Год тысяча девятьсот пятый

Год тысяча девятьсот пятый

Так бывает, что на долю страны выпадает год сплошных испытаний; со всех сторон сыплются несчастья, словно насылаемые злым роком. Для России это был 1905 год.

Началось с того, что 22 января, известного в истории как «Кровавое воскресенье», огромная процессия, в которой было свыше 140 тысяч человек — мужчин, женщин и детей, — возглавляемая отцом Гапоном, бывшим тюремным священником, прошла по улицам Санкт-Петербурга к Зимнему дворцу, чтобы вручить царю петицию. Был холодный, морозный день, валил снег и дул пронизывающий ветер, но процессия шла спокойно, не нарушая порядка. Люди несли иконы и портреты царя и пели «Боже, царя храни». В этом торжественно-молчаливом шествии было что-то внушительное, сродни неумолимо надвигающейся природной стихии. Сторонние наблюдатели потом сравнивали эти людские потоки, постепенно заполнявшие огромную Дворцовую площадь, с морским приливом. Казалось, что еще немного — и людское море захлестнет дома и дворцы, хлынет дальше, в Неву. Но ничего угрожающего в этих народных толпах не было. Люди шли молча, мирно; они ждали, что царь явится им и из окна Зимнего дворца даст свое благословение.

Петиция, которую отец Гапон намеревался вручить царю, была составлена очень грамотно и толково; убедительность и твердость в ней сочетались с изъявлением благоговейной покорности своему государю. Чувствовалась рука автора, поднаторевшего в политических диспутах. Петиция была длинная — пять страниц плотным шрифтом набранного текста содержали требование давно назревших реформ. Текст ее широко обсуждался на рабочих собраниях и уже был известен царским министрам. Стиль и манера изложения были несколько архаичны, но это не сбавляло напряженности тона документа, наоборот, делало его более патетичным, страстным. Петиция звучала так:

«Государь!

Мы, рабочие и жители г. Петербурга, наши жены, дети и беспомощные старцы-родители, пришли к тебе, государь, искать правды и защиты.

Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильными трудами, над нами надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся, как к рабам, которые должны терпеть свою участь и молчать.

Мы и терпели, но нас толкают все дальше в омут нищеты, бесправия и невежества. Нас душит деспотизм и произвол, и мы задыхаемся. Нет больше сил, государь! Настал предел терпению.

Для нас пришел тот страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук.

И вот мы бросили работу и заявили нашим хозяевам, что не начнем работать, пока они не исполнят наших требований. Мы немного и просим: мы желаем только того, без чего жизнь — не жизнь, а каторга, вечная мука.

Первая наша просьба была, чтобы наши хозяева, вместе с нами, обсудили наши нужды, но в этом нам отказали. Нам отказали в праве говорить о наших нуждах, находя, что за нами не признает закон такого права, незаконными оказались также наши просьбы — уменьшить число рабочих часов до 8 в день, установить цены на наши работы вместе с нами и с нашего согласия, рассматривать наши недоразумения с низшей администрацией завода, увеличить чернорабочим и женщинам плату за их труд не ниже одного рубля в день, отменить сверхурочные работы, лечить нас внимательно и без оскорблений, устроить мастерские так, чтобы в них можно было работать, а не находить там смерть от страшных сквозняков, дождя и снега…

Государь! Нас здесь больше 300000 — и все это люди только по виду, только по наружности; в действительности же за нами, как и за всем русским народом, не признают ни одного человеческого права, ни даже права говорить, думать, собираться, обсуждать наши нужды, принимать меры к улучшению нашего положения. Нас поработили, и поработили под покровительством твоих чиновников, с их помощью, при их содействии…

Государь! Разве это согласно с Божескими законами, милостью которых ты царствуешь? Разве можно жить при таких законах? Не лучше ли умереть всем нам — трудящимся людям всей России? Пусть живут и наслаждаются капиталисты и чиновники-казнокрады, грабители русского народа…

Вот, государь, наши главные нужды, с которыми мы пришли к тебе. Повели и поклянись исполнить их, и ты сделаешь Россию счастливой и славной, и имя твое запечатлеешь в сердцах наших и наших потомков на вечные времена. А не повелишь, не отзовешься на нашу мольбу — мы умрем здесь на этой площади перед твоим дворцом…»

И они умирали, умирали под залпами казачьих ружей. В тот день на Дворцовой площади были убиты по меньшей мере три сотни человек и полторы тысячи были ранены. Впрочем, точного количества жертв никто не знал. Ясно было одно: произошла чудовищная, кровавая расправа над народом. Приказ о расстреле отдал родной дядя царя, великий князь Владимир. Этим своим приказом он подписал смертный приговор царской династии.

Известия о страшном палаческом акте достигли Женеву на следующее утро. В это время Ленин с Крупской направлялись в библиотеку. По дороге они встретили Анатолия Луначарского с женой Анной. Луначарские уже успели прочесть утренние газеты и были в страшном волнении; казалось, оба лишились дара речи. Крупская потом вспоминала, что Анна, держа в руке муфту, как-то странно размахивала ею в воздухе. Они тут же пошли в ресторанчик, хозяевами которого были эмигранты из России. Там они спели траурный марш революционеров, почтив таким образом память павших на Дворцовой площади.

В течение последующих дней мало что можно было узнать о подробностях «Кровавого воскресенья». Не дожидаясь. их, Ленин направил в очередной номер газеты «Вперед», уже подготовленный к печати, небольшую статью весьма фантастического свойства. Он писал: «…Престиж царского имени рушится навсегда. Начинается восстание. Сила против силы. Кипит уличный бой, воздвигаются баррикады, трещат залпы и грохочут пушки. Льются ручьи крови, разгорается гражданская война за свободу. К пролетариату Петербурга готовы примкнуть Москва и Юг, Кавказ и Польша. Лозунгом рабочих стало: смерть или свобода!»

