Заколдованное царство

Заколдованное царство

В России весна не приходит — она разражается как гром среди ясного неба. Стоит холодный день, все сковано морозом, а назавтра вдруг воздух полон весенних звуков: журчат талые воды, в безоблачном небе высоко поют птицы, из-под снега пробивается ароматный дух земли, наливаются соками деревья. Весна в России врывается в природу, она пьянит, как дурман.

Так было и в Шушенском. Лед на реке растаял, лиственницы и березы пустили молоденькие побеги. В лесу еще кое-где в оврагах лежал снег, но там он обычно не таял долго, а с отрогов Саянских гор снег сходил только к концу лета. В письмах Ленина, относящихся к тому периоду, никаких упоминаний о наступающей весне нет, — он пишет о погоде, только когда она мешает ему жить, — и все же какая-то взволнованность в них чувствуется. Сам тон его писем стал бодрее, ему все больше требуется книг, он строит далеко идущие планы… К тому же его радует весть о Надежде Крупской: из Уфимской губернии на севере, где она отбывала ссылку, ее переводили по ее же просьбе отбывать срок ссылки в Шушенское; основанием для такого решения послужило поданное ею прощение, в котором она заявляла, что собирается выйти замуж за Владимира Ульянова, и притом немедленно по прибытии на новое место ссылки. Ленин был просто вне себя от радости. Его сестра Анна, которая встречалась с Крупской в Москве, не разделяла его восторгов. Существо ревнивое, она писала брату: «У нас сейчас гостит Надя. Она похожа на селедку».

Похожа или нет, но Ленин тем не менее с нетерпением ждал ее приезда. С самого начала их отношений он не был безумно в нее влюблен. Для него она была верным товарищем по партии, послушная, преданная подруга; она прекрасно владела собой в минуты опасности, тревоги и была большой мастерицей по части тайнописи невидимыми чернилами. Хотя в юности она была даже хорошенькой, но теперь она как-то потускнела, стала выглядеть старше своих лет. Среди женщин, которые ему нравились на протяжении жизни, а их было немало, не было ни одной, которая относилась бы к нему с такой беззаветной любовью и так подчинялась бы малейшим его желаниям, как Надежда. Он оценил это уже тогда, в Шушенском. Но была и другая причина, почему он ждал ее с нетерпением: она везла с собой целую библиотеку.

Однако она задерживалась — постоянно возникали непредвиденные обстоятельства. Как-то в мае, в один прекрасный день она наконец-то неожиданно прибыла. Никто ее не встретил. Ленин в это время был на охоте. Дома оставался Зырянов. Он был предупрежден, что она должна приехать, поэтому тут же провел ее в комнату Ленина. Там творилось что-то страшное. Накануне у Ленина побывал пьяный Энгберг и в пьяном угаре расшвырял все книги. С Крупской приехала ее мать, высокая дама с величественной осанкой. Она была из тех, кто требует себе полного подчинения и не терпит ослушания и прочих глупостей. Вид комнаты с царившим в ней беспорядком привел ее в ужас. А когда Ленин вернулся с охоты, увидев его, она выпалила вместо приветствия: «Эк вас разнесло».

В тот вечер за столом все говорили одновременно. Вокруг Ленина и прибывших к нему женщин собралась вся семья Зыряновых. Полдеревни пришло поглазеть на молодую женщину, «похожую на селедку», и ее мать, осанистую даму, как-никак из благородных. Произносились тосты, выпивали, и долго еще молодые не могли остаться одни. Но вот все ушли, и молодые занялись делом: надо было разложить книги по дисциплинам и расставить по полкам, рассмотреть фотографические карточки, прочесть на обратной стороне каждой из них послания от друзей. Только на рассвете они улеглись спать.

