Уголок
Уголок
Прошло то время, когда Богословский, старейший работник коммуны, знал в лицо и по имени любого воспитанника. Положение изменилось. Каждый день коммуна пополнялась новыми обитателями. Не только Богословский или Кузнецов не могли знать всех воспитанников, но и сами они частенько не опознавали друг друга несмотря на широкие знакомства в старом блатном мире. Услышав о коммуне, в нее приходили уголовники-одиночки с воли. По собственному желанию являлись целые партии из тюрем и лагерей. Одних влекло давнишнее желание кончить с опасным ремеслом и начать трудовую жизнь. Другие — преимущественно молодежь — спешили сюда, не дожидаясь очередного ареста. Третьи — наиболее закоренелые — все же сознавали, что воровскому миру наступает конец, и также тянулись в коммуну. Впервые дни такие больше всего доставляли хлопот воспитателям. Но коммуна уже не боялась трудностей. Руководители накопили достаточно опыта, им помогали активисты. Принципы, применяемые в коммуне, оправдали себя. Каждому вновь приходящему в Болшево хватало дела на производстве, строительстве, в культурных организациях. Воспитатели получили неограниченные возможности подхода к людям с полным учетом их индивидуальности. Еще не так давно появление первых девушек вызывало у многих опасение за судьбу всей коммуны. Теперь былые страхи казались смешными. Приезд опытной воровки Лели Мещерской остался почти незамеченным, да ее и не пришлось уговаривать, как это было с Огневой и Шигаревой.
Только одно лето можно было считать счастливым в детстве Лели. Звали ее тогда по всей деревне Ольгушкой, а ребятишки еще добавляли: лягушка. В то счастливое лето отец не пьянствовал и привез из Москвы много подарков: селедки, чай, сахар, ситец, платок матери, а детям, Ольгушке и маленькому сынишке, по соломенной шляпе.
Осенью отца взяли на войну. Ольгушка подрастала без него. Мать была довольна помощницей. Потом пришло извещение что отец убит — «пал в бою», как сообщало письмо.
Мать, ставшая полноправной хозяйкой над захудалым имуществом, решила отправить Ольгушку из деревни к тетке в Питер — пусть чему-нибудь поучится.
Тетка жила в «самом конце города», как она сама говорила. «Конец» был весь из старых домов, давно предназначенных к сносу. Одинокая старуха перебивалась постирушками, ходила мыть посуду, чинила какие-то ношенные-переношенные штаны и рубахи.
Ольгушка помогала ей, потом стала работать на квасном заводе — мыла бутылки.
После Февральской революции тетка устроила ее через знакомых в типографию. Ольгушка подрастала, но парни не хотели с ней гулять. Она долго не складывалась: с лица была желтовата и телом костиста. По вечерам, сидя на лавочке, она тосковала. Мимо проезжали какие-то люди — мужчины и женщины — веселые, хорошо одетые. Они ехали на Стрелку смотреть заход солнца. И никому не было дела, что у Ольгушки убили отца, что мать не пишет и что тетке пора на покой, а ей, девчонке, хочется хоть раз тоже поехать на Стрелку посмотреть на закат солнца.
Пришли октябрьские события. Вся типография ходила к заставе, дрались, потом на Марсовом хоронили кого-то, а Ольгушка отсиживалась в низеньком домишке. Тетка все приговаривала:
— Не ходи, ты — маленькая, с тебя не взыщут!
С Ольгушки и не взыскали. Она так и осталась работать в типографии, где переменилось начальство, а ребята остались прежние.
Перестали ездить господа на Стрелку, мимо ездили машины с военными, людьми простыми и деловыми.
Ольгушка работала старательно. В типографии начальство стало ее выделять. Ребята вдруг заметили, что у Ольгушки красивые глаза и кудрявые волосы, стали просить вечером: «Спой, Ольгушка». У нее появились новые знакомые. Тетка предостерегала:
— Гляди, забеременеешь, тогда ищи их!
Ольгушка ходила раза два на комсомольские собрания, но там ей показалось скучно: то ли дело Жора!
Он служил в почтовой конторе, у него — всегда деньги, новый пиджак. И не раз звал Ольгушку поехать на Стрелку развлечься.