В действительности никакого восстания не было. Была кровавая бойня, расстрел безоружной, мирной процессии. Однако легко можно было предположить, даже не очень точно зная детали происшедшей драмы, что расправа с народом способна послужить началом народной войны с царизмом. Первое время Ленин был склонен считать отца Гапона провокатором. В самом деле, роль этого священника, одно время имевшего широкие связи в полиции, до сих пор окончательно не выяснена. После 22 января Гапон бежал из Петербурга, и вскоре появились два документа, написанные им (или кем-то за него); первый был манифестом, обращенным к царю, второй — открытым письмом, с которым он обращался к социалистическим партиям России. В манифесте он клеймил царя позором и подобно пророку предрекал недостойному императору заслуженное и близкое возмездие. В открытом письме он призывал к свержению царя. Гапон считал, что для этой цели годится все: «бомбы и динамит, террор единичный и массовый, — все разрешаю». Эти жуткие слова, от которых стынет кровь, Гапон повторил дважды — в обращении к царю и в своем открытом письме к революционерам.

Прошло немного времени, и отец Гапон собственной персоной объявился в Женеве. Это был маленький человечек с бледным лицом и черной бородой, облаченный в рясу, от которой все еще попахивало порохом. Женщина-эсерка дала знать Ленину, что его желает видеть священник, тот самый Гапон. Решено было устроить встречу на нейтральной почве, в кафе, не пользовавшемся популярностью у партийных товарищей. Революционный пыл и искренность священника произвели на Ленина сильное впечатление; поразило его и то, что у Гапона не было никакого четко сформулированного революционного мировоззрения, то есть философской основы его радикализма. «Ему еще многому надо учиться, — сообщал потом Ленин Крупской. — Я сказал ему: „Вы, батенька, лести не слушайте, учитесь, а то вон где очутитесь“, — и показал под стол».

Отец Гапон последовал совету Ленина. Прочитав работы Плеханова, он приготовился играть роль революционного вождя, для этого научился ездить верхом и стрелять из пистолета. Он воспринимал революцию чисто эмоционально, не понимая, что это дело нешуточное, и совсем не разбирался в социальных теориях. Конечно же, постигнуть идеи Плеханова ему было не под силу. Вместе с тем он был из тех ораторов, кто, не имея собственных воззрений, владеет невероятным свойством улавливать настроения аудитории. Революционеры, знавшие о его былых связях с охранкой, ему не доверяли. С тех пор как Гапон уехал из России, любое мероприятие, какое бы он ни затевал, кончалось провалом. Например, ему собрали большие деньги, чтобы он закупил боеприпасы в Англии. Далее он сам договорился о том, что груз будет доставлен из Англии в Россию на судне «Джон Графтон». Но судно село на мель у побережья Финского залива и взорвалось. Ленин, в отличие от других, поддерживал Гапона, он даже снабдил его списком нелегальных адресов в Петербурге и фальшивым паспортом. Он был убежден, что, получив в свое распоряжение бомбы и ружья, рабочие сразу же поднимут восстание. Все лето он ждал и надеялся, очень рассчитывая на успех этой рискованной морской экспедиции. Поэтому когда в начале сентября пришло известие о гибели корабля, он совершенно упал духом.

Что было с Гапоном дальше, толком никто не знал. Ходили слухи, будто в апреле 1906 года он был приговорен к смерти и повешен революционерами, прослышавшими о том, что он возобновил свои связи с царской охранкой. Однако эта версия не слишком убедительная. Доподлинно известно только то, что он вознесся на вершину своей славы на гребне событий «Кровавого воскресенья», а затем, запутавшись в политических интригах и предательстве, канул в неизвестность.

Что касается Ленина, то он воспользовался собственным советом, данным им Гапону. До того он изучал теорию революции; теперь же он погрузился в изучение практики гражданской войны. Он прочел Клаузевица[19] и перевел статью об уличных боях Густава-Поля Клюзере, человека неординарного, который принимал участие в Гражданской войне в Америке и был одним из защитников Парижской Коммуны. Сверх того, Ленин переработал и отредактировал русский перевод работы Маркса «Гражданская война во Франции». Его ум, ранее занятый исследованием абстрактных понятий, теперь искал решений практического свойства. Ленина отныне больше интересовали пушки, всякого рода вооружение и тактика военных действий. Каждое утро в одно и то же время он появлялся в библиотеке «Soci?t? de Lecture», — человек невысокого роста (по швейцарской моде он заправлял брюки в носки) и, прежде чем усесться за свой стол у окна, характерным жестом несколько раз похлопывал себя по лысине. Он был рабом привычки, методичным и аккуратным, собранным и точным во всем буквально; на его столе книги и бумаги лежали сложенные в стопки, стул был повернут к окну всегда под определенным углом. Уютно расположившись среди книг, он погружался в кошмарный мир кровавых расправ, убийств и чудовищных подробностей насилия — верных спутников любого вооруженного мятежа.

В той тихой женевской библиотеке он переживал сильнейшие душевные потрясения, которые приводили его в состояние крайнего возбуждения. Все, что он писал в то время, внушает ужас; каждая строка таит угрозу огромной, непоправимой, надвигающейся беды. Еще раньше, в своей работе «Что делать?», он пророчествовал, что вслед за революцией в России займется революционным пламенем вся Европа. В августе, в наброске к статье «Рабочий класс и революция» он небрежно роняет слова, от которых так же, как и от известных слов Гапона, идет мороз по коже — «зажечь Европу». Не иначе как давние его предки, древние германцы, с их извечной мечтой спалить землю, одолели-таки его душу.

