XXXII

XXXII

Приблизительно в ноябре (1920 г.) центр возложил на меня еще одно крайне неприятное для меня дело, а именно продажу бриллиантов. В этом товаре я абсолютно ничего не смыслю. Сперва по этому поводу шла переписка между мной и Красиным. Я долго отказывался. Он усиленно настаивал и просил. Настаивал и Лежава. Я согласился. Выше я уже говорил, что еще до меня Гуковский занимался продажей драгоценностей и что прием этого товара и продажа его были неорганизованны.

Ко мне из Англии с письмом от Красина приезжал один субъект по фамилии, кажется, «капитан» Кон. По-видимому, это был русский еврей, натурализовавшийся в Англии. Он приезжал со специальной целью сговориться со мной о порядке продажи бриллиантов. В то время мне прислали из Москвы небольшой пакетик маленьких бриллиантов, от половины до пяти карат. Я показал Кону эти камни. Но его интересовали большие количества. Мы условились с ним, что я затребую из Москвы более солидную партию и к назначенному времени вызову его. Держался он очень важно. Много говорил о своей дружбе с Ллойд Джорджем. Оказался он в конце концов просто посредником. Списавшись с Москвой, я уведомил Кона о дне прибытия камней. И к назначенному дню из Парижа прибыл «представитель» Кона, некто Абрагам, известный диамантер[80].

Бриллианты прибыли. По моему требованию, груз сопровождался нашим русским специалистом, имя которого я забыл, бывшим крупным ювелиром. Позже, как я долго спустя узнал, его расстреляла по какому-то обвинению ВЧК… Кроме этого специалиста, груз сопровождали комиссар Госхрана и стража. Я учредил строгую приемку этого товара, обставив ее массой формальностей. Бриллианты сдавались комиссаром Госхрана при участии прибывшего специалиста и принимались и проверялись специально откомандированными мною четырьмя сотрудниками, в честности которых я не сомневался. И так как Абрагам был потенциальным покупателем этого товара, то присутствовал и он. Не буду приводить описание порядка приемки бриллиантов, но заканчивалась приемка каждой партии так: принятые и отсортированные бриллианты складывались в большие коробки, которые завертывались затем в толстую бумагу, перевязывались бечевкой и опечатывались печатями комиссара Госхрана, моей и Абрагама. Все, конечно, строго регистрировалось и сдающими, и принимающими, и Абрагамом. И всего таких коробок было (не помню точно) не то девять, не то одиннадцать. Среди товара было много камней (были присланы не только бриллианты, но и разные другие камни, как бирюза, изумруд, рубины и пр.) очень испорченных, а потому и обесцененных при извлечении их (для обезличения) из оправы неумелыми людьми. Таким образом, в первых шести коробках помещались камни высокоценные[81] без изъяна, а в остальных — испорченные, надломленные, треснувшие, тусклые и вообще брак.

Приемка окончилась, и началась продажа. Ничего не смысля в камнях, я должен был руководствоваться оценкой, произведенной нашим специалистом по составленным им подробным описям. Выяснилось, что я должен требовать за всю партию миллион фунтов стерлингов. Я и потребовал эту цену, причем поставил условием, что покупатель должен купить всю партию, т. е. лучший и худший товар. Несколько дней прошло в уламывании меня Абрагамом продать ему только первосортный товар, опечатанный в первых шести коробках. Я не соглашался. Затем он, как какой-нибудь торговец на нашем Александровском рынке, охал и ахал по поводу моей цены, давал мне только пятьсот тысяч фунтов, уходил, не появлялся день или два, посылал ко мне каких-то подставных лиц, которых я выгонял, снова являлся, снова охал и ахал, показывал мне какие-то телеграммы из Лондона, в которых «известный самому Ллойд Джорджу и близкий друг его, капитан Кон» тоже ужасался моим ценам. То он требовал прервать переговоры «ввиду моего тяжелого характера», то предлагал мне на пять, десять тысяч больше… Совсем как на Александровском рынке… Мы не сошлись. Абрагам явился демонстративно проститься со мной, торжественно заявил, что я могу сломать его собственные печати на коробках, так как мой товар его больше не интересует. Но когда я, изъявив полную готовность исполнить его просьбу, стал вынимать из моего несгораемого шкапа коробки, он остановил меня и закричал:

— Боже мой, что вы хотите делать? Подождите, пожалуйста!..

