругом, — настолько непонятен, далек от нашего времени смысл речей делегатов того съезда; может даже показаться, что это вообще бессмыслица и время действия ни при чем. Язык политических дебатов, которым тогда пользовались, давно коренным образом изменился. Но все равно, читая речи делегатов на лондонском съезде РСДРП, мы как будто слышим их голоса, и все они одинаково гневные, взвинченные, охрипшие от яростных споров и тщетных попыток криком доказать свою правоту. В бесконечных дебатах враждующие стороны изматывали друг друга, постоянно находя поводы для разногласий. Фактически это был съезд пяти разных партий, сохранявших видимость одной. Делегаты составляли тексты резолюций и дружно их принимали, но единства и согласия между ними не было.

Горького поразило то, с каким жаром проходили заседания съезда. Тогда он фактически еще не знал Ленина и, увидев его здесь, как и многие другие, был удивлен простотой его облика. Первое впечатление исключало всякую мысль о том, что это вождь революционного движения. Ничего от вождя в нем не было, но только до тех пор, пока он не начинал говорить. Тогда-то и проявлялась его внутренняя, какая-то нечеловеческая сила. Горькому пришлось увидеть Ленина на трибуне после выступления Розы Люксембург, писатель высоко оценил ее как лучшего оратора на съезде. Страстность и убедительность ее речи были хорошо приправлены иронией, а это не всякому дается. Размышляя таким образом, Горький вдруг увидел Ленина, который поспешно взошел на кафедру.

«…Владимир Ильич… картаво произнес „товарищи“. Мне показалось, что он плохо говорит, но уже через минуту я, как и все, был „поглощен“ его речью. Первый раз слышал я, что о сложнейших вопросах политики можно говорить так просто. Этот не пытался сочинять красивые фразы, а подавал каждое слово на ладони, изумительно легко обнажая его точный смысл. Очень трудно передать необычное впечатление, которое он вызывал.

Его рука, протянутая вперед и немного поднятая вверх, ладонь, которая как бы взвешивала каждое слово, отсеивая фразы противников, заменяя их вескими положениями, доказательствами права и долга рабочего класса идти своим путем, а не сзади и даже не рядом с либеральной буржуазией, — все это было необыкновенно и говорилось им, Лениным, как-то не от себя, а действительно по воле истории. Слитность, законченность, прямота и сила его речи, весь он на кафедре — точно произведение классического искусства: все есть, и ничего лишнего, никаких украшений, а если они были — их не видно, они так же естественно необходимы, как два глаза на лице, пять пальцев на руке.

По счету времени он говорил меньше ораторов, которые выступали до него, а по впечатлению — значительно больше; не один я чувствовал это, сзади меня восторженно шептали:

— Густо говорит…

Так оно и было; каждый его довод развертывался сам собою — силою, заключенной в нем.

Меньшевики, не стесняясь, показывали, что речь Ленина неприятна им, а сам он — более чем неприятен. Чем убедительнее он доказывал необходимость для партии подняться на высоту революционной теории для того, чтобы всесторонне проверить практику, тем озлобленнее прерывали его речь.

— Съезд не место для философии!

— Не учите нас, мы — не гимназисты!

Особенно старался кто-то рослый, бородатый, с лицом лавочника, он вскакивал со скамьи и, заикаясь, кричал:

— З-загово-орчики… в з-заговорчики играете! Б-бланкисты!»

У Горького к Ленину было сложное, двоякое отношение. Он совершенно искренне симпатизировал Ленину, но побаивался его как политика. Горького восхищала смелость этого человека, но он опасался последствий его дерзкой политики. Спустя некоторое время после смерти Ленина Горький описал несколько своих встреч с Лениным, но почему-то кажется, что воспоминания эти дались ему с трудом, в них чувствуется натянутость. Есть у Горького воспоминания о Чехове, Толстом. Они получились у него живыми, настоящими. Ленин же воспринимается как возведенный на пьедестал исторический персонаж; его образ слишком отдален и абстрактен, в нем нет жизни.

Редко, но все-таки бывало, что Горькому удавалось пробиться сквозь барьер вежливой сдержанности, даже замкнутости, который Ленин привычно воздвигал в общении с людьми. Однажды, тогда, в Лондоне, Ленин пришел навестить Горького в гостиницу, где тот остановился. Писатель с удивлением заметил, что он с озабоченным видом ощупывает его постель.

«— Что вы делаете?

— Смотрю — не сырые ли простыни.

Я не сразу понял: зачем ему нужно знать — какие в Лондоне простыни? Тогда он, заметив мое недоумение, объяснил:

— Вы должны следить за своим здоровьем».

Был еще и такой случай. Небольшая компания революционеров отправилась в мюзик-холл. Ленину понравились клоуны. Посмотрев очередную пантомиму клоуна-эксцентрика, он сказал: «Тут есть какое-то сатирическое или скептическое отношение к общепринятому, есть стремление вывернуть его наизнанку, немножко исказить, показать алогизм обычного. Замысловато, а — интересно!»