Крупская сразу же невзлюбила Зыряновых. Они слишком много пили, были любопытны и болтливы. Она твердила, что ей хочется жить в отдельном доме или, по крайней мере, занимать половину дома, а не ютиться в двух комнатках бок о бок с Зыряновыми. Ленин стал потихоньку наводить справки, и вскоре у него появилась возможность снять половину большого дома, за которую надо было платить четыре рубля в месяц. Хозяйка сочла Ленина подходящим постояльцем, — на эту половину ее дома давно метил местный священник, но она отдала предпочтение Ленину.

Ленин привык жить бобылем-одиночкой, свободно и привольно; он много занимался, а устав, бросал все и шел на речку или в лес, словом, когда хотел и куда хотел. Теперь же он оказался во власти двух женщин, и каждая стремилась внести в его жизнь строгий порядок. Его будущая свекровь, Елизавета Васильевна, была остра на язык. К тому же она была глубоко верующим человеком, а Ленин вообще не признавал никакой религии. Конечно, на этой почве возникали ссоры, которые кончались тем, что Ленин изображал сцену покаяния и со «смиренным» поклоном удалялся. Он умел все обратить в шутку; ему достаточно было состроить смешную гримасу и дернуть себя за бороду — и мать с дочерью начинали умирать со смеху. «Толстячок» знал, как задобрить женщину.

Переехав в новый дом, Крупская сразу же освоилась и так умело повела хозяйство, как будто была местной уроженкой, сибирячкой. Единственное, на что она жаловалась, — в селе невозможно было найти прислугу. Она завела небольшой огород, на котором выращивала огурцы, свеклу, морковь и тыкву, и очень гордилась своими успехами. Что касается стряпни, то тут гордиться было нечем. Голова у нее все время была занята другими мыслями, она забывала, что у нее делается в печке, и в результате любимый суп с клецками превращался в кашу. Правда, через несколько месяцев она была избавлена от обязанностей стряпухи. Ей стала помогать тринадцатилетняя худенькая деревенская девочка, которая на кухне управлялась гораздо ловчее хозяйки. Ее звали Паша. Крупская занялась девочкой и стала учить ее читать и писать и очень порадовалась, когда обнаружила, что Паша ведет дневник. Ничего особенного в нем не было, девочка просто записывала свои нехитрые впечатления. Много лет спустя Крупская смогла припомнить только одну запись: «Были Оскар Александрович и Проминский. Пели „Пень“, я тоже пела».

Так что кроме дурно приготовленной пищи, которой угощала Ленина его супруга, да временами случавшихся резких отповедей со стороны Елизаветы Васильевны огорчений в ту пору у него было немного. Между тем в селе он настолько вырос в общественном мнении, что его там почитали как барина. К тому же он был обладателем огромнейшей по меркам селян библиотеки и главным потребителем писчей бумаги, закупаемой им в сельском магазинчике. Для разъездов по округе он нанимал крестьянскую повозку с лошадью, и когда он катил по дороге, восседая на месте возницы и размахивая кнутом над головой, зрелище было незабываемое. Полиция его почти не беспокоила, и он был волен путешествовать, куда его душе было угодно.

Как-то раз летом он поехал на несколько дней в Тесинское погостить у приятелей, тоже ссыльных. Этот эпизод впоследствии вспоминал Александр Шаповалов, литейщик, арестованный в 1896 году за участие в стачках. Однажды ранним утром, рассказывал он, в их село въехала повозка. На облучке сидел мужчина и погонял лошадь, а рядом с ним сидела женщина. Шаповалов тогда не знал, кто они такие, но по одежде понял, что они не сибиряки. А когда он услышал, что они из Шушенского и ехали всю ночь, был изумлен. От Шушенского до Тесинского было около ста километров, и дорога кишмя кишела бандитами. Ленин не предупредил, что приедет, и все, кого он собирался навестить, в тот момент были на охоте. Шаповалов любезно провел их в свою комнату, принес им воды, снабдил их мылом и полотенцем, распорядился, чтобы хозяин приготовил им еду, и как бывалый селянин отвел в конюшню лошадь и задал ей сена. После этого он отправился в село, чтобы оповестить товарищей о приезде Ленина. Он обошел дома, где жили ссыльные, и попросил хозяев передать своим постояльцам эту новость, когда они вернутся.