И в заключение, набавив еще пять тысяч фунтов, он ушел, сказав, что съездит в Париж посоветоваться, и попросил меня не снимать его печатей, пока он окончательно не откажется от покупки…

А в «бриллиантовых сферах», как до меня доходили известия, шла энергичная борьба за этот приз. В Лондоне на Красина наседал «капитан» Кон, старавшийся через него повлиять на меня. Ко мне приезжали из Лондона какие-то подставные покупатели, которые с полным знанием дела (т. е. об одиннадцати ящиках, их содержимом и печатях) начинали со мной переговоры. Так, между прочим, ко мне приезжал представитель лондонской суконной фабрики «Поликов и К°» Бредфорд (точно не помню его имени) с переводчицей, госпожой Калл, которые торговались со мной и предлагали мне за всю партию бриллиантов 600 000 фунтов. От Красина я получил телеграмму, в которой он рекомендовал мне понизить цену до 750 000 фунтов… но я твердо стоял на своем. Наконец от Поликова я получил сообщение, что он дает мне 675 000 фунтов. Писал мне и Лежава, рекомендуя не так дорожиться… Но я все стоял на своем…

Так этот вопрос и застыл. Чтобы не возвращаться к нему, скажу, что спустя несколько месяцев, когда я был уже в Лондоне в качестве директора Аркоса, а в Ревеле находился тогда сменивший меня (о чем ниже) Литвинов, ко мне явились упомянутый Бредфорд с госпожой Калл. Они радостно и возбужденно сообщили мне, точно я был их лучшим другом, что они уже повенчаны. И тут же они поведали мне, что шесть коробок лучших, отобранных бриллиантов купил их патрон Поликов…

— Вот вы так дорожились, господин Соломон, — сказала с торжеством госпожа Калл, — и мы давали вам уже 675 000 фунтов стерлингов, а вы не соглашались. Но без вас мы с Литвиновым сумели лучше сговориться и купили эти шесть коробок лучшего товара всего за 365 000 фунтов стерлингов…

— Как?! — привскочив даже со своего кресла, спросил я. — За 365 000 фунтов?! Не может быть!..

— А вот мы купили, отказавшись от того лома и брака, который заключался в остальных коробках, — с игривой, кокетливой усмешкой заявила мне эта дама, в то время как ее супруг, не понимавший по-русски, улыбался деревянной улыбкой англичанина. — Поверьте, мы сами были очень удивлены, когда господин Литвинов согласился продать эти шесть ’ коробок отдельно от остальных, от бракованных… Ведь, конечно, этого никак не следовало делать… необходимо было, как вы на том настаивали, продать всю партию вместе… Ну, а господин Литвинов согласился, стал торговаться и в конце концов уступил за триста шестьдесят пять тысяч…

— Не может быть, — сраженный этим известием, бессмысленно повторял я, точно обалдев…

— Помилуйте, как не может быть, — возразила госпожа Калл. — Ведь мы же вот купили для господина Поликова… и он хорошо заработал на них… очень хорошо… да и мы тоже… Мы получили с мужем комиссионных три тысячи фунтов… А брак остался у господина Литвинова, и, конечно, никто не купит его отдельно от первой партии. Все там лом, тусклые цвета… Самое большее, что за них можно получить, это 30–40 тысяч фунтов стерлингов.

И она продолжала и продолжала мне рассказывать все подробности этого ПРЕСТУПЛЕНИЯ, вспоминая о котором теперь, почти через десять лет после его совершения, я весь дрожу от негодования и бессильной злобы… У меня, увы, нет никаких документов. Но живы свидетели и участники этого дела, и я был бы рад и счастлив, если бы преступники привлекли меня к суду, ибо беспристрастное следствие легко могло бы вскрыть всю подноготную этого позора. Но, к сожалению, они не привлекут меня к суду. Нет. Они, так явно ограбившие в этом деле русский народ, прикроются маской: «Мы-де не хотим, не верим продажным буржуазным судам капиталистических акул…» Но да останутся пригвожденными к позорному столбу их «честные и благородные революционные» имена!..