Он мечтал, и мечтал с размахом. Перед его внутренним взором возникали картины революционных битв, — а ведь пока революции как таковой не было. В недатированной рукописи, вероятно, относящейся к июню или к июлю 1905 года (увидевшей свет только через два года после его смерти), он пророческой рукой начертал этапы грядущей революции. Уместно будет привести довольно значительный отрывок из этого его произведения, потому что в нем он предвосхитил последовательность революционных событий, которые должны были произойти через двенадцать лет. Вот как он их описывает:

«Момент. Разбит царизм в Санкт-Петербурге. Самодержавное правительство свергнуто, — разбито, но не добито, не убито, не уничтожено, не вырвано с корнем.

Временами революционное правительство апеллирует к народу. Самодеятельность рабочих и крестьян. Полная свобода. Народ сам устраивает свой быт. Программа правительства = полные республиканские свободы, крестьянские комитеты для полного преобразования аграрных отношений. Программа социал-демократической партии сама по себе. Социал-демократы во временном правительстве = делегаты, приказчики социал-демократич. партии.

Далее — Учредительное собрание. Если народ поднялся, он…[20] (хотя бы и не сразу) может оказаться в большинстве (крестьяне и рабочие). Ergo, революционная диктатура пролетариата и крестьянства.

Бешеное сопротивление темных сил. Гражданская война в полном разгаре, — уничтожение царизма.

Организация пролетариата растет, пропаганда и агитация социал-демократии увеличивается в десятки тысяч раз: все правительственные типографии, etc. etc. „Mit der Grundlichkeit des geschichtlichen Aktion wird auch der Umfang der Masse zunehmen, deren Aktion sie ist“.[21]

Крестьянство само взяло в руки все аграрные отношения, всю землю. Тогда приходит национализация.

Громадный рост производительных сил — вся деревенская интеллигенция, все технические знания бросаются на подъем сельскохозяйственного производства, избавление от пут (культурники, народники etc. etc.). Гигантское развитие капиталистического прогресса…

Война: из рук в руки переходит крепость. Либо буржуазия свергает революционную диктатуру пролетариата и крестьянства, либо эта диктатура зажигает Европу и тогда…?)»

На этот вопрос Ленин не ответил — возможно, был слишком захвачен посетившим его видением будущего. По сценарию действие разворачивается под барабанный бой. Эффект барабанной дроби достигается ритмическим рядом создающих напряжение слов: «но не добито, не убито, не уничтожено, не вырвано с корнем». В первом абзаце прелюдия к схватке, шаг на месте, и вперед, в атаку! Начинается сражение; перед зрителем предстает жуткая картина кровавой битвы. Еще в 1902 году Каутский высказывал предположение, что следующая революция будет борьбой не народа с правительством, а борьбой целых враждующих классов. Именно это и увидел Ленин: смертельную схватку классов — «бешеное сопротивление темных сил», — явившуюся его воспаленному воображению.

Главное, что поражает в приведенном выше провидческом пассаже, так это неопределенность, некая двойственность в ленинском понимании грядущей революции. Революция, говорит он, должна освободить производительные силы, вызвать их «громадный рост»; и тут же — «гигантское развитие капиталистического прогресса…». По-видимому, он имеет в виду государственный капитализм. Предположим, что так. И вдруг откуда ни возьмись устрашающее зрелище — образ крепости, переходящей из рук в руки… Земля отдана крестьянам, но вот «приходит национализация» и землю у крестьян отбирают. И уже нет больше диктатуры пролетариата, теперь действует уже другая диктатура, разросшаяся и гораздо более значительная по своим масштабам — «диктатура пролетариата и крестьянства». И снова противоречие — мы имеем в виду его слова: «полная свобода». Если это так, то отчего же партия «сама по себе», и притом наделена такой властью, что все разговоры о свободе — пустой звук. Но зато где нет противоречий и колебаний, так это в твердой его убежденности: если диктатура победит, то пламенем революции займется вся Европа.

Ленин страстно желал, чтобы революционное пламя вовсю разгорелось. Заметьте, для него это вовсе не было детской игрой со спичками. Нет-нет, в безмятежной, маленькой, уютной женевской библиотеке он уже мысленно грел руки над пока еще еле мерцающими искорками грядущего вселенского пожара.

Однако революция — дело трудоемкое, и в тот момент ее, конечно, было трудно осуществить. Еще не пришло время. Но Ленин торопил его. В апреле того же года он собрал своих единомышленников, чтобы обсудить новую программу действий. Встреча состоялась в Лондоне. На ней, в предвосхищении дальнейших событий, был принят текст обращения к рабочим России, содержавший призыв к вооруженному восстанию. «К оружию, рабочие и крестьяне! — писал Ленин. — Устраивайте тайные сходки, составляйте дружины, запасайтесь каким только можете оружием, посылайте доверенных людей для совета с Российской социал-демократической партией!» В октябре он продолжал взывать: «К оружию!» и, подобно Нечаеву, который когда-то с веселым куражом подстрекал рабочих бить царских приспешников чем ни попадя, обстоятельно перечислял, какие средства тут могут быть хороши: ружья, револьверы, бомбы, ножи, кастеты, палки, тряпки, пропитанные керосином (для поджогов), лопаты (для возведения баррикад), пироксилиновые шашки, колючая проволока, гвозди (годятся против кавалерии)… Он советовал использовать весь этот арсенал средств для того, чтобы убивать сыщиков, полицейских, жандармов; для того, чтобы взрывать полицейские участки, чтобы вламываться в тюрьмы и освобождать заключенных, для того, чтобы грабить банки. Он вполне серьезно убеждал рабочих и крестьян идти против царя с «кольем и топором…». Вот что он писал в Боевой комитет при Петербургском комитете РСДРП:

«В таком деле менее всего пригодны схемы, да споры и разговоры о функциях Боевого комитета и правах его. Тут нужна бешеная энергия и еще энергия. Я с ужасом, ей-богу с ужасом, вижу, что о бомбах говорят больше полгода и ни одной не сделали! А говорят ученейшие люди… Идите к молодежи, господа! вот одно единственное, всеспасающее средство. Иначе, ей-богу, вы опоздаете (я это по всему вижу) и окажетесь с „учеными“ записками, планами, чертежами, схемами, великолепными рецептами, но без организации, без живого дела. Идите к молодежи. Основывайте тотчас боевые дружины везде и повсюду и у студентов, и у рабочих особенно, и т. д. и т. д. Пусть тотчас же организуются отряды от 3-х до 10, до 30 и т. д. человек. Пусть тотчас же вооружаются они сами, кто как может, кто револьвером, кто ножом, кто тряпкой с керосином для поджога и т. д… Не требуйте никаких формальностей, наплюйте, христа ради, на все схемы, пошлите… ко всем чертям…

Проповедники должны давать отрядам каждому краткие и простейшие рецепты бомб, элементарнейший рассказ о всем типе работ, а затем предоставлять всю деятельность им самим. Отряды должны тотчас же начать военное обучение на немедленных операциях, тотчас же. Одни сейчас же предпримут убийство шпика, взрыв полицейского участка, другие — нападение на банк для конфискации средств для восстания, третьи — маневр или снятие планов и т. д. Но обязательно сейчас же начинать учиться на деле… Пусть каждый отряд сам учится хотя бы на избиении городовых: десятки жертв окупятся с лихвой тем, что дадут сотни опытных борцов, которые завтра поведут за собой сотни тысяч».

Вряд ли рабочие прислушивались к его призывам, потому что все лето и осень 1905 года революция в России развивалась своим чередом. Но Ленин упрямо продолжал разжигать страсти, пытаясь вмешаться в ход событий. 26 июня во время маневров на Черном море на броненосце «Князь Потемкин Таврический» вспыхнул мятеж, и корабль, снявшись с якоря в Одесском порту, вышел в открытое море с поднятым на мачте красным флагом. Царской цензуре удавалось замалчивать это событие в течение нескольких дней, чтобы сведения о нем не проникли в Европу. Ленин, услышав о мятеже на «Потемкине», немедленно вызвал к себе одного из своих соратников, Михаила Васильева, незадолго до этого прибывшего из России. Ленин ему сказал:

— По постановлению Центрального Комитета вы, товарищ, должны возможно скорее, лучше всего завтра же, выехать в Одессу.

— Готов ехать хоть сегодня! А какие задания?

— Задания очень серьезные. Вам известно, что броненосец «Потемкин» находится в Одессе. Есть опасения, что одесские товарищи не сумеют как следует использовать вспыхнувшее на нем восстание. Постарайтесь во что бы то ни стало попасть на броненосец, убедите матросов действовать решительно и быстро. Добейтесь, чтобы немедленно был сделан десант. В крайнем случае не останавливайтесь перед бомбардировкой правительственных учреждений. Город нужно захватить в наши руки. Затем немедленно вооружите рабочих и самым решительным образом агитируйте среди крестьян. На эту работу бросьте возможно больше наличных сил одесской организации. В прокламациях и устно зовите крестьян захватывать помещичьи земли и соединяться с рабочими для общей борьбы. Союзу рабочих и крестьян в начавшейся борьбе я придаю огромное, исключительное значение.

Передавая этот разговор с Лениным в своих воспоминаниях, Васильев пишет, что Ленин был в страшном волнении, когда втолковывал ему свои планы. Получалось, что он посылал молодого, двадцатидевятилетнего Васильева в одиночку совершить революцию. Но на этом его замыслы не кончались.

— …Дальше необходимо сделать все, чтобы захватить в наши руки остальной флот. Я уверен, что большинство судов примкнут к «Потемкину». Нужно только действовать решительно, смело и быстро. Тогда немедленно посылайте за мной миноносец. Я выеду в Румынию.

— Вы серьезно считаете все это возможным? — невольно сорвалось у меня.

— Разумеется, да! Нужно только действовать решительно и быстро. Но, конечно, сообразуясь с положением, — уверенно и твердо повторил он.

Разговор был записан спустя много лет, но звучит очень достоверно. Мы ясно представляем себе Ленина, вообразившего себя этаким сказочным богатырем; в голове его роятся замыслы, один невероятнее другого. Главное для него — дерзать. Васильев, этакий герой-одиночка, сначала захватит броненосец, а затем и весь флот; после чего придет черед всей Одессе сдаться в его руки, а где Одесса, там и весь юг России, а за ним, глядишь, и Санкт-Петербург… Царизм падет, но и это будет лишь этапом на пути к конечной цели, выраженной в ленинских словах: «диктатура зажигает Европу».

Есть люди, у которых дерзость является своего рода дарованием, граничащим с гениальностью, — и Ленин был из них. Ну, не вышло у него захватить весь имперский военноморской флот в 1905 году. Зато с той же неслыханной дерзостью и почти тем же способом, что он излагал Васильеву, он сумеет в 1917 году захватить Петроград.

Васильев тотчас кинулся выполнять полученные им инструкции. Пообещав Ленину, что пришлет за ним в Румынию не миноносец, а целый крейсер, он отправился в Россию с фальшивым паспортом в кармане, окрыленный мечтой стать глашатаем наступающей революции. Но когда он, наконец, достиг Одессы, оказалось, что «Князь Потемкин Таврический», снявшись с якоря, уже на всех парах плыл в сторону Румынии. На том мятеж и окончился.