Возвратившись домой, Шаповалов сразу же заметил, что гости успели как следует порыться в его книгах и бумагах, и это его слегка удивило. Шаповалов знал немецкий, и сам перевел «Коммунистический манифест» на русский язык. Помимо этого, он перевел на русский некоторое количество лирических стихов. И еще — он составил антологию революционной поэзии, подобрав такие стихотворения, в которых неизменно речь идет о революционере, павшем смертью храбрых и почившем в безымянной могиле. В образе молодого доблестного борца, преданного беззаветно делу революции и обреченного на безвременную гибель, он видел и самого себя. Ленин заявил, что вполне удовлетворен просмотром его литературы и прочих записей, и даже не удосужился извиниться за вторжение во внутренний мир товарища по ссылке. У Шаповалова было ощущение, что перед ним умудренный опытом строгий учитель гимназии, только что выставивший ему удовлетворительный балл. Внезапно Ленин так и припер его вопросом: «Вы часто пользуетесь словарем?» Шаповалов пожал плечами. «Пользуюсь, но не очень часто», — ответил он небрежно. «Я же, напротив, обращаюсь к словарям очень, очень часто», — произнес Ленин, и Шаповалов понял, что его «высекли» и экзамен он провалил.

Действительно, у Ленина было свое, особое отношение к словарям. За всю жизнь он собрал огромное их количество. В Шушенском он посвятил много усилий работе над переводом книги Сиднея и Беатрисы Вебб «Теория и практика английского тред-юнионизма». Подспорьем для него служил перевод книги на немецкий язык. Иногда он заставлял Крупскую читать книгу по-английски вслух, но через некоторое время, печально покачав головой, он говорил: «Совсем не похоже на то, как произносил наш учитель гимназии». Каждый вечер, сидя за столом при свете керосиновой лампы с зеленым колпаком, он упорно бился над английским языком, лазил в словари, сопоставлял английский, немецкий и русский тексты, раскладывая их перед собой. Это был адский труд, требовавший упорства и терпения; продвигался он медленно. Когда Ленин наконец закончил перевод, он вздохнул с облегчением. У него получилось около тысячи страниц текста на русском языке.

Одновременно с переводом книги супругов Вэбб он продолжал работать над своей собственной: «Развитие капитализма в России». Нельзя сказать, что он работал в полную силу, — занятиям он отводил не так много времени. Когда к нему приехали Надежда с Елизаветой Васильевной, он дал себе слово, что установит жесткий режим и будет заниматься по семь-восемь часов в день. Но получалось, что он садился за книги по настроению. Его постоянно что-то отвлекало. Утром, только он просыпался, к ним прибегал маленький мальчик Минька, живший в доме напротив, и просил, чтобы с ним поиграли. Минька был из семьи переселенцев-латышей. Его отец валял валенки. Миньке было шесть лет. У него были бледное личико и сияющие глаза. Разговаривал он всегда очень серьезно. Елизавета Васильевна его обожала, он был ее любимцем. «А вот и я», — так каждое утро, как петушок, в одно и то же время, оповещал их Минька о своем появлении. И так они к этому привыкли, что если он опаздывал хоть на пять минут, они начинали не на шутку беспокоиться. Мать Миньки произвела на свет четырнадцать детей, а выжил только один Минька.

Как и прежде, бесцеремонно вваливались Проминский с Оскаром Энгбергом и отрывали его от занятий. Они приходили с ружьями под мышкой и сманивали Ленина на охоту. Книжки побоку, он надевал кожаные брюки, и они все вместе отправлялись на охоту в тайгу или в болотистые заросли по берегам реки.

Пришла зима, первая для Крупской зима в Сибири; впечатление было потрясающее. Еще до того, как выпал первый снег, весь мир, казалось, перекрасился в белый цвет. Одевшись в белые шубки, запрыгали белые зайцы; небо стало белым и светилось. Они ходили гулять к замерзшей реке и сквозь прозрачный лед видели рыбок и камешки, сверкавшие на дне. Когда становилось совсем холодно, река затягивалась толстым, сплошным слоем льда. В лесу березы стояли без листьев, с обнаженными белыми стволами, и были похожи на призраков. Крупская говорила, что ей казалось, будто они живут в заколдованном царстве.