* * *

Среди моих переговоров относительно продажи бриллиантов от Красина прибыл в Ревель курьер, привезший мне копию проекта торгового договора, о котором он договаривался с правительством Ллойд Джорджа, с просьбой пересмотреть его и сделать, если я найду нужным, к нему (т. е. к проекту) дополнения и изменения. Незадолго перед тем из Лондона же прибыл профессор А. Ф. Волков (известный русский ученый, специалист по хлебной торговле) с письмом от Красина, в котором Красин просил меня, если Волков нужен мне, оставить его при моем представительстве. Умный, образованный и честный, высококвалифицированный сотрудник, конечно, был мне очень желателен, и я оставил его при себе, назначив в помощь Левашкевичу.

И вот получив проект договора, я вместе с А. Ф. Волковым засел за изучение его, и в результате мы (конечно, главным образом, Волков, как человек более знающий) сделали к нему кое-какие дополнения и изменения, которыми Красин и воспользовался при дальнейших переговорах по выработке окончательного текста договора.

Сотрудничество Волкова с его широким научно-философским взглядом было неоценимо в юридическом отделе. Но помимо того я воспользовался его эрудицией и педагогическим опытом для осуществления одной моей заветной идеи. Меня тяжело поражало в моих сотрудниках их крайнее невежество и неподготовленность к несению тех обязанностей, которые они выполняли. Большинство их были люди совсем необразованные. Часто хорошие и честные специалисты, они в большинстве случаев были чужды образования и сколько-нибудь широкого взгляда на дело, что значительно уменьшало их ценность. Кроме того, громадное большинство из них, служа в зарубежном государственном российском учреждении, совершенно не знали иностранных языков. Словом, я решил, без афиширования и без представления вопроса в центр на предварительное рассмотрение, ибо, как говорит немецкая пословица, «кто много спрашивает, тот получает много ответов», чисто явочным порядком устроить образовательные вечерние курсы. Я пригласил учительниц немецкого, французского и английского языков, которые по окончании занятий в бюро давали уроки моим сотрудникам. Я поделился своим проектом с А. Ф. Волковым и встретил в нём полное и восторженное сочувствие. И вскоре он начал читать прекрасные отдельные курсы по политической экономии и статистике. Хотя предполагалось, что и я возьму на себя чтение какого-нибудь курса, но за полным недосугом я не мог приступить к занятиям.

В качестве военного агента, специально для собирания военных сведений, в Ревеле находился считавшийся прикомандированным к Гуковскому некто Штеннингер. Это был очень приличный человек и, что главное, безукоризненно честный, которого Гуковский в конце концов выжил. Он совершенно не мог примириться с политикой Гуковского и относился к нему с нескрываемым отвращением. Это сблизило его со мной, и, человек неопытный, он часто обращался ко мне с просьбой дать ему по тому или иному поводу совет. Как оно и понятно, он должен был общаться с разного рода проходимцами, шпионами, работавшими обыкновенно на два фронта. Одним из высококвалифицированных осведомителей у него был русский инженер Р-н. Был ли он действительно инженером или сам присвоил себе это звание, я не знаю. Частенько по поводу тех или иных его осведомлении Штеннингер находился в большом затруднении, верить им или не верить. Он нередко приходил ко мне совещаться по этому поводу. В конце концов он попросил у меня позволения представить мне Р-на, чтобы я увидал его лучшего осведомителя. Я согласился. Это был грузный мужчина, говоривший сильно на «о». Он не скрывал, что одновременно является информатором и английской разведки. Это был не особенно далекий человек и, судя по его манерам и выражениям, скорее напоминал какого-нибудь строительного десятника…

Он заговорил и стал делать разного рода разоблачения, уверяя меня и Штеннингера, что Гуковский служит в английской контрразведке и прочее. Я попросил его и Штеннингера не посвящать меня в секреты его военных сообщений. Он обратился ко мне, между прочим, с просьбой, поддержанной и Штеннингером. Дело в том, что, всячески скрывая свою службу в нашей контрразведке, Р-н считал необходимым иметь легальное объяснение своим посещениям «Петербургской гостиницы», где постоянно толкались разного рода поставщики. Вот он и хотел для своего замаскирования перед нашими сотрудниками и перед английской контрразведкой считаться нашим поставщиком и время от времени заключать тот или иной договор на поставку тех или иных товаров, что и должно было считаться его вознаграждением вместо прямых платежей. Иначе-де он будет легко расшифрован. Я ответил, что ничего не имею против такой системы расплаты с ним, но при условии, что цена и качество поставляемых им товаров будут рассматриваться в общем порядке конкуренции. Он поспешил согласиться, прося лишь о том, чтобы при прочих равных условиях я отдавал преимущество ему. На том мы и порешили. Он тут же предложил мне довольно большую партию обуви. Я передал его предложение Спотэкзаку, так как тип предложенной обуви был военный. Буду краток: образцы были превосходны, цены приемлемы, договор был заключен, обувь была поставлена и оказалась великолепной. Затем он поставил еще что-то, и тоже вполне исправно.