Она подумала и однажды решила:
— Поедем в воскресенье.
Они ехали на лихаче. Широкая спина ватного армяка, ременной кушак, шляпа с ворсом и лаковая коляска были совсем такие, как до революции. Жора спросил:
— А как вас мамаша звала?
— Ольгушкой, — сказала девушка.
— Ну, а знакомые?
Ольга припомнила деревенских ребятишек и постыдилась сказать, что ее звали лягушкой. Она покраснела и сказала:
— Никак.
— Тогда я вас буду звать Леля, разрешаете? — спросил Жора и взял ее руку.
Домой они вернулись под утро. Тетка, отперев дверь, только и сказала:
— Добегалась!
Из типографии Ольгушка ушла. Жора пообещал устроить ее на другую работу.
Ольгушка переехала к нему. Тетка махнула рукой:
— Ныне и невенчаных много живет.
Жили хорошо. Она иногда начинала допрашивать Жору, сколько он получает.
— А тебе мало? — отвечал он. — Могу еще дать! — и выкидывал червонцы.
Тетка ходила, как именинница:
— Ольгушке-то счастье! Бог, он — справедливый, сироту не оставляет! Была у них, одарили меня. Теперь у меня чай с сахаром не переводится. Конфеты есть…
Ольга хорошела. Платья ли делали ее лучше, счастье ли меняет человека, только на улице все смотрели на высокую стройную девушку. Лицо строгое, руки тонкие, а когда улыбалась, то даже дворники у чужих дворов здоровались.
Жора иногда пропадал куда-то на всю ночь, потом просил прощения, говорил, что в карты играть любит, и высыпал серед Ольгой кредитки. Ольга верила. Так жили месяца два. Потом Жора не явился и утром, не явился и вечером. Ольга пошла в учреждение, где работал Жора, ей сказали, что давно уволился. Сестра Жоры сообщила, что он арестован.
— За что? — спросила Ольга.
— Ты, Леля, не волнуйся, он скоро придет. Никуда не ходи, я все сама сделаю. Меня брат просил об этом.
— Разве он знал, что его арестуют?
Сестра стала что-то врать. Ольга повернулась и ушла. Через четыре дня пришел Жора. Он ввалился в комнату грязный, небритый, но веселый и довольный.
— Загрустила, детка? Что же ты не рада, Леля?
До вечера Ольга плакала и все расспрашивала, за что его арестовали и почему ей не надо было искать его.
Жора отговаривался, потом усмехнулся:
— Ну и святая душа! Первый раз такую девчонку вижу. Ты думаешь, деньги с неба падают?
Ольга похолодела:
— Я ведь говорила, что пойду работать. Можешь не спекулировать!
— Чудачка! — опять криво усмехнулся Жора. — Если б спекуляция, так я себе руку бы отрубил.
— Если не спекулируешь, тогда что? Ведь не воруешь же ты? — крикнула она запальчиво.
— А если ворую?
Ольгу поразил грустный жоркин голос. Она металась по комнате и все натыкалась на Жорку, и хотя Жорка не обнимал ее, она от него отскакивала.
— Ты не мучайся, я уйду! — он встал и шагнул к двери, прошел длинный коридор и звякнул цепочкой. Ольга крикнула:
— Жора! Куда ты?
Она уже хорошо знала его товарищей. Понемногу начинала понимать воровской жаргон. Потом ходила по тем квартирам, которые должен был Жора обобрать. Звонила, и если кто-нибудь выходил, она спрашивала первое попавшееся имя. Ольга чаще всего спрашивала своих деревенских, которых помнила. Было легче сказать: «Здесь ли живет Василий Терентьевич?»
Так началась ее воровская жизнь.
По шалманам Ольга не скрывалась. День-два переждет у тетки, старуха всегда встречала племянницу с плачем и не радовалась уже пышным подаркам. Жорка был в ссылке. Леля решила переменить место работы. С «липой» выехала в Москву. Явки были, связи крепкие, и жизнь закружилась. Леля «бегала» уже «по городовой». Сашка Шишка уговаривал начать совместную жизнь — Ольга ждала Жорку. Сашка не приставал — Лелю уважали как женщину серьезную и положительную.
