Четыре подковы

Четыре подковы

Умнов валялся на куче угля, дергал веревку горна, лениво потягивался. Кузнецы-воспитанники не скрывали презрения к нему, смеялись над ним, бесцеремонно толкали парня в бок.

— Поднимись, чортов сын! Сходи за железом.

Все больше хмурился дядя Павел, иногда сердито говорил:

— Хлеб только зря переводишь, грибная жижа! Сколько времени прошло, когда же ты будешь за настоящую работу браться?

— А когда ты будешь деньги платить? За махорку тебе все жилы вытяни! — огрызался Умнов.

В действительности он меньше всего думал о зарплате. Не работал он из упрямства, из странного чувства раздражения и досады, не покидавшего его со времени приезда бутырцев.

О зарплате он говорил потому, что знал, как Остро интересовал этот вопрос других болшевцев. Почти каждый день они спрашивали дядю Павла, когда же, наконец, будут за работу платить деньги.

— Погодите, ребята, сперва надо научиться, а потом будет и плата, — неизменно отвечал дядя Павел.

То же говорил и дядя Андрей ребятам, работавшим у него в сапожной.

Умнов пользовался всяким поводом, чтобы напомнить болшевцам, что разговоры о денежной зарплате до сих пор остаются только разговорами. Однако он ошибался. Время перехода да денежную зарплату приближалось.

Все больше и больше окрестных крестьян приводило ковать своих лошадей в коммунскую кузницу.

Кузнецы сознательно привлекали заказчиков. Они ковали лошадей за бесценок. Они понимали, что самое важное — приучить заказчиков к коммунской кузнице, добиться, чтобы все знали: здесь сделают и лучше и дешевле, чем у любого частного кузнеца во всей округе.

Теперь случались дни, что целые лошадиные очереди устанавливались возле дверей кузницы. Ребята не успевали справляться с работой. А Умнов все лежал на угле, дергал веревку, равнодушно покуривал.

— Поди хоть свиней отгони! — кричал ему дядя Павел. — Видишь, стервы, лезут!

Уголь в кузницу доставали орешковый, жирный, свиньи любили в нем рыться.

Сашка нехотя поднимался и зло набрасывался на свиней. Ребята зубоскалили: «Свинопас!»

Чтобы раз навсегда покончить и со свиньями и с издевательствами, Сашка однажды, когда никого не было, накалил добела тонкое длинное жигало и ткнул его в бок свинье. Свинья пронзительно завизжала, бросилась на костинскую улицу, сунулась в разореновский двор и там издохла. В ее внутренностях нашелся след: жигало словно прошило животное.

Скоро пала и вторая свинья. Труп ее валялся около кузницы, тут всем было ясно, кто ее убил. Вторую свинью Умнов кувалдой ударил по самому пятачку. Калдыба видел, как завертелось животное.

Дядя Павел, узнав об этом, схватил Умнова за шиворот и при всех ребятах выкинул за двери кузницы.

Дней десять Умнов пропадал где-то, являлся в общежитие, когда все спали, неслышно залезал под одеяло. Утром койка его была уже пуста.

А кузница получила заказ на гвозди. Достали железа. Многие болшевцы работали уже довольно сносно. Теперь кузница могла рассчитывать на значительный и устойчивый доход. В отсутствие Умнова денежная зарплата в мастерских была введена. Ее установили в размере от одного до пяти рублей с учетом расценки изделий и экономии материалов.

Первую зарплату выдавали в субботу вечером. К этому знаменательному часу готовились с утра. Ответственность за выдачу денег возложили на Накатникова. Он знал арифметику и без труда мог разбираться в расчетных ведомостях. Для серебра и меди он разыскал где-то на свалке пустые банки из-под консервов. Сидя за столом, выдвинутым на середину комнаты, и обложившись бумагами, он ждал Сергея Петровича.

От стола до двери выстроилась очередь. Ребята нетерпеливо переминались, острили, толкали друг друга, многозначительно прищелкивали пальцами.

Наконец пришел Сергей Петрович. И в ту же минуту ребята, сломав очередь, хлынули к столу.

Первым подскочил к Накатникову ловкий Хаджи Мурат.

— Сыпь сюда! — завопил он, шутовски широко оттопыривая карман.