Теперь мне необходимо остановиться на одной поставке Р-на, которая спустя много времени, когда я уже был в Лондоне, сыграла большую роль в моей судьбе. Чтобы не нарушать последовательности в изложении моих воспоминаний, мне придется привести продолжение этой истории лишь при описании моей службы в Англии (с ссылкой на настоящие строки).

Р-н предложил мне партию сальварсана. Наша армия нуждалась в нем, и Спотэкзак усиленно просил меня приобрести ее. Мы сговорились с Р-ным в цене и пр., заказ был дан, и, когда партия была предъявлена, я поручил Юзбашеву произвести приемку. Юзбашев принял, составил приемочный акт, и сальварсан в свое время был отправлен в Москву. Если память мне не изменяет, вся партия стоила около трехсот (300) фунтов стерлингов. Все это было в декабре 1920 года. Занятый по горло своим делом, я вскоре совершенно забыл об этой поставке… Если не ошибаюсь, Р-н поставил еще кое-какие товары, и все его поставки были проведены вполне корректно и по ценам, выдержавшим конкуренцию с предложениями других поставщиков.

Я упомянул выше, что Р-н сообщил Штеннингеру и мне о том, будто Гуковский давал информации английской контрразведке. Конечно, я не поверил этому доносу, и на клятвенные уверения Р-на, что он сам своими глазами видел и читал доклады Гуковского, я сказал ему (и Штеннингер присоединился к моим словам), что буду считать его сообщение «облыжным доносом», которому поэтому и не придаю никакого значения.

— Хорошо, Георгий Александрович, — сказал тогда Р-н, — а вы поверите, если я вам докажу, что говорю правду?

— Как же вы можете это доказать?

— Очень просто, — ответил он. — Я постараюсь раздобыть из дел английской контрразведки один из докладов Гуковского, написанный им собственноручно и им же самим подписанный… Тоща поверите?

— Если у» меня не будет сомнений в подлинности этого документа, конечно, поверю, — ответил я. — Но только, повторяю, если у меня не будет сомнений в подлинности документа, понимаете? Ведь я знаю, что с вашим братом контрразведчиком-информатором надо держать ухо востро. Ведь вы не останавливаетесь и перед всякого рода подделками…

Никаких документов он мне не представил. Но вскоре ко мне явилась одна весьма странная особа. Мне подали карточку, на которой стояло имя по-французски «Мадам Луиз Федермессер» и рукою было написано «предлагает обувь военного образца и разные другие товары. Очень просит принять». Я велел просить, и ко мне вошла молодая дама, одетая скромно, но с той изысканной и дорогостоящей простотой, которой отличаются настоящие аристократки.

— Вы предлагаете солдатскую обувь? — с удивлением оглядев эту изящную посетительницу, спросил я.

— Ах, ничего подобного, господин Соломон, — с небрежной улыбкой ответила она. — Я это написала нарочно, чтобы вы приняли меня и чтобы вообще замаскировать цель моего визита…

— Так чему же я обязан чести видеть вас, сударыня? — спросил я.

— Прежде чем объяснить вам цель моего посещения, — скажу вам, что я знаю, что вы настоящий джентльмен, хотя и состоите на службе у большевиков… Поэтому, прежде чем ответить вам, я прошу вас дать мне честное слово в том, что весь разговор останется между нами… по крайней мере, в течение одного-двух дней…

— Простите, я могу дать вам слово только в том случае, если ваш визит не касается каких-нибудь государственных вопросов…

— О, ничего подобного… Я далеко стою от политики, — ответила она. — Вопрос касается вас лично, только вас… Я хочу вам сделать одно предложение, касающееся только вас лично… Могу я рассчитывать на вашу дискретность?..

Заинтригованный и заинтересованный сверх меры, я дал ей слово.

— Дело вот в чем, — начала она. — Я жена секретаря консула одной из стран, которую вы мне позволите не называть, находящегося не здесь, а в другой стране.