На Сретенке в ресторанчике, где зачастую встречалась она со своими компаньонами, сбытчиками краденого, с извозчиками, которые возили на «дело», Леля узнала о смерти мужа. Говорили, что расстрелян, кто-то сказал, что убит при перестрелке. Леля хрустнула пальцами и сказала:
— Пойдем куда-нибудь!
Они наняли извозчика в Марьину рощу. Шишка и еще один вор, Барин, везли ее к знакомому «Каину» — они знали, что и водка и закуска всегда готовы у доброго человека.
Дверь отворила осторожная хозяйка.
— Свои, — Сашка Шишка подмигнул и протиснулся вперед.
Леля заметила в углу комнатушки портновский стол, утюги, на стене висели большие ножницы, похожие на те, которыми стригли овец. Ольга усмехнулась:
— Это тут?
— Проходите, проходите, рада очень, — лебезила хозяйка, посматривая на Шишку. — Сейчас и сам будет.
Шишка шепнул ей что-то. и хозяйка с готовностью провела Лелю в другую комнату. Эта комната была побольше, светлее, оклеена обоями, на стенах висели картинки из журналов, абажур лампы был украшен бумажными розами.
Но Леле и здесь не нравилось. На столе была постлана грязная, в коричневых пятнах скатерть. В комнате стояли табуретки, новенькие, свеже обструганные, но уже заляпанные, залитые чем-то густым и клейким. У фикуса из семи листьев шесть пожелтели.
— Хоть бы цветок полили! — сказала Леля.
Шишка бросил гитару и выбежал в другую комнату. Он принес ковш воды и начал изо рта прыскать на фикус.
— Брось ломаться, — попросила Леля. — И пусть водки дадут. Жжет!
Шишка опять выскочил из комнаты.
Барин — с ним Леля встречалась всего третий раз — подсел к ней.
— Вы такая интересная вдовушка, зачем скучать? — и взял ее за руку.
— Брось, — отодвинулась в угол Леля. — Чего ты лезешь?
В комнату разом ввалились Шишка, хозяин и два молодых парня. Принесли бутылки, банки консервов. Перед Лелей поставили коробку с конфетами.
Леля налила стакан водки и залпом выпила.
— Селедочки, — пододвинул хозяин тарелку. Леля усмехнулась и налила еще стакан.
Леля пила. Ей казалось, что она не пьянеет. Шишка давно сидел с ней рядом. Он вытирал слезы с лелиного лица сначала платком, потом руками, потом опять платком. Леля плакала, широко открыв глаза. Плакать под гитару было легко.
Ночью приехали еще какие-то люди. На рассвете Леля попросила Шишку:
— Помоги выйти, мне плохо. — Но Шишка спал.
Лелю мутило. Барин помог ей выйти.
«Господи, какая жизнь!» не то сказала, не то подумала Ольга, шагая через порог.
Аресты в Ленинграде, Москве, Казани, Сызрани, Томске, приводы, изоляции, суды, приговоры, лагери, побеги.
И Леля Счастливая, так называли ее знакомые воры за удачу в кражах, сидела последние дни в МУУРе, дожидаясь отправки в Соловки.
Голос ее огрубел, под настороженными глазами морщины.
У нее даже волосы перестали виться. В камере шумели девушки, молодые воровки, только начавшие «работать». Они с уважением уступали Лельке лучшее место в углу. Она покорно, как ей казалось, готовилась в дальний путь. И в Соловках люди живут.
В МУУР на отбор приехала комиссия из Болшева. Комиссия работала под председательством товарища Буля.
Девчонки в камере волновались.
— Вы что? — строго спросила их Ольга. — Чего вы кричите?
— Леля, Лелечка! Приехали из Болшева, — и девушка схватила Лелю за плечи.
«Рада, дура», подумала Ольга, но не захотела огорчить девушку. Пусть хоть этому порадуется.
Леля легла на койку и отвернулась к стене.
Девчонки кричали, бегали, их вызывали, они возвращались, кричали: «Меня берут!»
Леля страдала, что никуда нельзя уйти от этой оравы, заткнуть уши, закричать, пожаловаться. Почему ее никуда не берут, никто за ней не приходит и ей один путь — в Соловки? А может, и она поехала бы! Лелька Счастливая заплакала. Она плакала тихо, чтобы никто не мог подумать, что им, «сявкам», завидуют.