Кто исполнял номер? Очевидно, это был Дэн Лино, но, возможно, что и молодой Чарли Чаплин. И кто знает, не осенила ли Ленина в тот момент такая неожиданная мысль, что между клоуном с замалеванным белилами лицом и вождем революционных масс есть очень много общего. Ведь каждый из них по-своему добивается одной цели: вывернуть общепринятое наизнанку, исказить, показать алогизм обычного.

Ленин не часто попадал в мюзик-холл вечерами. Обычно работа на съездах его так выматывала, что к концу съезда он выглядел больным человеком. По словам одного из очевидцев, наблюдавшего Ленина в Лондоне, «он был бледный, с потухшими глазами, и руки у него дрожали». Когда Ленин наконец вернулся в Финляндию, его трудно было узнать. Бороду он сбрил, коротко подстриг усы, а на голове у него появилась соломенная шляпа. Он страшно исхудал и не мог есть; налицо были признаки нервного истощения. Было решено отправить его в глухую, тихую деревеньку, где он мог бы восстановить свое пошатнувшееся здоровье. На природе он то и дело засыпал среди бела дня. Крупская вспоминала, как он, сидя под сосной и беседуя, вдруг погружался в сон. Но постепенно Ленин пришел в себя, у него появился аппетит, и они с Крупской стали кататься на старых велосипедах. «Мы вырезали заплатки на шины из старых галош, — вспоминала она. — У нас больше времени уходило на ремонт, чем на катание». Деревенский воздух пошел Ленину на пользу, да и здоровое питание — оленина и яичницы из свежих яиц — тоже сделали свое дело, лицо у Ленина снова округлилось.

Это уже стало закономерностью: каждый съезд для него был высшим напряжением воли, своего рода кризисом, и почти после каждого из них наступал период какого-то умственного и физического паралича, когда даже простейшие повседневные дела оказывались выше его сил. Так что все разговоры о его врожденном крепком здоровье не соответствуют истине. Он никогда не отличался крепким здоровьем.

Поправившись, он еще некоторое время жил в доме, принадлежавшем двум незамужним сестрам в деревне недалеко от Гельсингфорса. Это было идеальное убежище для революционера, за которым охотилась полиция: уютный небольшой домик, окна с кружевными занавесками; в одной из комнат вечно кто-нибудь бренчал на пианино и хихикали две девицы в возрасте. В этом образцовом мелкобуржуазном гнездышке он сочинял антибуржуазные статьи, расхаживая взад-вперед по комнате на цыпочках, чтобы не беспокоить хозяев. Каждый день к нему прибывал курьер и забирал готовый материал, который затем печатали в подпольной типографии в Выборге или Санкт-Петербурге.

Самодержавие снова было на коне, и противостоять царской власти революционерам было тяжело. Что касается Ленина, то с момента появления его в России в конце 1905 года полиция выискивала его след, и теперь наконец-то она этот след учуяла. Он решил бежать из Финляндии и добраться до Швейцарии. Но как? Дело было нелегкое. Полиция обыскивала все пароходы, подстерегала на всех пристанях; она уже могла гордиться тем, какое количество революционеров было снято ею прямо с трапа пароходов. И Ленин, все обдумав, избирает рискованный путь. Он решает перейти Финский залив ночью по тонкому льду (а это около пяти километров) до острова, где причаливал небольшой пароход. Двое местных крестьян вызвались быть его проводниками. Оба они были пьяны, лед трещал у них под ногами, ломался, и они еле успевали перепрыгнуть на другую льдину. Позже Ленин будет рассказывать, что когда под ним расходился лед, он не испытывал никакого страха; только в его голове билась невыносимая мысль — до чего же бессмысленно и глупо погибнуть таким образом. В Женеву он попал к самой середине зимы. На улицах было пусто, безлюдно, озеро замерзло, и над городом нависли тяжелые тучи. «Я чувствую, — говорил он, — что приехал сюда того, чтобы быть похороненным».

Девять лет Ленин жил на чужбине, ел горький хлеб изгнанника, был в постоянных распрях и вражде с собственной политической партией; злобные дебаты не прекращались; то и дело то одна, то другая сторона объявляла войну не на жизнь, а на смерть. Всепоглощающим занятием в то время для него было издание подпольной газеты и распространение ее в России. Но первые месяцы его жизни в Швейцарии оставляют впечатление невероятно скучного существования. Днем он занимался в библиотеке, и это было еще терпимо. Вечера же были просто невыносимы. Небольшая кучка последователей, окружавшая его раньше, растаяла, он остался почти в полном одиночестве. «Вечерами мы просто не знали, куда себя девать. Нам не хотелось сидеть в холодной, унылой комнате, которую мы снимали, нам хотелось быть среди людей. Каждый вечер мы ходили в кино или в театр, но редко оставались до конца, обычно уходили с середины представления, чтобы побродить по улицам». Попробуй поброди по пустым улицам Женевы вечер за вечером — да так действительно любой сойдет с ума.