В морозные дни Ленин катался на коньках по замерзшей реке. В этом он достиг большого мастерства и неизменно вызывал восхищение Крупской, когда, заложив руки в карманы, как опытный конькобежец, стремительно скользил по льду. Сама Крупская редко отваживалась ступить на лед, а Елизавете Васильевне хватило одного раза. Она упала на спину и больше попыток прокатиться на коньках не возобновляла.

Весь период ссылки проходил как в идиллическом сне. Правда, иногда до них доносились неприятные вести о других ссыльных революционерах. Например, они узнали, что вдруг куда-то исчез друг Ленина, Райчин, — бежал из ссылки. Товарищи созвали тайную конференцию, на которой серьезно обсуждали вопрос: стоит ли поощрять побеги? Ленин считал, что этим ничего не добьешься, только осложнишь жизнь остальным. А несколько недель спустя им сообщили, что застрелился Федосеев. Возможно, это произошло оттого, что другой ссыльный, Юхотский, затеял с ним ссору и обвинил в присвоении денег из общего фонда. Это так подействовало на психику Федосеева, что он заболел. Он отказывался принимать помощь от товарищей, голодал и бедствовал. Слабый, больной, он потерял всякий интерес и желание трудиться ради общего дела. У него развилась мания преследования, он бредил и во время одного из тяжелейших приступов депрессии свел счеты с жизнью. Через несколько часов после его самоубийства, не выдержав горя, покончила с собой его подруга, самый близкий для него человек, тоже жившая в изгнании. Две смерти, последовавшие одна за другой, потрясли революционеров, отбывавших суровую ссылку в северных районах Сибири, где сами условия жизни делали их более отзывчивыми к чужой беде. Те, кому посчастливилось отбывать срок ссылки в южной Сибири, отнеслись к этой истории спокойнее. В одном из писем Ленин писал, что в ссылке самое худшее — склоки между ссыльными. Правда, он сделал попытку поподробнее вникнуть в обстоятельства дела и организовал сбор средств для установки надгробного камня на могиле Федосеева, но еще раз про себя решил, что лучше держаться подальше от бытовых дрязг, неизбежно возникавших между революционерами в изгнании. В нем всегда ощущался некоторый холодок по отношению к товарищам, всем заметная отчужденность.

Казалось, что в долгие, морозные зимы всякая деятельность замирала, как и вся природа вокруг. День сменялся днем, сливаясь во времени. В одном из своих длинных постскриптумов к ленинскому письму к матери Крупская писала Марии Александровне, что из всего того периода времени не могла выделить ни одного дня, ни месяца, ни года; для нее время остановилось, застыло. Она действительно жила как в заколдованном царстве.

А между тем где-то глубоко в недрах своим чередом шла работа, революция набирала силу. День и ночь трудились те самые «кроты», подрывая твердыню царской власти. Где-то они обнаруживались, их замечали, брали след. И снова они исчезали, их не было видно и слышно. Зато они, вездесущие, все видели и слышали и продолжали рыть.

В марте 1898 года в Минске состоялась встреча революционеров. Целью этой встречи было создание Российской социал-демократической рабочей партии. На ней присутствовало всего девять человек, представлявших революционные организации Санкт-Петербурга, Москвы, Киева и Екатеринослава. Кроме того, здесь были представители от Бунда — «Общееврейского рабочего союза в России и Польше». Среди собравшихся в Минске наиболее заметной фигурой являлся Мартов. Это тихое, немноголюдное сборище кучки революционеров, чьи имена сейчас почти забыты, со временем встало в ряд важнейших исторических событий. Фактически это был первый съезд российской коммунистической партии, и в дальнейшем последовательный отсчет ее съездов будет вестись, начиная с минской встречи.[16]