В камере притихли. Кто-то сказал:
— Она спит.
— Разбудите. Ее зовут на комиссию.
Леля пальцами протирала глаза, она притворялась, что только что проснулась. Она не знала, зачем ее зовут туда, к Булю. Может, сегодня ей дадут приговор? Может, сегодня и ее «обрадуют»: три года Соловков, а может быть, все пять!
Леля длинным коридором прошла в кабинет Буля.
Перед ней стояли еще какие-то девушки. Леля отстранила их:
— Пропустите, меня вызывали.
За столом сидел Буль, рядом с ним незнакомая черноволосая женщина, потом Нюрка Огнева, неплохая воровка, в «Новинках» сидели вместе, и Маша Чекова, тоже из «Новинок».
— Вот она, — сказал Буль.
Огнева, не здороваясь, с любопытством посмотрела на Ольгу.
«Ишь, сволочь, — озлилась Лелька, — какую святую стала разыгрывать! Чорт с ней, мне ее поклон не нужен»,
Женщина, сидевшая рядом с Булем, что-то тихо зашептала. Буль покачал головой и сейчас же спросил Лелю:
— Хочешь, Счастливая, в коммуну?
Одна из улиц коммуны
«Что он, смеется, что ли?» насторожилась Леля.
— Сколько тебе лет? — спросила деловито Огнева.
«Будто не знает, подлая», еще пуще обозлилась Леля, но все же ответила:
— Двадцать шесть.
— Да что ты? — удивилась Огнева. — Да тебе же меньше. Леля! Ты меня узнала? — И Огнева улыбнулась.
— Узнала. А лет мне все-таки двадцать шесть.
Женщина опять что-то тихо сказала, но Огнева начала оспаривать громко:
— Нина Николаевна, надо обязательно взять. Я же давно ее знаю. Она подходящая, честное слово.
Женщина повернулась опять к Булю.
И Леля вдруг поняла: она боится, что ей откажут. Она не сводила глаз с женщины: «Ну, что тебе стоит? Почему же ты не хочешь?»
Женщина согласилась:
— Хорошо, давайте возьмем. Хотя по возрасту она не совсем подходит.
Женщина говорила, а Лелька бежала уже по коридору и, ворвавшись в камеру, закричала, как девчонка:
— Девушки, милые, меня тоже берут!
Они выехали под вечер на грузовике; ехали по бульварам, свернули от Трубной к Самотечной.
«Мимо Сухаревки», определила машинально Леля, и действительно грузовик свернул к Сухаревке. С грузовика площадь казалась маленькой и грязной. Леля всматривалась в толпу, пытаясь найти знакомое лицо, но автомобиль свернул на Мещанскую, и Сухаревка гудела где-то позади.
«Зачем я туда еду? — задала себе вопрос Леля. — Чорт ее знает, что это за коммуна».
Переступая через ноги девчат, к Леле пробиралась Огнева.
— Послушай, — наклонилась она к Леле. — Ты знаешь, Леля, что я за тебя поручилась. Тебя в коммуну не хотели принимать. Мне пришлось тебя отстаивать, так ты смотри, если что, так мне скажи… Понимаешь?
«Что она болтает?» нахмурилась Леля, ничего не поняв.
— У нас в коммуне теперь строго стало. Ребята друг за друга ручаются, — продолжала Огнева. — Я за тебя поручилась, понимаешь?
— Ничего не понимаю. Но ты не бойся, тебя я не подведу. Проехали последние домики города. Постепенно начался лес.
Стало темнее. Леля обрадовалась: пусть никто не видит, что она плачет.
Подъехали к дому. Дом деревянный, раскидистый. У дома — ребята. Грузовик дальше не идет. Значит, здесь.
— Привезли?
— Привезли, иль ослепла? — задиристо отвечала Огнева.
Девчонки выпрыгивают из грузовика. Леля стесняется выходить: она такая высокая, взрослая, самая большая. Она соскакивает с другой стороны, где меньше ребят.
— Так и убить можно! — говорит парень, отряхивая рукав белой рубахи. Леля задела его.
— Простите! — Леля стесняется.