Находясь в Женеве, Ленин все яснее осознавал, что его попытки вмешаться в ход революции в России обречены на неудачу. Надо было во что бы то ни стало вернуться в Санкт-Петербург. Там вовсю правил бал Троцкий, разжигая пламя революции. Троцкий действовал в столице с февраля 1905 года и уже играл заметную роль в ее политической жизни. Ленин же, наоборот, все больше и больше терял свое влияние. В ноябре он наконец-то отбыл в Россию. Однако в дороге то и дело возникали неожиданные проволочки, что переполняло чашу его терпения. Когда он прибыл из Женевы в Стокгольм, товарищ по партии, который должен был его там встретить и передать фальшивый паспорт, не появился. Потом целых две недели бушевал шторм, и пароход не мог отплыть, а Ленин обивал пороги разных контор и упрашивал моряков помочь ему как можно скорее добраться до Санкт-Петербурга. Мысль о том, что история может обойтись без него, угнетала его.

Когда Ленин добрался до столицы, выяснилось, что революция приняла оборот, который ему сразу не понравился. Пока его не было, в Москве и Петербурге возникли Советы рабочих депутатов. Выступая от имени рабочих, они требовали все тех же реформ, что были записаны в петиции, с которой народ обратился к царю в январе. С Советами считались, они имели влияние. 30 октября царь вынужден был смириться с неизбежностью, даровав гражданам России Манифест «Об усовершенствовании государственного порядка», который провозглашал гражданские свободы. «Я перекрестился и дал им все, чего они хотели», — писал Николай II в письме к своей матери. Видно, он думал, что этими милостями он внесет покой в души своих верноподданных.

Советы рабочих депутатов возникли стихийно. Они не были органами революционной борьбы, по сути это были стачечные комитеты. Председателем Петербургского Совета рабочих депутатов был Георгий Хрусталев-Нозар, меньшевик, великолепный оратор, но неважный организатор. Вскоре он был оттеснен Троцким. В своих мемуарах Луначарский вспоминает, как однажды кто-то в присутствии Ленина завел разговор о внезапном возвышении Троцкого. «В какой-то момент показалось, что лицо у Ленина потемнело, — рассказывает Луначарский. — Но затем он сказал: „Что ж, Троцкий добился этого своим неустанным, поразительным трудом“. Он как будто выражал одобрение, но было заметно, что нехотя, через силу».

Советы для Ленина явились неожиданностью. Он не знал, как к ним относиться, и никогда не участвовал в заседаниях Советов. Они не вписывались в его собственный план революции. Человек, которому со временем предстояло заявить о Советах на весь мир, начал с того, что не узрел в них будущего.

После революции 1917 года было принято сочинять всякие легенды, рассказывающие, как Ленин появился в России в 1905 году. Советские историки немало потрудились, стараясь изобразить Ленина главной фигурой в московском восстании, которое вспыхнуло в конце года. Есть свидетельство Марии Эссен, будто он выступал на заседании Исполнительного комитета Петербургского Совета 26 ноября; тогда, по ее словам, он устроил взбучку Троцкому и Мартову и начертал четкий план действий, которому должны были следовать в тот конкретный момент все истинные революционеры. Других упоминаний, например, о том, что Ленин говорил на заседании или как он выглядел, просто нет. Хотя большевики и считали себя организаторами московского восстания, но скорее всего оно вспыхнуло стихийно. Оно началось во второй половине декабря и к концу года было безжалостно подавлено. Красная Пресня, рабочий район, явившийся очагом восстания, была подвергнута жестокому артиллерийскому огню. Судя по всему, царь изменил свое решение: ему расхотелось давать волю мятежному народу.

Едва Ленин пересек границу и оказался на российской земле, как за ним же была установлена слежка. Такого опасного и известного революционера, как он, нельзя было оставлять без надзора. Он мог, улизнув от сыщиков, переночевать в доме надежного товарища, затем побывать на подпольном собрании, но по дороге на другую конспиративную квартиру как из-под земли неизменно возникал «хвост». В этом было что-то мистическое. Его сестра договорилась с хозяином частной квартиры, своим приятелем, что Ленин поживет какое-то время у него. Квартира находилась на Греческом проспекте, где обитало респектабельное петербургское общество. Но только он въехал, как дом буквально облепил рой тайных агентов. Хозяин квартиры день и ночь с револьвером в руках патрулировал свои владения, ожидая нападения. В конце концов у Ленина не выдержали нервы: боясь, что хозяин сам навлечет на них беду, он съехал. Он приноровился добывать себе фальшивые паспорта и каждые две недели приобретал новый. Крупская же вполне удовлетворялась одним паспортом на имя Прасковьи Онегиной. Ленину нравилось без конца менять свой облик, но все эти хитрости были столь примитивны, что сыщикам ничего не стоило его всякий раз узнавать, и слежка продолжалась; они ходили за ним буквально по пятам. Шпики потеряли его след только после того, как он перебрался в Финляндию. Там он пробыл с 24 по 30 декабря, и, конечно, никакого участия в московском восстании принимать не мог.