— Распишись, — внушительно сказал Накатников, загораживая деньги, и ткнул пальцем в расчетную ведомость.

Хаджи вывел какой-то замысловатый иероглиф. Он разглядел цифру.

— Это что же, мне — семь… всего семьдесят копеек? — вспыхивая, крикнул он.

— Получай, других не задерживай, — сказал Накатников, протягивая горсть монет.

Хаджи подскочил к Сергею Петровичу:

— Это что же такое? Грабиловка! Посадили горбоносого… Почему мне только семьдесят?

— Не горячись! — спокойно возразил Сергей Петрович. — Никто тебя не грабит. Выдают полностью, что заработал. Мало? А в этом ты сам виноват. Сколько раз дядя Андрей говорил тебе, что деревянные гвозди, прежде чем вбивать, надо воском потереть… У тебя они ломаются больше, чем у других сапожников. Правда, ведь? Ну вот, в заработке тебе это и учли. Своей работой ты еще на хлеб не заработал! А тебя кормят, обувают, одевают!

Хаджи обескураженно опустил голову, молча взял деньги, и его тотчас оттеснили в сторону.

Накатников отсчитывал деньги Королеву. Кузнец стоял в ожидании, гордо расправив плечи. Он знал, что ему должно причитаться больше всех. И гвозди, и ковку лошадей, и всякую другую работу в кузнице он безусловно делал лучше других. Каково же было его изумление, когда Накатников вместо обозначенных в расчетной ведомости двух с половиной рублей протянул ему только рубль с медью. Королев слегка фыркнул и, не теряя хладнокровия и важного вида, обратился за разъяснением к Сергею Петровичу.

— Видишь ли, какое дело, — мягко сказал Богословский, останавливаясь: до этого он ходил по комнате из угла в угол. — Завтра воскресенье, праздник. Я тебя, конечно, ни в чем не подозреваю, но, видишь ли… Все-таки за тебя боюсь. Третьего дня извозчики в кузницу принесли водку… Они хотели, чтобы подковали им за эту водку… Постой, не перебивай! Я знаю, что ты не утерпел и соблазнился. Водку выпил за кузницей, вместе с извозчиками… Правда, ведь? Погоди, не перебивай. Я знаю, что водку ты хотя и выпил, а за ковку лошадей деньги потребовал. Знаю и это. Но, видишь ли… Завтра праздник… Почем знать, может быть, ты нечаянно вдруг встретишь опять этих извозчиков? Захочешь их отблагодарить за угощение. Ведь может это случиться? А ведь ты сам понимаешь, что это было бы нехорошо. Ну так вот, чтобы этого не случилось, я полагаю, что хватит с тебя пока рубля с четвертью. А остальные деньги я тебе додам в следующую получку. Сбережешь.

Королев божился и клялся, что ничего похожего с ним не случится, не может случиться. Но мягкосердечный дядя Сережа на этот раз был неумолим. Королев пожал плечами, взял со стола деньги и, отойдя, пересчитал их. Все слышали, как он внезапно выругался, подлетел к Накатникову с занесенной, словно для удара, рукой, с вытаращенными глазами и лицом, искаженным гримасой бешенства. Сергей Петрович схватил его за плечо.

— Экий ты беспокойный, право!.. — сказал он. — Ну, что еще стряслось?

— Обсчитал! — брызнув слюной, выкрикнул Королев.

— Кто обсчитал?

— Накатников! Обсчитал, падаль! Пятачка нет!

Движением плеча Королев высвободился из рук Сергея Петровича, опрокинув банку с деньгами, навалился на стол, стараясь ударить откачнувшегося Накатникова.

— Не позволю!.. У меня волдыри на руках!.. Я за такую штуку… Я покажу пятачок!

Нелегко было угомонить разбушевавшегося кузнеца. Он. долго ругался, высчитывая какие-то прежние обиды, порываясь драться, и успокоился лишь после того, как Накатников во всеуслышанье признал свою вину, заключавшуюся в том, что он второпях нечаянно выдал Королеву на пятачок меньше. Пятачок был торжественно вручен Королеву Сергеем Петровичем.

— Ну, ладно… ничего… бывает, — бормотал Королев смущенно.