Парень помогает ей достать чемодан, и они вместе идут к крыльцу.
Ужин, песни, разговоры, смех, знакомые, наконец, чистая постель — вот первый вечер.
«Беззаботная жизнь», подумала Леля. Но она долго жила на свете и знала, что так не бывает.
Утром проснулась рано. Солнце вставало ясное, но холодное. Леля открыла окно. Девчата просыпались и смотрели на новенькую.
— Можно мне выйти? — спросила Леля.
— Иди, куда хочешь! — ответили ей.
Леля вышла из дома и пошла по дорожке в лес. Лес был пустой. Леля шла и думала. Когда она вернулась, то хотела рассказать, как хорошо в лесу. Ей казалось, что на обратном пути пели птицы, но вспомнила, что осень, птиц нет, и засмеялась. Девчонки бегали к умывальнику, растирали тело мокрыми полотенцами, долго расчесывали волосы. Те, кто работал утром, спешили пить чай. Леле показали умывальник, дали кружку, хлеб. Она всех благодарила.
Позже в спальню пришла Нина Николаевна. Она поздоровалась с Лелей, осведомилась, все ли у нее есть.
«Сухарь, а не баба», определила Леля.
Она все еще помнила, что Нина Николаевна не хотела ее брать в коммуну.
Три дня гуляла Леля по коммуне, по лесу.
На третий день вечером Нина Николаевна спросила, куда Леля хочет итти работать.
Леля обрадовалась. Работать ей хотелось. И утром следующего дня она пошла на трикотажку.
Теперь дни стали будто еще лучше. Друзья в Москве не знали, где Леля. Она решила пока им не писать, Посмотреть, что выйдет из этой жизни. Она все еще не верила, что выйдет толк. Дали ей работу на одноигольной машине, обещали перевести потом на двухигольную.
Говорили, что скоро будет заседать конфликтная комиссия. Леля решила пойти. Ее и Нина Николаевна позвала:
— Леля, сегодня вечером приходи на конфликтную.
Леля пошла.
Разбирали скучные незначительные конфликты. Кто-то влез в чужую тумбочку, стащил кусок сахару, рылся в вещах.
Воровки рассказывали про воровок, какие они сделали проступки. В президиуме сидели тоже воровки, и они разбирали все дела. Но тут же сидели и Нина Николаевна и Богословский — дядя Сережа. И воровки, не стесняясь никого, будто даже радуясь, что могут при чужих рассказывать о всяких мерзостях, срамили и обличали подруг. Леле все хотелось крикнуть: «Замолчите, проклятые, тут чужие, лягавые! Разве мы не можем сами проучить? Кто вас за язык тянет? Перед кем выслужиться хотите?»
Уйти ли сейчас же, прямо с собрания, или поговорить начистоту со всеми в спальне, высказать, что она о них думает, и тогда бросить коммуну?
И тут встала Бесфамильная, воровка с большим стажем, и вдруг сказала:
— Товарищи, а у меня есть еще один вопрос, но посурьезнее: это относительно пьянок. Я ставлю вопрос о Шурке Кузьминой. Она из Москвы вчера приехала опять выпивши.
Леля вскочила и, с силой расталкивая подруг, выбежала из комнаты. Нина Николаевна посмотрела ей вслед без всякого удивления.
Леле все ясно и просто было в домзаке, ясно и просто представляла себе Соловки, но коммуна вывернула вдруг весь воровской мир наизнанку, и Леле показалось, что дальше итти некуда. Это то самое поганое место, которое для честного вора хуже смерти.
Леля в спальню пришла поздно, когда все спали.
— Набегалась? — спросила ее Бесфамильная. — Настрадалась, девушка? Это полезно. С каждым человеком должно такое произойти.
— А ты разве человек? Откуда тебе знать, что со мной делается?
— А как же? Ты думаешь, мы не бегали? Ты думаешь, со старой жизнью легко рвать? Нет, милая, еще помучаешься.
Бесфамильная повернулась на постели и затихла.
— Что ты, как ворона, каркаешь? Мне мучиться? Я здесь не останусь!
Леля кричала на всю спальню.
Просыпались девчата.
Шурка Кузьмина спросонья спросила:
— А куда пойдешь?