В то время подруга Горького Мария Андреева основала газету под названием «Новая Жизнь», решив таким образом поддержать своих друзей литераторов и политических деятелей. Главным редактором ее стал поэт Николай Виленкин, более известный под литературным псевдонимом Николай Минский. С «Новой Жизнью» стали сотрудничать почти все большевики, помещавшие свои статьи в ленинской газете «Вперед». По замыслу Марии Андреевой ее издание должно было отражать то время; печатать все лучшее, что появлялось тогда в поэзии и художественной прозе, — стихи, повести, рассказы и, помимо этого, наиболее талантливые и яркие политические статьи. С художественной литературой все обстояло замечательно, но вот с политической рубрикой было хуже. В «Новую Жизнь» присылали свои рассказы Горький, Леонид Андреев, известный в то время писатель Евгений Чириков. Политическую полосу представляли Ленин, Богданов и Луначарский. Как и следовало ожидать, Ленин и здесь решил все прибрать к своим рукам, превратить газету в партийный орган. «Само собой, что пребывание в нем минских, бальмонтов и пр. — стало немыслимо, — писала Крупская. — Произошло размежевание, и газета целиком перешла в руки большевиков». Обычная история, и она будет повторяться не раз. И снова победа, одержанная Лениным, оказалась кратковременной. На двадцать девятом выпуске издание прекратило существование, так как было запрещено цензурой. Спустя несколько недель после этого Горький и Мария Андреева тайно пересекли границу и укрылись в Финляндии. На том их активное участие в революции и окончилось.

Виленкин в своих воспоминаниях описывает впечатление, которое производил на него Ленин, когда они оба работали в редакции «Новой Жизни». Виленкин не обиделся на Ленина за то, что тот лишил его редакторского кресла. Он запомнил Ленина как человека, преданного своему делу, с острым языком и по-детски лукавой улыбкой. «Мы, марксисты, земные», — часто говорил Ленин. Он даже не трудился, отстаивая свое мнение, искать неоспоримых доводов, предпочитая бить противника насмешкой, вспоминает Виленкин. «При первой встрече с ним, — рассказывает Виленкин, — он скорее напоминал мелкого чиновника. Всегда какой-то неказистый, плохо одетый, ссутулившийся. Невозможно было себе представить, что этот лысый человечек с непроницаемым лицом, в котором было что-то монгольское, медлительный и скованный в движениях, — и есть самый бесстрашный, ловкий и целеустремленный человек нашего времени. И только повнимательнее к нему приглядевшись, уловив его острый взгляд и его незабываемую улыбку, начинаешь понимать, какая необычайная сила воли скрывается под этой вполне заурядной внешностью. Но те, кто знал его еще двадцать лет назад, ни на минуту не сомневались в том, что рано или поздно он будет играть ведущую роль в истории своей страны. В нем чувствовалась легендарная, героическая личность».

Тем временем революционеры продолжали заседать и совещаться, а Ленин все писал статьи и речи. Их тон выдавал его растущее разочарование тем, как развивались события. Советы были почти целиком в руках меньшевиков, но постепенно их вытесняли кадеты и эсеры. Большевики, совершенно не оправдывая своего названия, составляли очень немногочисленное крайнее левое крыло социал-демократической партии. В революционных событиях зимы 1905 года, когда в Москве воздвигались баррикады, а в Петербурге возглавлял Совет рабочих депутатов двадцатишестилетний Троцкий, большевики были на скромных ролях и особого влияния не имели.

Ленин, порвав с меньшевиками всякие отношения, упорно трудился, чтобы внести раскол в их ряды. На партийных конференциях, происходивших обычно в Финляндии, он всегда появлялся с группой им же отобранных делегатов и начинал гнуть свою линию, пытаясь склонить всю партию на свою сторону. Он действовал как таран, штурмующий крепость; если ему не удавалось пробить брешь в одном месте, он немедленно принимался долбить в другом. Тактика была трудоемкая, но не слишком хитрая. Однажды он объяснил ее суть в разговоре с Луначарским.

«Ленин со своей тонкой усмешкой говорил мне тогда:

— Если в ЦК или в центральном органе мы будем иметь большинство, мы будем требовать крепчайшей дисциплины. Мы будем настаивать на всяческом подчинении меньшевиков партийному единству. Тем хуже, если их мелкобуржуазная сущность не позволит им идти вместе с нами. Пускай берут на себя позор разрыва единства партии, доставшегося такой дорогой ценой. Уж конечно из этой „объединенной“ партии они при этих условиях уведут гораздо меньше рабочих, чем сколько туда их привели.

Я спрашивал Владимира Ильича:

— Ну а что, если мы все-таки в конце концов будем в меньшинстве? Пойдем ли мы на объединение?

Ленин несколько загадочно улыбался и говорил так:

— Зависит от обстоятельств. Во всяком случае мы не позволим из объединения сделать петлю для себя и ни в коем случае не дадим меньшевикам вести нас за собой на цепочке».

Вообще-то, подобную тактику можно было бы назвать пиратской. Он брал партию, так сказать, на абордаж. Действительно, расшатывать партию изнутри, находясь в ней, было сподручней. Ленин говорил «мы», как бы выражая мнение всей партии, подобно тому, как русские императоры, произнося «Мы», отождествляли себя со всей империей. Между тем его воле постоянно сопротивлялись. А как же иначе? Ведь что он внушал меньшевикам: «Если победа будет за нами, мы потребуем от вас полнейшего повиновения. Если верх одержите вы, не ждите, что мы подчинимся. Мы будем изыскивать любые средства, чтобы от вас освободиться. Мы никогда не позволим водить нас на цепочке».