Он не знал, куда спрятать теперь этот злосчастный пятачок. Он вдруг вспомнил недавние времена, когда случалось разбрасывать без удержу, без жалости сотни украденных рублей, пускать их, как пыль, по ветру. А сейчас вот, как лоскутник, как барыга, устроил целый скандал из-за медяка. Да как это могло случиться?

Он подозрительно, приниженно поглядывал на лица ребят. Ему казалось — они должны презирать его, должны над ним смеяться. Но одни расписывались в ведомости, другие пересчитывали серебро и медяки, третьи, уже получившие и пересчитавшие деньги, разговаривали о том, что они будут делать завтра. Будто в том, как вел себя только что Королев, не было ничего необыкновенного, ничего такого, что заслуживало бы сколько-нибудь длительного внимания.

О получке Умнов узнал стороной у рабочих совхоза. Много раз Умнов порывался зайти в кузницу, сказать: «Дядя Павел, брось на меня сердиться, возьми меня опять на работу — гвозди делать хочу». Но было стыдно, да и гордость мешала.

В кузнице кое-кто стоял на стороне Умнова.

— Напрасно ты его, дядя Павел, выбросил.

А Королев — тот прямо требовал:

— Взять надо Умнова. Свиней он правильно угробил: не пастух, чтобы возиться с ними.

Дядя Павел и сам уже думал, что Умнов наказан достаточно, и ожидал случая повстречаться с ним. Однажды он приметил его около общежития. Умнов, завидев строгого мастера, попытался улизнуть.

— Стой, молодчик, — кузнец сцапал его. Умнов притворно вырывался из его объятий, но вскоре перестал сопротивляться.

— На работу не думаешь? Мы гвозди куем, — говорил дядя Павел. — Ребята рубли зашибают. Получили заказ на резаки. Сказал я Мелихову: сделаю из Сашки кузнеца. Неужто ошибся? И везде ты, парень, негоден. Не голова, а кочан. В столярной сделал две табуретки, а материалу испортил на пять. В сапожную и заглядывать не хочешь. Вот у всех ремесло будет, всем будет почет и уважение, а ты как был дураком, так дураком и останешься. Ну? Гвозди завтра пойдешь делать?

Умнов сделал вид, что размышляет, потом согласился, решительно тряхнув головой.

Он быстро научился рубить железо. В первый же день наковал гвоздей, сложил их в карман и ходил по коммуне и по деревне, хвастаясь: «Сам гвозди делаю!»

Его дразнили:

— А табуретку — можешь? Хорошие, говорят, табуретки делаешь?

— Брешут. Я на заводе буду кузнецом.

— На за-во-де? Да ты в деревенской кузнице даром не нужен. Шину перетянешь на колесе? Сошник сумеешь отклепать?

Утром Умнов взялся подковать передние ноги мерина, приведенного костинским мужиком.

— Не подковать, — кричали Умнову.

— Учи, — грубо сказал он дяде Павлу, — а то убегу и кузницу сожгу.

А кузнецы, сбившись в кучу, подзадоривали:

— Куда подкова комлем лежит?

— Ему старую подкову с ноги не сорвать.

И верно. Старую подкову нелегко было сорвать. Стертый блестящий обломок держался крепко. Умнов захватил его клещами, потянул, мерин вздрогнул и переступил задними ногами от боли. Умнов начал уговаривать его, гладить по шее, вдруг мерин схватил его за ворот и рванул зубами. Клок порыжевшего сукна повис на спине Сашки. Перепугавшийся Умнов выпрямился и отскочил. Пришлось мерина подковать Королеву, а опозоренный Умнов два дня не показывался в кузницу.

Странная манера выработалась у него: ошибется, не сумеет сделать и обозлится на всех. В столярной сделал косую табуретку, утащил ее к себе в общежитие и спрятал под кровать; попробуй-ка кто-нибудь дотронуться до табуретки — драка будет! Теперь после истории с мерином Умнов подрался с Королевым, а утром встал раньше всех и ушел в лес. Пообедал у Филиппа Михайловича, рабочего в совхозе.

— Ты чего в рабочее время болтаться вздумал? — спросил тот.

— Дядя Павел передохнуть отпустил. — И на недоверчивый взгляд рабочего ответил: — Какая польза мне обманывать? Закурить хочешь? Расщедрились — за дежурство по общежитию на десять затяжек махорки дали, — попытался он перевести разговор на другую тему.