Съезд продолжался три дня. На нем был принят целый ряд решений и постановлений, что как-то не вязалось с ничтожно малым количеством делегатов. Партии было дано название, был избран Центральный Комитет, выпущен манифест. Кроме того, участники съезда приняли решение выпускать партийную газету. Манифест был написан Петром Струве, двадцатисемилетним экономистом и революционером, который станет потом одним из членов Государственной думы, сторонником конституционной монархии, идеологом белогвардейщины. Приведенный ниже параграф из манифеста долгое время пользовался заслуженной известностью: «Чем дальше на восток Европы, тем в политическом отношении слабее, трусливее и подлее становится буржуазия, тем большие культурные, политические задачи выпадают на долю пролетариата. На своих крепких плечах русский рабочий класс должен вынести и вынесет дело завоевания политической свободы. Это необходимый, но лишь первый шаг к осуществлению великой исторической миссии пролетариата — к созданию такого общественного строя, в котором не будет места эксплуатации человека человеком».

Этот документ открыто призывал рабочих взять власть в свои руки и покончить с буржуазным строем, по мнению Струве, оказавшимся не способным внести коренные изменения в политическую жизнь Российской империи, столь необходимые для завоевания свободы. Примечательно, что, споря о названии партии, Струве настаивал на том, что она должна называться российской, а не русской социал-демократической партией. Слово «российская» должно было означать, что в партию могут входить жители не только исконно русских территорий, но и всех субъектов Российской империи, от Сибири до Польши, а также Финляндии, Латвии, Эстонии и Литвы. Таким образом, партию должны были представлять около пятидесяти этнических групп.

Минский съезд, казалось, был всего-навсего бурей в стакане воды. По крайней мере один из делегатов, если не больше, был подкуплен тайной полицией, потому что сразу же после закрытия съезда восемь делегатов были арестованы, а позже в полицейских архивах было найдено подробное изложение дебатов, имевших место на съезде. Полиция праздновала победу: ей удалось, по всем признакам, задушить новую политическую партию в самом ее зародыше.

Но партия продолжала существовать. Она крепла в застенках и ссылках, потихоньку пополняла свои ряды, выжидала время; разногласия, случавшиеся между ее членами, шли ей только на пользу, сплачивали ее. Неизменной оставалась цель — создать революционную партию, способную сплотить боевой пролетариат.

Ленин понял, какое значение имел съезд в Минске. Через Крупскую, которая раньше довольно часто встречалась со Струве, он знал, что среди участников съезда не было никого, кто мог бы сильной рукой повести за собой партию. Он считал, что настало время до предела накалить революционные страсти, четко наметить цели и задачи и держаться более жесткой политической линии. Находясь в сибирском изгнании, Ленин больше всего тревожился за судьбу чистого марксизма, позиции которого, как он понимал, ослабевали. Когда умер Энгельс, его близкий друг Эдуард Бернштейн получил право распоряжаться литературным наследием обоих классиков и даже претендовал на трон, остававшийся пустым после смерти Маркса. Бернштейн принялся по-своему толковать основы марксизма, где-то их укрепляя, а где-то ослабляя, в сущности, сообразуясь с условиями развития общества и промышленности в Германии. Там рабочим удалось добиться крупных успехов в борьбе за свои права. Бисмарк, возглавлявший германское правительство, был первым, кто ввел социальное страхование. Публикация работы Бернштейна «Предпосылки социализма и задачи социал-демократии» стала своего рода событием и неминуемо должна была сделаться предметом нападок со стороны приверженцев крайних взглядов. Ленин был наслышан об этой работе, читал критические отзывы о ней. Он засыпал сестру просьбами прислать ему экземпляр книги Бернштейна. Шли месяцы, и наконец в сентябре 1899 года он ее получил, запакованную в пачку старых газет. Он еще не дочитал книгу до конца, а уже был в ярости. Матери он писал: «Книгу Бернштейна мы тотчас принялись с Надей читать и больше половины прочли, и содержание ее все больше нас поражает. Теоретически — невероятно слабо; повторение чужих мыслей. Фразы о критике, и нет даже попытки серьезной и самостоятельной критики. Практически оппортунизм (фабианизм, вернее: оригинал массы утверждений и идей Бернштейна находится у Webb’oв в их последних книгах), безграничный оппортунизм и поссибилизм, и притом все же трусливый оппортунизм, ибо программы Бернштейн прямо трогать не хочет. Вряд ли можно сомневаться в его фиаско. Указания Бернштейна на солидарность с ним многих русских… совсем возмутили нас».