Но русский народ не спешил сменить ярмо царской власти на правление господ-социалистов с их догмами. На выборах в Думу большинство голосов получила партия конституционных демократов (кадетов). По воззрениям она была ближе к западной либеральной политической традиции. Подобный выбор поверг царя и его ближайшее окружение в ужас, кстати говоря, как и Ленина, но с других позиций. Разумеется, он сразу же засел сочинять длинную отповедь кадетам, в которой, не стесняясь в выражениях, изрыгал проклятия на головы победивших политических противников; тут он проявил, как всегда, свой особый талант. Статья называлась «Победа кадетов и задачи рабочей партии». Это, пожалуй, одно из сильнейших его творений по изысканности стиля. Он впадает в такое красноречие, что его страсть можно сравнить только со страстью древних пророков, обличавших язычников, идолопоклонников, чтивших «золотого тельца»: «Кадеты — могильные черви революции. Революцию похоронили. Ее гложут черви. Но революция обладает свойством быстро воскресать и пышно развиваться на хорошо подготовленной почве. А почва подготовлена замечательно, великолепно, октябрьскими днями свободы и декабрьским восстанием. И мы далеки от мысли отрицать полезную работу червей в эпоху похорон революции. Ведь эти жирные черви так хорошо удобряют почву…»

«Победа кадетов и задачи рабочей партии» — своего рода надгробный плач, тягучий, надрывный. Здесь и ненависть, и боль утраты, и скорбь, и здравые рассуждения, словом, все, как положено в этом жанре, в том числе и вопль, пронзительный крик отчаяния: «Нет, товарищи, не верьте! — кричит он. — Ставить задачей рабочей партии в настоящий момент поддержку кадетов — это было бы все равно, как если бы задачей пара объявили не двигать пароходную машину, а поддерживать возможность давать пароходные свистки…» И так далее, и тому подобное… Он грозит погибелью торжествующим победу кадетам. Но пока что они на коне, а он повержен.

В тот период Ленин жил в глухом подполье. Оно продолжало действовать — революционеры запасались оружием, устраивали тайные собрания. Только однажды за все то время, что он провел тогда в России, он вышел из подполья, чтобы выступить на публичном собрании. Это произошло в доме графини Паниной, преобразованном ею в «Народный дом», где должны были проводиться политические собрания.

22 мая 1906 года в «Народном доме» перед многолюдной аудиторией выступал один из ведущих деятелей кадетской партии. В зале присутствовало довольно много рабочих. Почему-то полицейских вокруг не было. Ленин незаметно проскользнул в зал. Видный деятель кадетской партии говорил хорошо; он оправдывал недавние переговоры между Думой и царским правительством, убеждая собрание в том, что эти переговоры отнюдь не означали капитуляции Думы перед царем. Иногда он умолкал, чтобы заглянуть в свои бумажки, и тогда в зале слышались аплодисменты. Пока он говорил, Ленин молчал, пряча коварную улыбку, и ждал своей очереди. Он пришел на собрание с единственной целью — обрушиться на Думу за то, что она пошла на переговоры с царем. Сопровождавший его товарищ шепнул председательствующему, что на собрании хотел бы выступить некто Карпов, известный большевик. Председательствующий не знал, кто такой Карпов, и никогда не слышал о нем. Кадет заканчивал свою речь. Ленин страшно волновался, — он не был уверен в том, что ему дадут слово. Как всегда, предвидя возможную неудачу, он был на грани нервного срыва, его била дрожь. Вдруг председатель собрания произнес: «Слово имеет господин Карпов». Ленин поднялся на трибуну. В зале присутствовала Крупская. Вот как она описывает этот момент: «Ильич ужасно волновался. Он с минуту стоял молча, страшно бледный. Вся кровь прилила у него к сердцу. Сразу почувствовалось, как волнение оратора передается аудитории. И вдруг зал огласился громом рукоплесканий — то партийцы узнали Ильича».

Ленин произнес пламенную речь, в которой поносил кадетов, обвиняя их в отрыве от насущных проблем дня, в том, что их партия увязла в прошлом, а потому не заслуживает доверия; только русская социал-демократическая партия, говорил он, владеет ключом к будущему. Как сообщала газета «Волна», издаваемая большевиками, Ленин тогда заявил буквально следующее: «Наша задача — приложить все усилия к тому, чтобы организованный пролетариат сыграл и в новом подъеме, и в неизбежной грядущей решительной борьбе роль вождя победоносной революционной армии». Крупская вспоминала, что речь Ленина была встречена овациями. Рабочие срывали с себя красные рубахи, рвали их и размахивали лоскутами, как флагами. И еще долгое время после этого рабочие не уходили, толпились на прилегающих улицах и горячо обсуждали его выступление. А Ленин снова ушел в подполье.

Пройдут годы, и его спросят, какие события 1906–1907 годов (если для него это были действительно события) его особенно порадовали. И он ответит, что таким событием он считает собрание в доме графини Паниной.

Трудно объяснить, что же могло его тогда порадовать. Свежестью мысли его речь не блистала, ничего нового он не сказал, а разнос кадетов в тот момент скорее был холостым выстрелом, — ведь они были не у дел, поскольку царь не разрешил им сформировать свое правительство. Поначалу Николай II уступил воле народа, разрешив выборы. Затем отказал кадетам, то есть законно избранной партии власти, в праве возглавить управление страной. В который уже раз противоборство царя и народа зашло в тупик…