Мы узнали о ваших трениях с господином Гуковским, которые угрожают вам массой неприятностей… Впрочем, ни для кого это не секрет, все говорят об этом. Я не касаюсь существа вопроса, но предупреждаю вас, что он пишет на вас доносы и что вам угрожают большие неприятности… Но и самому Гуковскому несдобровать… это так, между прочим… Так вот, имея через мужа необходимые связи и возможности, я и предлагаю вам, если вам это нужно, устроить вам хороший, — подчеркнула она, — паспорт…

— Нет, — ответил я, глубоко изумленный ее словами и вообще ее осведомленностью, и крайне изумленный ими, — я не собираюсь бежать…

— Ах, я не говорю этого… но я думаю, что, быть может, на всякий случай вам было бы приятно иметь такой паспорт и уже с готовой визой на любую страну в кармане… для вас и, конечно, для вашей супруги также… И так как это для вас… ведь нам все известно… известно, что вы честный человек и что потому-то Гуковский и старается вас утопить… Так вот, для вас оба паспорта будут стоить всего сто тысяч эстонских марок…

— Благодарю вас за заботливость, — перебил я ее, — но, повторяю, я не собираюсь бежать…

— Подумайте, господин Соломон, — настаивала она, — подумайте хорошенько… И это вовсе не дорого… Когда летом Гуковский устраивал через мое же посредство паспорт Эрлангеру и его жене, он уплатил нам миллион эстонских марок… Но Эрлангер был просто мошенник, наворовавший массу денег… у него не менее двух миллионов шведских крон… и мы не стеснялись содрать с него подороже… Гуковский тоже обращался к нам на днях с просьбой о паспорте для себя, но, не желая компрометировать себя с ним, мы ему отказали… Мы же устроили паспорт для господина В-а, которого вы уволили за мошенничество, и ему это тоже стоило миллион марок… А вам и для вашей супруги с готовыми визами все удовольствие обойдется всего только в сто тысяч эстонских марок…

Я наотрез отказался. Конечно, я мог бы и, в сущности, должен был бы арестовать эту даму… Но я отпустил ее — ведь она верила моему слову, слову «большевика-джентльмена»…

И не знаю, была между этим визитом и тем, что произошло на другой день, какая-нибудь связь или это было просто совпадение, но на следующий день — это было в половине декабря — приехал очередной дипломатический курьер. Спустя некоторое время Гуковский влетает ко мне, весь радостный и торжествующий. Он держал в руках какое-то письмо.

— Ну, вот, — сказал он, — я получил сегодня хорошие новости, хе-хе-хе!.. А вы не получили никаких новостей?

— Обыкновенные, — ответил я, — заказы, запросы, все обычное…

— Ну-с, а у меня новости такие, что вы так и ахнете, — радостно сообщил он, — так и ахнете… Хотя я частенько читал вам письма к моим, как вы их называете, «уголовным друзьям», хе-хе-хе… ну, однако, конечно, не все вам читал… Так, узнав, что меня, по настоянию Ленина, решено отозвать, я писал Чичерину, что в интересах поддержания престижа РСФСР необходимо, уж если меня отзовут, отозвать также и вас, хе-хе-хе-хе!.. Ведь правда, остроумная идея?.. Хе-хе-хе!..

Я угрюмо молчал. Мне было глубоко противно. Было противно и слушать его, и видеть перед собой всю его фигуру, его отвратительные гнойные глаза с их нагло торжествующим выражением…

— Хе-хе-хе, — продолжал он, — вот я и получил сегодня ответ от Чичерина… и пришел к вам поделиться новостью, хе-хе-хе!..

И он стал читать мне письмо Чичерина, которое привожу на память.

«…К сожалению, — писал Чичерин, — по настоянию Ленина, на которого, как мне стало известно, очень наседал Сталин, представивший ему подробный рапорт Якубова, а также неблагоприятное для вас мнение нашего «миротворца» Иоффе, вас решено отозвать из Ревеля. Я старался воспротивиться этому, убеждал, доказывал, но я натолкнулся на вполне готовое решение, твердое, как скала, о которую и разбились все мои настояния. Ваше отозвание — вопрос решенный… Но вполне присоединяясь к высказанному вами в одном из последних писем взгляду, что для сохранения нашего престижа нельзя отозвать только вас одного и оставить торжествовать Соломона, что могло бы крайне нежелательно отозваться за границей на общественном мнении, я стал работать в этом направлении, и, поверьте, с большими усилиями мне удалось убедить Ленина в необходимости отозвать и Соломона. Добился я этого, между прочим, и тем, что для Эстонии нам нужен только один представитель, который в своем лице соединял бы обе функции, дипломатического нашего представителя и торгового, так как иначе-де нам не избежать вечных личных трений между тем и другим, если эти функции будут исполняться отдельными лицами… После большой склоки, ставя даже несколько раз министерский вопрос по этому поводу, мне удалось добиться признания правильности моей точки зрения. Таким образом, в ближайшие дни вы и Соломон будете одновременно отозваны, и вам обоим на смену будет назначен — я очень настаивал на этом — Литвинов один. Теперь я хлопочу о том, чтобы вам после отозвания был предоставлен полуторамесячный отпуск для лечения вашей болезни и для «омоложения» по способу Штейнаха, о котором вы мне пишете…»