— И ты, и ты с ними! — обозлилась Лелька. — И тебе не стыдно?
— Чего? — совсем проснулась Шурка. — Что пила? Стыдно! Мне дядю Сережу стыдно. Он уж сколько раз меня просил!
— Просил! — передразнила Лелька. — Скажите пожалуйста, он ее просил! А ты его слушаешь!
В комнату вошла Нина Николаевна. Она еще не ложилась. Кофточка была застегнута, и вязаная шапочка не снята с головы.
— Не шуми, Леля, — остановила она, — спи и другим дай спать. Завтра работать. А если взволнована чем-нибудь, спать не можешь — иди ко мне.
— Я спать буду! — отрезала Леля и, не раздеваясь, кинулась на постель.
Отношения с девчатами портились не по дням, а по часам. Все свободное время Леля проводила где-нибудь вне общежития. Девушки раздражали ее. Особенно она ненавидела тех, которые приехали вместе с ней. Они уже обживались, шептались по углам, называли имена каких-то парней, хихикали, навивали челки, пудрились.
«Вот они, воровки! — думала Леля. — Показали им мужиков и хватит! Мажутся, поют, пляшут».
С Ниной Николаевной Леля не разговаривала вовсе. Она и девчонок презирала больше за то, что они перед воспитательницей как будто заискивали. Леля была уверена, что они наушничают.
«Сплетницы! Предательницы!»
Леля перестала с ними разговаривать. Уйти из коммуны она еще не решалась. Ее останавливал страх — а вдруг все-таки следят, сразу схватят и в Соловки. Она аккуратно ходила на работу, не пила — впрочем, она и раньше пила не часто. Только с людьми разговаривала грубо и насмешливо.
В Москву Леля написала, сообщила, где она находится, и, когда ее приехали навестить, она отвела душу. Она рассказала о коммуне, о тех, кто в ней живет и что она, Леля, о них думает.
Приезжие из Москвы слушали Лелю относительно спокойно:
— А ты что хотела? Коммуна — не шалман! Разве ты не знала, куда шла?
Леля и с ними поругалась. На прощанье она только и сказала:
— Пришлите мои вещи и деньги, которые еще остались.
Деньги ей прислали по почте. Денег было сто рублей. Повестку Леле вручили в конторе. Она обрадовалась: с деньгами легче пуститься в путь. На почте денег не выдали, сказали, что надо будет повестку заверить в коммуне. Леля побежала обратно. Она попросила Нину Николаевну получить деньги и, не раздумывая, подписала доверенность.
Она уже строила планы: куда поедет, с кем будет «бегать», отдала в починку туфли. Прошло три дня, а денег Нина Николаевна ей не отдавала. Леля спрашивала каждый день. И всегда один ответ: «Не было времени, получу, куда тебе спешить?» «Куда спешить? — подумала Леля. — А что мне тут торчать?»
Потом Нина Николаевна деньги получила и все же выдала Леле только пять рублей.
— Тебе больше не надо, у тебя все готовое. Ты новенькая, мы тебя еще не знаем! Не проверили!
— А вам какое дело? — кричала Леля. — Если коммуне нужны мои деньги, пусть возьмут. Чорт с ними. Я могу больше достать!
— Коммуне твои деньги не нужны, но и тебе сразу столько не нужно.
Лелю взорвало:
— Позвольте мне знать, сколько мне нужно. Может, вы привыкли на пятачки жить, а я нет.
Нина Николаевна пожала плечами, а денег все-таки не дала.
Общежитие собиралось переезжать в новый дом. Девчонки гладили простыни и белые пикейные одеяла. Леля была равнодушна ко всей этой суетне: «Плевать на новый дом! Мне в нем все равно не жить!»
И когда надо было перебираться, Леля свернула кое-как в узел постель, сложила чемодан и вместе с остальными потащилась к новому дому. Ее не радовали ни свежие стены, ни промытые стекла, ни длинные коридоры, ни теплые уборные: «Тоже, обрадовались, эка невидаль!»
— Ты будешь спать тут, Леля!
Леля машинально бросила узел с постелью и только потом посмотрела на свою кровать. Кровать стояла второй от двери, на самом ходу.