Загнанный в подполье и вечно преследуемый, Ленин скрывается в Финляндии. Большой, бесформенный деревенский дом в Куоккале у железнодорожной станции становится большевистским штабом. Здесь Ленин пишет статьи, которые печатаются в газете большевиков «Пролетарий». Каждый день в Куоккалу прибывал гонец из Петербурга с газетами и письмами. Ленин, мельком просмотрев газеты, тут же принимался писать очередную статью. Однажды кто-то из гонцов заметил: «Странно за ним наблюдать, когда он пишет. Будто не сочиняет, а переписывает откуда-то — так все быстро у него получается». И правда, в каждой статье повторялись одни и те же доводы, ведь идеи, которыми он был одержим, не менялись: диктатура пролетариата, массовый террор, уничтожение оппозиционных партий, и особенно меньшевиков. Хоть они и принадлежали к той же партии, что и он, Ленин ненавидел их даже яростнее, чем кадетов и эсеров. Он ненавидел их за то, что они его отвергли. В его нападках на меньшевиков постоянно слышались нескрываемая горечь обиды и враждебность. В феврале 1907 года он написал статью под заголовком: «Выборы в Петербурге и лицемерие 31 меньшевика», в которой он обвинял меньшевиков в том, что они якобы ползают на брюхе перед кадетами, чтобы с ними подружиться. Несмотря на общий сварливый тон статьи, она была не столь оскорбительна и не содержала откровенной брани в адрес меньшевиков по сравнению с его пасквилем, направленным против кадетов. Здесь он злословит, постоянно повторяясь. Меньшевики предали рабочих и переметнулись к кадетам, заявляет он. Это основная мысль статьи, и он ее варьирует, так что в какие бы рассуждения он ни пускался, все сводится к этой главной мысли. На этот раз терпению меньшевиков пришел конец. Они потребовали, чтобы Ленин предстал перед судом партии за поведение, «не допустимое для члена партии».

Ленина судили девять судей: трое из них были выдвинуты меньшевиками, еще трое — по одному от латышских и польских социал-демократов и от Бунда, и трое были выбраны самим Лениным. Главным судьей был назначен Рафаил Абрамович. Суд заседал дважды, каждый раз недолго. На заседаниях выступили три свидетеля, а затем была заслушана речь Ленина, произнесенная им в свое оправдание. Речь его была вызывающая; он не защищался, а, наоборот, нападал. Он заявил, что не может быть недопустимых методов в партийной борьбе, если партия раскололась. Раз она раскололась, значит, как партия она мертва и больше не существует. Его упрекнули в том, что он использует запрещенные средства борьбы. В ответ на все обвинения он с усмешкой возразил, что в борьбе все средства хороши, лишь бы они имели желаемый результат. Ленин воспользовался случаем напомнить «товарищам судьям», что борьба — дело серьезное, и ее должно вести до победного конца, то есть до полного разгрома противника. Четырежды в своей короткой речи он подчеркнул, что не понимает, как можно от него ожидать чего-то другого. Он свободен от каких-либо моральных соображений в отношении к монархии и точно так же считает себя свободным от моральных ограничений в отношениях с членами партии, с которыми расходится во мнении. Ленин заявил это во всеуслышание, прямо и открыто.

Его речь на партийном суде возымела эффект разорвавшейся бомбы. Это был ленинский гимн торжеству абсолютного нигилизма, детищу незабвенного Нечаева.

Он говорил:

«…Ибо после раскола для проведения этой кампании надо было разбить ряды меньшевиков, ведших пролетариат за кадетами, надо было внести смятение в их ряды, надо было возбудить в массе ненависть, отвращение, презрение к этим людям, которые перестали быть членами единой партии, которые стали политическими врагами, ставящими нашей с.-д. организации подножку в ее выборной кампании. По отношению к таким политическим врагам я вел тогда — и в случае повторения и развития раскола буду вести всегда — борьбу истребительную.

………

Говорят: боритесь, но только не отравленным оружием. Это очень красивое и эффектное выражение, спору нет. Но оно представляет из себя либо красивую пустую фразу, либо выражает в расплывчатой и неясно-смутной форме ту самую мысль о борьбе, сеющей ненависть и отвращение, презрение в массе к противникам, — о борьбе, недопустимой в единой партии, и неизбежной, необходимой при расколе в силу самого существа раскола, — мысль, развитую уже мной в начале речи. Как ни вертите вы этой фразы, или этой метафоры, вы не выжмете из нее ни грана реального содержания, кроме той же самой разницы между лояльным и корректным способом борьбы посредством убеждения внутри организации и способом борьбы посредством раскола, то есть разрушением враждебной организации, путем возбуждения в массе ненависти, отвращения, презрения к ней. Отравленное оружие, это — нечестные расколы, а не истребительная война, вытекающая из совершившегося раскола».

Вот так Ленин взвалил все на политических противников, окончательно развязав себе руки и присвоив себе право расправляться с неугодными ему людьми, как ему хотелось и когда ему хотелось. В дальнейшем, объявляя войну, он будет вести ее до полного поражения врага, не гнушаясь никакими средствами, никаким оружием, в том числе «отравленным». По его словам, раз партия раскололась, то она перестала существовать, а посему: «Существуют ли пределы допустимой борьбы на почве раскола? Партийно допустимых пределов такой борьбы нет и быть не может… Пределы борьбы на почве раскола это — не партийные, а общеполитические, или, вернее даже, общегражданские пределы, пределы уголовного закона и ничего более».

Ни на минуту не сомневаясь в правомерности своей политической линии, Ленин грубо использовал меньшевиков в своих целях. А меньшевики, потеряв к нему доверие, никак не могли исключить его из партии. Бывало, непрерывные склоки с ними истощали его силы, у него опускались руки от безысходности обоюдной борьбы, но проходило время, и он возобновлял «военные действия» против них. Так было всегда, все четырнадцать лет этого противостояния. Но в результате он возьмет верх, загнав их в угол.

Методы, которые Ленин использовал в своей борьбе, не описаны ни в одном учебном курсе по марксизму. Ленин на все имел свое собственное мнение, и другого быть не могло. Он не спорил — приказывал. Есть подозрение, что чувство одиночества его иногда томило, и особенно болезненно на нем отразился разрыв с Мартовым. Годы спустя, больной, перенесший второй удар, он прошептал Крупской: «Говорят, что Мартов тоже умирает». Кто знает, может быть, в тот час, когда уже было слишком поздно, он осознал, что их раздоры того не стоили, ведь все равно все кончилось крахом.