Он окончил чтение и торжествующе посмотрел на меня…

— Ну, как вам нравится эта идея, Георгий Александрович, ха-ха-ха!.. — захохотал он, явно издеваясь надо мною. — Не правда ли, Георгий Васильевич Чичерин ловко провел ее, ха-ха-ха-а!..

И вот тут — это был единственный раз, когда я в своих отношениях с Гуковским не выдержал — я дал волю своему гневу… Я молча встал с своего кресла и, с трудом сдерживаясь, чтобы не избить его, подошел к нему, взял его за руку, приподнял его в кресле и с трудом (спазмы душили меня) произнес хриплым голосом:

— Вон!.. сию же минуту вон!.. прохвост!.. — и толкнул его к двери…

Он испугался и, весь трясясь и побледнев, безропотно пошел своей ковыляющей походкой к двери…

Вскоре прибыл Литвинов, назначенный сменить меня и Гуковского, который немедленно, чуть ли не в тот же день, уехал в Германию «омолаживаться»… Обо мне из центра было ни гугу. Удостоверение Литвинова гласило, что он назначен дипломатическим и торговым представителем. Об отозвании меня не было никакого официального уведомления. Я послал запрос в Москву и одновременно в Лондон Красину. Из Москвы ответа не было ни теперь, ни после. От Красина я получил телеграмму, в которой он писал: «Поражен этими непонятными мне перестановками. Сношусь с Москвой, чтобы выяснить. Прошу и умоляю отнестись хладнокровно к происшедшему. Предполагаю скоро быть Ревеле проездом Москву. Обнимаю. Красин».

Я запросил Литвинова, желает ли он немедленно принять от меня дела. Об обратился ко мне с «сердечной просьбой старого товарища» оставить все по-старому, т. е. продолжать нести мои обязанности. И вот я остался в Ревеле на своем посту, так сказать, «а ля мерси» Литвинова, который, однако, вскоре потребовал, чтобы заведующие отделами, помимо меня, делали доклады и ему. Получилась нелепость, глубоко уязвлявшая мое самолюбие. Но этого было мало, и немного спустя Литвинов выпустил когти и стал усердно преследовать моих ближайших сотрудников — Ногина, Маковецкого, Фенькеви и других. Я глубоко страдал за них, но, увы, ничего не мог поделать… Литвинов обрушился на них со всею силой своего хамства, старательно выживая их. Через несколько времени, все не получая ответа на мои запросы из Москвы, я опять послал запрос, но ответа так и не было до конца моего пребывания, в Ревеле.

Между тем из Стокгольма вскоре приехал Ашберг по делам моих операций с продажей золота, вконец испорченных вмешательством в них Ломоносова. Не посвящая его в сущность происшедших перемен, я просто сообщил ему, что вместо Гуковского назначен Литвинов и что, по всей вероятности, я вскоре получу новое назначение… Тогда он обратился ко мне с предложением.