Так или иначе, Ленину пришлось отнестись к работе Бернштейна со всей серьезностью, и он всякий раз громил ее, как только ему предоставлялся случай. Его все больше и больше поражало то, что основные идеи Бернштейна пустили корни в сознании людей. В Западной Европе и даже в России нашлось немало здравомыслящих социалистов, которые не поддерживали идеи о захвате власти вооруженным пролетариатом. Бернштейн мечтал о политическом союзе между пролетариатом и буржуазией; он считал вооруженное восстание бессмысленной кровавой жертвой, которая приведет к физическому уничтожению целых классов общества. Ленину предстояло дать яростный бой Бернштейну и той идеологии, что он отстаивал.

Примерно за месяц до того, как Ленин познакомился с книгой Бернштейна, сестра Анна прислала ему документ, который вызвал у него большую тревогу. «Кредо „молодых“» — назвала этот документ Анна, поскольку заглавие как таковое отсутствовало. Написано «Кредо…» было членом заграничного «Союза русских социал-демократов» Екатериной Кусковой. Это была разумная, хорошо обоснованная критика, направленная против крайнего левого крыла российской социал-демократии; Кускова считала, что рабочие должны бороться за увеличение заработной платы, повышение жизненного уровня, за социальное обеспечение, но политическими методами, а не революционным путем. Она упорно проводила мысль, что проблемы, о которых идет речь, по сути своей прежде всего экономического характера, и потому решать их следует с помощью стачек и усиления роли профсоюзов. Революционные идеи Маркса представлялись ей непригодными, примитивными, проникнутыми духом нетерпимости. По ее мнению, вместо того чтобы бороться с обществом, рабочий класс должен стремиться стать частью этого общества. Он еще слишком слаб, неорганизован и неграмотен, чтобы бороться в одиночку. Из этих рассуждений вытекало, что русские марксисты позаимствовали и стараются внедрить в России неприемлемые для этой страны идеи и, отвергая либеральные реформы, доказывают свою неспособность проникнуться нуждами русских тружеников; их подводит собственная «политическая невинность», говорила Кускова, а пора бы уж на деле помочь рабочим добиваться более высокого жизненного уровня.

Нетрудно было предположить, что «Кредо „молодых“» было создано под влиянием идей Бернштейна, но одновременно оно сохраняло почтительное отношение к «Коммунистическому манифесту». Его автор, молодая женщина, владела даром убеждения и знала историю, во всяком случае ту часть ее, которая имела отношение к поднятой ею проблеме. В ее тоне не было ни обидного пренебрежения, ни резких слов в адрес представителей левого крыла революционеров; она пыталась урезонить их, русских марксистов, как подростков, слишком увлеченных романтическими идеями и забывающих о простых жизненных фактах, а именно — что рабочие живут, получая нищенское жалованье, они слабо организованы и не способны к самостоятельным выступлениям. Рабочих следует организовать, определить для них четкие цели и задачи, разъяснить, что они являются частью общества и должны добиваться своих прав законными методами; их следует учить и вдохновлять на сознательные действия — только так можно рассчитывать на ответные уступки со стороны правительства. И наоборот, подстрекая рабочих к вооруженному восстанию против правительства, можно довести дело до того, что они вообще лишатся завоеваний, которых им уже удалось добиться.