— На тычке? Меня, старую воровку, кладут спать на тычке? Леля, схватив тумбочку, со злобой гулко опустила ее на пол.
— Эх, чтоб ей гроб такой на том свете! — пожелала она от всего сердца Нине Николаевне.
Та молча стояла в дверях. Леля даже не оглянулась. «Чорт с ней, пусть лопает!»
Леля кое-как накрыла постель. Она решила твердо, что сегодня же уйдет из коммуны.
Девчонки побежали в старый дом за какими-то столами. Они даже не позвали Лелю, и это ее обозлило: «Что я, хуже их, что ли?»
В спальне осталась она одна. «Не все ли равно, в каком углу спать», подумала Леля.
В комнату вошла Нина Николаевна.
— Леля, вот тебе из МУУРа прислали, — и она отдала ей бумажку.
Леля развернула листок. Читала и тряслась. Пришел приговор: пять лет Соловков.
— Не ко двору пришлась, Нина Николаевна? — губы у нее задрожали, она села на кровать.
— Леля, ты что? — Нина Николаевна наклонилась над ней. — Ты что волнуешься? Ты же ведь не получала приговора, так вот его и прислали в коммуну. Ты думаешь, тебя высылают? Нет, тебя в коммуне никто не тронет. Ты не волнуйся, хочешь воды?
Леля пила воду и смотрела на черноволосую Нину Николаевну.
Та вдруг улыбнулась, и Леля подумала: «А ведь ей меня жалко».
Она долго еще всхлипывала и незаметно для себя уснула. Нина Николаевна тихонько вышла.
— Пора вставать, принцесса! За хлебом бегать мальчиков нет!
Леля поняла, что это ей говорят. Она плотнее закрыла глаза: «Ну их к чорту и с хлебом».
— Слышишь? Я тебе говорю! — Огнева толкнула Лелю. — Пора за хлебом бежать!
— Не толкай, за хлебом бегают только поросята, а я не пойду.
— Что?
— Не пойду, поняла? Ни за что не пойду.
— Ты что, белены, что ли, объелась? — спросила ее грубовато Бесфамильная. — Что ты с утра психовать начала? Сон, что ли, плохой видела?
— Тебе какое дело до моих снов? Какие хочу, такие и вижу!
— Вставай, вставай, девушка, пора! Из-за тебя и мы голодные на производство пойдем.
И эта мирная, казалось бы, фраза окончательно вывела Лелю из терпенья.
— Вы проклятые! Вы все проклятые! — кричала она, стоя на постели. — Я сказала, что не пойду, и не пойду. Кто смеет меня посылать?
Вошла Нина Николаевна и, не взглянув на Лелю, обратилась ко всем, кто был в комнате:
— Вот какая история. Мы уже много говорили об устройстве красного уголка. Надо, чтобы это было сделано: вы сами подумайте, девушки, ведь ни посидеть, ни почитать, просто спокойного места нет. Может на днях приехать товарищ Погребинский. Ведь стыдно будет? А там мы уберем, украсим, летом живые цветы будем ставить! Я вот все думала, кому поручить это дело? Мое предложение, чтобы сегодня же взялась за украшение Леля: дело ответственное, нам нельзя ударить лицом в грязь перед мужскими корпусами, тут надо вкус иметь и выдумку.
Леля села на постели и закрылась одеялом. Девчата молчали.
— Как же вы все-таки думаете?
— Ее нельзя, — строго заговорила Чекова. — Она, Нина Николаевна, в быту нехорошая.
— Чем? — озлилась Леля. — Чем я в быту нехорошая? Пью? Нарушаю порядок?
— Нарушаешь, — отрубила Чекова. — Сегодня твоя очередь за хлебом итти, а ты все еще лежишь. Нам на производство надо, а из-за тебя без завтрака итти приходится. Это порядок по-твоему?
— Постойте, — остановила Нина Николаевна. — Ты почему не пошла за хлебом, раз твоя очередь?
— Не хотела!
— Это не ответ, Леля. Сегодня ты не пойдешь, завтра — другая… Впрочем, это мы сейчас уладим. Я все-таки думаю, что это дело надо поручить Леле. За хлебом она сходит. Тут только вопрос: сумеем мы сами сделать лучше, чем другие, или нам придется попросить помощи. Как вы думаете? — И Нина Николаевна посмотрела в упор на Лелю.