— Я знаю, — сказал он, — что советское правительство вам очень верит. Я уже давно думаю о том, что РСФСР необходимо иметь свой собственный банк за границей, что значительно развязало бы России руки и удешевило бы всякого рода операции. И уже давно я собираюсь переговорить с вами и предложить вам и вашему правительству следующую комбинацию. Я стою сейчас во главе основанного мною банка «Экономиакциебулагет», одним из крупных акционеров которого является мой друг Брантинг, т. е. по существу банк этот принадлежит ему и мне… Вот я и предлагаю, чтобы РСФСР взяла на себя этот банк, который номинально останется частным акционерным шведским предприятием. РСФСР вносит в дело, скажем, пять миллионов золотых рублей, не от своего имени, а якобы вы как частное лицо их вносите… Таким образом, имея в этом деле примерно около семидесяти пяти процентов акций, вы становитесь единственным директором-распорядителем банка… Впрочем, вопрос о правлении банка — это уже второстепенное дело, и, если вы и ваше правительство согласны на эту комбинацию, вы уже сами установите систему конструирования этого банка. Но таким образом РСФСР будет иметь свой собственный заграничный банк. Вы будете располагать правом единоличной подписи, а остальные члены правления, т. е. я и другие, по вашему усмотрению, с теми или иными ограничениями… Но, повторяю, это вопрос уже второстепенный, важно лишь решение вопроса в принципе…

Незадолго до этого разговора я получил от Красина телеграмму о его выезде в Москву через Ревель, и я ждал его через два дня. Я ответил Ашбергу, что прежде чем дать тот или иной ответ на его предложение, я должен посоветоваться с моим другом Красиным. Ашберг согласился подождать его приезда в Ревель. Я познакомил его с Литвиновым, которому он тоже изложил свой проект, и Литвинов отнесся к нему очень сочувственно.

С пароходом приехал Красин, везший в Москву законченный уже проект договора с Англией. Литвинов отправился вместе со мной встречать его. Мне было отвратительно видеть, как Литвинов, ненавидевший Красина всеми фибрами своей души, бросился целовать и обнимать его. Красин остановился у меня, и мы с ним направились ко мне пешком, так как пристань находилась недалеко от меня.

И характерная вещь — едва мы с Леонидом, попрощавшись с Литвиновым, остались одни, как он обратился ко мне с таким вопросом:

— А как ты думаешь, Жоржик, меня в Москве не арестуют?..

* * *

В тот же день, мы отправились с ним в мое бюро, потолковали с Литвиновым, между прочим, и о проекте Ашберга, которого мы вызвали из гостиницы и который лично защищал все детали своего проекта… Оставшись втроем, мы вновь обсудили во всех деталях проект и пришли к следующему решению, которое Красин и взялся провести в Москве. Согласно нашему проекту, утвержденному в дальнейшем в сферах, РСФСР одобряет предложение Ашберга. Осуществление его я беру на себя. Советское правительство ассигнует (вернее, доверяет) мне лично пять миллионов золотых рублей. Для того чтобы в глазах всего мира мое участие не вызывало подозрения, я с ведома советского правительства симулирую, что, разойдясь с ним в корень и отряхнув прах от моих ног, я бежал от него в Швецию, где и устроился со своими (неизвестно каким способом нажитыми) пятью миллионами в «Экономиакциебулагет»… Иными словами, я должен был навсегда погубить мою репутацию честного человека…

Когда наше обсуждение — происходило оно в кабинете Литвинова — было окончено, я, имея ряд неотложных дел, ушел в свой кабинет, оставив Красина и Литвинова вдвоем. Спустя примерно час Красин пришел ко мне в кабинет. Он был очень расстроен. Подписав несколько срочных бумаг, я обратился к нему с вопросом:

— Что? Какие-нибудь неприятные разговоры с Литвиновым?..

— Как сказать, — ответил он с какой-то брезгливой гримасой. — Видишь ли, я показал ему проект договора с Англией и… тебе я могу это сказать… Конечно, Литвинов… ты же его хорошо знаешь, знаешь, какой это завистливый хам… начал озлобленно критиковать его и доказывать, что я должен был и мог добиться от англичан и того, и другого… Я его разбил по всем пунктам… Словом, препаршивое впечатление: договор, очевидно, плох, потому что его провожу я, а не он…

Красин прогостил у меня три дня. Мы много говорили с ним, но об этом когда-нибудь позже. Он был мрачно настроен и не мог отделаться от тяжелых предчувствий и ожиданий больших неприятностей в Москве. Я старался его рассеять, но и у меня было невесело на душе… Затем он уехал в Москву.

Я, конечно, провожал его на вокзал. Был и Литвинов, полезший к нему со своими иудиными поцелуями. Прощаясь со мной и отойдя немного от Литвинова, Красин, целуя меня, шепотом, тревожно спросил меня еще раз: «Так ты думаешь, не арестуют?» Я подавил свою тревогу за него и, вымучив на своем лице ободрительную улыбку, ответил ему:

— Ну, конечно, нет. Поезжай с Богом, голубчик…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.