— Подковываешь лошадей-то?

— Легко. Это нам просто.

Умнов опять бродил по лесу, бросал палками в белок. «Были бы деньги, уехал бы», думал он.

В полдень он заглянул в кузницу — угрюмый, молчаливый.

Калдыба поймал около кузницы теленка, вел его за уши и кричал:

— Иди, иди, малый, Умнов подкует тебя. Он у нас мастер!

Королев вынул из спичечной коробки специально пойманного клопа:

— Подкуй, Саша.

Умнов сжал губы и промолчал. Но в этот день подковал первую лошадь. Было это так: вечером он упросил дядю Павла оставить его в кузнице одного. Осмотрел клещи, напильники и раздвижные ключи. В кузнице было непривычно тихо, и Умнов запел:

Ах ты, нож, ты мой булатный,

Ты железный сторож мой.

Только две строчки и знал он и не переставал повторять их. Ему захотелось стать хорошим кузнецом, сковать нож булатный, купить ружье, револьвер, а потом жениться. Жена в его воображении была похожа на дочь Филиппа Михайловича.

В дверях стоял костинский крестьянин:

— Здорово живешь… Как тебя по батюшке?

— Александр Ефимович, — сказал важно Умнов.

— Александр Ефимович, с докукой к тебе: передние ноги у Гнедка подковать бы.

Умнов подумал, не издевается ли мужик над ним, но голос его был серьезен, а морщинистое лицо озабочено.

— Видишь ли, парень, — говорил он. — К нашим кузнецам вести — за две ноги столько сдерут — лошадка того не будет стоить… Так уж, пожалуйста… Будь ласков…

— Часы вышли, уходить время…

— К спеху мне, Александр Ефимович.

— Ставь! — быстро сказал Умнов.

Руки его дрожали от волнения.

— Уж ты покрепче, Александр Ефимович, покрепче, — повторил мужик несколько раз.

Умнов удачно обрезал неровную кромку копыта, вычистил стрелку, подобрал подкову.

— Лошадь-то не балует? Задевать рукой можно? То-то, — в голосе кузнеца звучала профессиональная строгость.

— Важно! — сказал мужик, осмотрев работу Умнова.

— Погоди. Задние подкую.

— Да ладно, обойдусь покуда передними.

Но Умнов уже привязывал к дереву заднюю ногу лошади. Молоток, гвозди, клещи бойко ходили в его руках.

— Готово! Хоть до Киева поезжай! Потеряет подкову вместе с копытом! Эх, жижа грибная! — повторил он любимое словцо дяди Павла и по-хозяйски хлопнул лошадь по тощему крупу.

Мужик вынул кошелек и, не спрашивая о цене, отсчитал деньги. Ему был известен коммунский расценок.

Умнов положил деньги в карман. Завтра не забудет передать их дяде Павлу. Он долго смотрел вслед взобравшемуся на спину коня мужику.

На дорогу падали лучи холодного солнца. Серебристо поблескивали новые подковы. Провозился Умнов в кузнице дотемна, в общежитие шел с песней.

По дороге он встретил Новикова — низкорослого, забубённого парня с продавленной переносицей:

— Здорово, Сашка… Что больно веселый?

Умнов смутился. В самом деле. Что он распелся, с какой радости глотку дерет? Невидаль какая — лошадь подковал.

— Работал вот, — неопределенно сказал он.

— А ты будто можешь?

О неудачах Умнова знала вся коммуна, и Новиков нередко вместе с ребятами посмеивался над ним.

— Брось, Саш, грязное дело… Пойдем-ка лучше хлебнем.

Он щелкнул себя по кадыку и обнял Умнова за плечи:

— У Марь Иванны раздобудем… Она в долг верит.

Умнов смотрел сумрачно и вяло. Против выпивки он ничего не имел, но его обидело недоверие Новикова. После того как проблестели от солнца на копытах лошади подбитые им четыре подковы и в кармане лежали впервые им самим заработанные деньги, это показалось вдвойне невыносимо.

— С тобой пить — рубашку пропьешь. Катись! — и Умнов, подняв плечи, прошел мимо Новикова.

Тот удивленно смотрел ему в спину. Непонятные для него вещи происходили в коммуне. Самые фартовые ребята начинали выкидывать неожиданные коленца.