Он продолжал без устали писать. Его статьи появлялись в газете «Пролетарий» с той же регулярностью, что и раньше в «Искре», «Новой Жизни», «Волне», «Эхо» и других газетах, которые он редактировал. Финансовых трудностей он больше не испытывал, потому что владелец текстильных фабрик миллионер Савва Морозов и его племянник Николай Шмит оставили партии огромные средства. Морозов в 1905-м покончил жизнь самоубийством, хотя не исключено, что был убит. Их капиталы нашли путь в партийную казну. Кроме того, «кавказские товарищи», ловко орудуя, грабили банки, заставляя царя, как они говорили, «раскошелиться на революцию». Бонч-Бруевич тоже сумел привлечь изрядные суммы из Соединенных Штатов.

Ходило много темных и запутанных историй о том, как деньги Морозова и Шмита оказались в руках у Ленина, но никто не видел документов, подтверждавших все эти версии. Тексты завещаний никогда не были обнародованы, и подробностей того, как деньги были переданы, неизвестны. Одиозные фигуры наводящего на общество ужас Камо, «взявшего» банк в Тифлисе, и не менее отчаянного Таратуты, женатого на младшей сестре Шмита, помаячили немного на партийном горизонте и вскоре исчезли. И хотя на лондонском съезде было принято решение запретить экспроприации, Ленин вряд ли подчинился этому запрету. Он открыто заявил, что прибегать к экспроприациям в определенных случаях позволительно, а что это за определенные случаи, объяснил в статье, напечатанной в 1906 году, которая называлась «Партизанская война». В ней говорилось, что частная собственность экспроприации не подлежит, а экспроприация государственной собственности возможна, но только по рекомендации партии; террористические акты тоже дозволялись, правда, с учетом того, в каких условиях находился рабочий класс у хозяина.

Отношение к экспроприациям стало еще одной причиной его разрыва с меньшевиками. Но не только меньшевики отказывались принимать его таким. Горький тоже считал его слишком нетерпимым и негибким. Так случилось, что Горький однажды пригласил Ленина к себе на Капри, где основал что-то вроде университета для эмигрантов. Приехав туда, Ленин тут же рассорился со всей русской колонией, и очень быстро его пребывание на Капри стало нежелательным. Он уехал через два дня и, как говорит Крупская, даже отказывался потом объяснять, что же там произошло. Однако нетрудно догадаться, как было дело. Осталась переписка между Лениным и Горьким, и, кроме того, Горький в своих воспоминаниях коротко описал ленинский приезд на Капри:

«И вот я увидел пред собой Владимира Ильича Ленина еще более твердым, непреклонным, чем он был на Лондонском съезде. Но там он волновался, и были моменты, когда ясно чувствовалось, что раскол в партии заставляет переживать его очень тяжелые минуты.

Здесь он был настроен спокойно, холодновато и насмешливо, сурово отталкивался от бесед на философские темы и вообще вел себя настороженно…»

Но был на Капри и «другой Ленин — прекрасный товарищ, веселый человек, с живым и неутомимым интересом ко всему в мире, с поразительно мягким отношением к людям».

В своем сознании Горький никак не мог соединить эти два несопоставимых образа Ленина. Оглядываясь назад, на то время, которое они вместе провели на Капри, Горький сказал: «…У меня осталось очень странное впечатление: как будто Владимир Ильич был на Капри два раза и в двух резко различных настроениях».[26]

Был Ленин, ругавший русских эмигрантов за то, что они не помогают ему с его газетой, и еще яростнее разносивший их за религиозность и либерализм. Был Ленин, который до приезда на Капри свысока заявил Горькому в своем письме к нему: «Я отказываюсь приезжать и говорить с людьми, которые проповедуют соединение научного социализма с религией — время штудирования учебников прошло». Но был и другой Ленин, который любил удить рыбу в компании местных рыбаков, который заливисто и добродушно смеялся. Его научили ловить рыбу без удочки, намотав леску на палец. «Drin, drin, capisce?[27]» — сказал ему рыбак. «Drin, drin» — так рыбак имитировал звук, производимый натянутой леской, когда она начинает дергаться; мол, гляди, леска дергается, значит, рыба клюет. И еще долго после того, как Ленин уехал с острова, рыбаки вспоминали заезжего гостя с таким заразительным смехом и спрашивали у Горького: «Как поживает Дрин-дрин? Царь его еще не поймал?»

…Наступили годы царской реакции. В Женеве Ленин задыхался. В начале зимы 1908 года он переезжает в Париж.