Ленин прочел «Кредо…», и его охватила холодная ярость. Он всегда воспринимал критику своих взглядов как умышленный акт вероломства, предательства по отношению к нему самому; так было и на этот раз. Екатерина Кускова использовала в полемике, в сущности, те же приемы, что и он, — иронизировала, высмеивала незадачливого противника; атаковав, умела сделать вид, что уступает, соглашается, чтобы затем нанести противнику еще более сокрушительный удар. Ее программа предполагала коренное изменение политической платформы «в сторону более энергичного ведения экономической борьбы, упрочения экономических организаций, но также, и это самое существенное, в сторону изменения отношения партии к остальным оппозиционным партиям». То есть она настаивала на том, что социал-демократы должны действовать рука об руку с либералами.

О первой реакции Ленина на «Кредо…» можно судить по его отзыву о нем в письме к сестре Анне, в котором он писал: «„Credo“ интересно, но настолько же и возмутительно». Сознавая, что в творении Кусковой таится огромная опасность для будущего социал-демократической партии, он стал обдумывать, как противостоять этой напасти. Прежде всего он решил созвать тайную конференцию ссыльных революционеров и ознакомить их с подготовленным им текстом опровержения программы «молодых». В случае, если его ответ Кусковой будет одобрен, думал он, то следует напечатать его как официальный протест членов социал-демократической партии, выработанный ими на чрезвычайном заседании. Встреча ссыльных состоялась в селе Ермаковском. На ней присутствовали семнадцать человек. Умирающего от чахотки Ванеева внесли в избу на койке; несколькими днями позже он скончался. Ленин прочел свой разносный текст, уничтожавший программу, изложенную в «Кредо…». Как он и ожидал, разногласий не было. Текст его речи был тайно вывезен за границу и напечатан Плехановым в журнале «Рабочее Дело» под заголовком «Протест российских социал-демократов».

«Протест…» был написан таким образом, что основные положения Кусковой оставались без ответа. Ленина меньше всего занимала суть разногласий; открытого спора он избегал. Главным для него было — еще раз категорически заявить о незыблемости своей собственной платформы. Он с воодушевлением цитирует строки из манифеста социал-демократической партии, принятого на съезде в Минске: «На своих крепких плечах русский рабочий класс должен вынести и вынесет дело завоевания политической свободы». Он признает тот факт, что усилиями тайной полиции деятельность партии практически приостановлена, официальный орган партии перестал выходить. Екатерина Кускова в «Кредо…» воздает хвалу «Народной воле». Ленин тонко развивает эту тему и еще пуще превозносит предтечу социал-демократической партии, заявляя следующее: «Если деятели старой „Народной воли“ сумели сыграть громадную роль в русской истории, несмотря на узость тех общественных слоев, которые поддерживали немногих героев, несмотря на то, что знаменем движения служила вовсе не революционная теория, то социал-демократия, опираясь на классовую борьбу пролетариата, сумеет стать непобедимой». Прежде он утверждал, что социал-демократы должны вести неустанную борьбу с другими партиями; теперь же, возможно, признавая силу доводов Кусковой, он вынужден заявить, что пролетариат не должен пренебрегать сотрудничеством с другими партиями. «…Напротив, он должен участвовать во всей политической и общественной жизни, поддерживать прогрессивные классы и партии против реакционных, поддерживать всякое революционное движение против существующего строя, являться защитником всякой угнетенной народности или расы, всякого преследуемого вероучения, бесправного пола и т. д.». Одной рукой давая, другой рукой он отнимал. Буквально тут же он пишет: «Рассуждения на эту тему авторов „Credo“ свидетельствуют лишь о стремлении затушевать классовый характер борьбы пролетариата, обессилить эту борьбу каким-то бессмысленным „признанием общества“, сузить революционный марксизм до дюжинного реформаторского течения». Что касается экономической борьбы рабочих за свои права, он особо не распространяется на эту тему, замечая лишь вскользь: «Убеждение в том, что единая классовая борьба пролетариата необходимо должна соединять политическую и экономическую борьбу, перешло в плоть и кровь международной социал-демократии».