Леля хотела ответить, но ее перебили:
— А что те знают?
— Сами сумеем!
— Ни за что не надо просить помощи!
Леля подумала: «Чего они-то волнуются, если мне поручают это дело?»
Она ответила:
— Я думаю, Нина Николаевна, что мы сами справимся.
Красный уголок украшали старательно. В два часа ночи Нина Николаевна настойчиво потребовала, чтобы девчата пошли спать. Леля упросила оставить ее еще на десять минуток, чтобы забить последние гвоздики. И когда все вышли, Леля заперла дверь и с порога оглядела комнату: некоторые лозунги висели криво и явно не на месте, полотнища комкались и мялись, их надо было натянуть и задрапировать, чтобы они сужались у портрета Ленина, и портрет надо чуть-чуть наклонить, тогда лицо будет выделяться яснее. И она решила переделать все по-своему.
Утром ее хвалили, восторгались. Из соседних общежитий прибегали мальчишки посмотреть. Они всячески исхитрялись заглянуть в замочную скважину, в завешенные окна. О красном уголке женщин заговорила вся коммуна.
Нина Николаевна принесла Леле отпускную:
— Можешь до вечера ехать в Москву.
Леля заторопилась. Она достала самое нарядное платье, то, в котором она в последний раз ходила на «дело». Она его гладила, и вся спальня наблюдала за ней — был выходной день.
Леля попудрилась, подкрасила губы. Бесфамильная жестоко похвалила:
— Ишь собралась, прямо хоть на «дело»! Городушница!
Леля оглядела себя еще раз. Сбоку мотался какой-то нелепый кусок. Ей он казался особенно шикарным, она помнит, что когда шла по Петровке, то легкий шелк отлетал и опять прилипал к юбке. Короткие рукава обнажали ее тонкие руки.
Леля молча стянула платье, скомкала и бросила в корзинку. Опять надела синюю юбку и белую кофту, в которых ходила на производство, и вышла из спальни.
— Строптивая девушка, — сказала Бесфамильная.
Из Москвы Леля возвращалась с болшевцем Любарским. Впрочем, они и туда поехали вместе. Они шли со станции. У Лели навертывались слезы.
Любарский уговаривал ее:
— Брось ты, Леля, тосковать. О плохом тоскуешь.
— Отстань, у нас поп такой был. Он тоже все гнусавил!
Любарский смутился. Леля остановилась среди дороги.
«Что мне с ней делать! — растерялся Любарский. — Сказать: пойдем, — она ни за что не пойдет. Сказать, что в клубе новая пьеса идет, — она смеяться будет, пошлет к чорту. Просто взять за руку и потянуть, она оттолкнет и тогда уже непременно уедет обратно в Москву». Он не знал, что сказать, и когда отчаяние достигло предела, спросил сердито:
— Неужели для тебя так и нет ничего в коммуне хорошего?
Леля засмеялась и, слегка толкнув его в спину, сказала:
— Идем, найдется!
Лелю назначили заведывать красным уголком. Она ходила счастливая, гордая, но несколько смущенная. Она опять была на конфликтной. Необыкновенные мысли переполняли ее: вот она стала заметной работницей, ей доверяют, ей дают поручения. Она не слушала, о чем говорят выступающие товарищи, но когда Бесфамильная закричала с обычной горячностью, что Манька Русая хочет бежать из коммуны, Леля насторожилась.
Бесфамильная рассказывала о переживаниях Маньки, как о своих собственных. Леля удивилась: «Откуда она это так хорошо все понимает?»
Весь вечер говорили с Манькой, та вначале расплакалась, потом повеселела и пообещала:
— Никуда я не пойду, ладно! Просто настроение такое было.
В спальне Леля похвалила Бесфамильную:
— А здорово ты людей знаешь!
— Наука небольшая, надо только о них думать побольше, все станет ясно. Ты помнишь, в первый раз с конфликтной убежала, а сегодня самой понравилось. Меня последним человеком считала, а сегодня вон — хвалишь!
— Ладно уж, опять начала каркать! — сказала Леля сердито. хотя на душе у нее было легко и весело.