В целом его отповедь «молодым» получилась слабоватой. Ленин был уязвлен и злился, потому что не знал, что делать дальше. Находясь за тысячи верст от очага политической жизни, он уже предвидел, что мысли, заложенные в «Кредо…», найдут благодатную почву и что ему еще предстоит долгая борьба. По определению Екатерины Кусковой русское рабочее движение находилось в амебовидном состоянии, ему не хватало организации. Итак, слово найдено: организация. Отныне Ленин возьмет его на вооружение.

Книга Бернштейна, а затем и «Кредо…» подрывали уверенность Ленина, пусть даже не очень твердую, в незыблемость его политической платформы. Последние месяцы ссылки его словно подменили. И куда делся смуглый здоровяк и хохотун? Он стал мрачным, нетерпимым, постоянно раздражался, плохо спал; жирок, накопленный за период ссылки, с него сошел. Мучаясь бессонницей, он просиживал ночи напролет, строил планы будущей революционной борьбы, придумывая все новые и новые аргументы против позиции «экономистов», которых он намеревался разбить в пух и прах. Как они смели не понять, а возможно, наоборот, слишком хорошо понимали, что они пренебрегли основными принципами марксизма? Партия распалась, но ничего, он ее снова соберет. Он будет издавать свою газету за границей и тайно переправлять в Россию. Ему помогут и этом сотни надежных, преданных подпольщиков. Этот орган будет выходить для избранных, кто пойдет за ним, Лениным, для тех, кто ему полностью подчинится; ведь только в себе самом он видел вождя, способного вести за собой партию; с другими партиями и их последователями ему не по дороге, разве только в порядке исключения, — если они будут покорны его воле.

Похудевший, измученный, терзаемый неотвязными мыслями, он то целыми днями мерил шагами комнату, то бесцельно бродил по лесам. Срок его ссылки заканчивался в феврале 1900 года, а у Крупской годом позже. Это время она могла бы оставаться в Шушенском, если бы он был с ней. В противном случае ей пришлось бы отбыть в Уфу. Он избрал второе, настолько ему не терпелось окунуться в борьбу. Для него тут выбора не было.

Наконец он получил официальное разрешение вернуться на жительство в европейскую часть России. Пришло время расставаться. Все свои нехитрые «сокровища» они поделили между Минькой и Пашей. Оскар Энгберг подарил Крупской на память небольшую брошь в виде книги с именем Маркса на обложке, — он вырезал ее своими руками. Елизавета Васильевна взяла на себя упаковку домашней утвари, а Ленин увязывал в стопки книги. Пришли попрощаться деревенские. Не обошлось без напутственных слов и возлияний, а затем отбывающие направились в Минусинск, где им снова предстояло прощаться, но на этот раз с революционерами, остававшимися в ссылке. Там они должны были захватить с собой Старкова с женой, как и Ленин, возвращавшихся на европейскую территорию России. Одной из остановок на их пути должна была стать Уфа, где Крупской и ее матери надлежало задержаться еще на год.

В Минусинске не было ни речей, ни тостов, — революционеры народ не сентиментальный, им не до того. Возок был доверху забит книгами. Закутавшись в длинные тулупы и обувшись в теплые валенки, женщины заняли свои места в санях. Ленин почему-то от тулупа отказался, но руки прятал в муфту, позаимствованную у Елизаветы Васильевны. И так день за днем, ночь за ночью, останавливаясь только на постоялых дворах, чтобы сменить лошадей, покрывая сотню за сотней километров, они неслись в санях по замерзшему Енисею. Ночами им путь освещала полная луна. Это путешествие по скованной зимним сном реке словно было продолжением блужданий по заколдованному царству.

Для Ленина годы ссылки прошли как в блаженном забытьи, прерываемом иногда кошмарами. Настанет время, и он навсегда забудет Шушенское. Когда в 1921 году ему было предложено в анкете ответить на вопрос: «Где в России вам приходилось жить?» — он ответил: «Только в Поволжье и в столицах». Как будто в его жизни никогда не было ни Шушенского, ни той дороги в санях по зимнему Енисею.