Коммуна или шалман?

Коммуна или шалман?

Однажды Карелин сказал Накатникову:

— Завтра я еду в Москву за нотами. Музыкальному кружку надоело играть одно и то же.

— Где возьмешь?

— Да вот — не знаю. Думаю, может, у наших политиков? Они безусловно достанут. Поедем со мной? Румянцева прихватим. Ведь они звали!..

Накатников не настолько увлекался музыкой, чтобы из-за нот ехать в город, но комсомольцев повидать хотел. Он решил сопровождать Карелина. На следующий день они получили отпуск и под вечер разыскивали в Москве на Сретенке Галанова и Калинина. Друзья жили вместе. Дверь болшевцам открыл Калинин. Он встретил их, не выражая особого восторга, словно считал это посещение делом обычным.

— А, болшевские, — сказал он, — пожалуйте! — и пошел вглубь просторной комнаты.

Галанов слегка кивнул вошедшим. Калинин с запальчивостью кричал:

— Ты не имеешь права так передергивать! Это уже не игра!

— Ты чудак! — возражал Галанов. — Говори прямо — запутался… Сколько раз бит?

Румянцев выразительно посмотрел на Накатникова. Накатников пожал неопределенно плечами. «Не понимаю, чего тут они не поделили». Он осмотрел комнату. Сизые волны табачного дыма колебались от пола до потолка. На столе в беспорядке лежали развернутые книги, смятые газеты.

Калинин безнадежно махнул рукой и повернулся к гостям.

— Посудите сами! Играли мы с ним в «викторину». Задает он мне вопросик: «Могут ли немецкие коммунисты получить при выборах большинство голосов в рейхстаге?» Ответ я дал такой: «Могли бы при определенных условиях». А он передернул и говорит, будто я сказал, что можно получить власть мирным путем. Это безобразие! — закипятился Калинин снова. — Вот погоди, я тебе вопросик придумаю.

«Стоило шуметь из-за этого», подумал Карелин.

— Ну, ладно, ладно, — успокаивал Галанов друга.

Калинин будто сейчас только понял, что перед ним — те самые болшевские ребята, которых он так настойчиво зазывал в гости. Он засуетился, усаживая их на диван, угощал папиросами, затем вынул из стола нарядную коробочку, передал Карелину:

— Вот тебе струны! Самые лучшие!

— Струны нам Сергей Петрович привез. Нот бы где-нибудь достать хороших! Новых — для оркестра.

— Достанем и нот… Где бы их… — Калинин задумался. — Галанов, сегодня у нас в клубе вечер; двинем все туда, там и нот раздобудем. Верно? Давайте тогда, собирайтесь, — затормошил он болшевцев, даже не ожидая их согласия.

Они пошли на Лубянку, в клуб ОГПУ. Дорогой Калинин говорил:

— Почему я так горячился? Дело в принципах, ребята… В убеждениях… Сами понимаете… Программа коммунистической партии, интересы рабочего класса для комсомольца — все!

Говорил он это так, словно между ним и болшевцами не существовало никакой разницы, будто болшевцы не были вчерашними жуликами и ворами.

И все-таки, как и тогда, в спальне, под звуки карелинской мандолины, Румянцев чувствовал — есть у комсомольцев какое-то превосходство, сближающее их друг с другом и отличающее от болшевцев. Знаний, что ли, у них больше? Не в том дело: Накатников знает гораздо больше Румянцева, однако Румянцев чувствует себя с ним вполне свободно. Вот Калинин говорит об убеждениях, о программе коммунистической партии. А есть ли какие-нибудь убеждения у Румянцева? Задумывался ли он когда-нибудь над этим?

Скоро ему исполнится двадцать лет, а он и до сих пор не знает, зачем живет! Ищи фрайера, хватай, что плохо лежит, беги, если преследуют, отпирайся, когда уличают, скорее пропивай украденное, потому что могут поймать, — вот все, что знал Румянцев до сих пор, вот то, что заменяло ему убеждения и цель. Где-то люди работали, боролись, думали, но они-то и являлись «тютями», «коровами», «ишаками», которых вор должен обкрадывать и презирать. А намного ли он переменился в коммуне? Конечно, теперь он не крадет, он работает… Но разве не казалось ему всегда, что он как бы делает этим кому-то одолжение? «Хочешь, мол, чтобы я перестал воровать, так Дай мне все».

Румянцев ужаснулся: «Был я паразитом, им и остался…» Да, вот в чем разница между такими, как Румянцев, и комсомольцами. Вот идет с ними рядом Калинин, разговаривает, а сам, небось, думает: «Я комсомолец, я для всего рабочего класса стараюсь, себя не жалею, а вам своя шкура дороже всего». В клубе во всю длину лестницы лежал нарядный ковер. Накатников дернул Румянцева за рукав и свирепо прошептал:

— Снег на сапожищах, не видишь? Вон — у двери щетка лежит.

В главном зале клуба артисты лучших театров давали концерт. Много было пения, музыки, танцев. Небольшой узкогрудый человек, встряхивая длинными жидкими волосами, говорил монолог Фауста:

Мне станут ясны жизни тайны,

И, сняв их вечную печать,

Я буду истину вещать…

Румянцев насторожился. Ему хотелось скорее узнать, каким образом чтец достигнет ясного понимания жизни. Но через несколько минут декламатор горестно поник, развел руками:

Увы, мне не объять природы необъятной!

— Трепотня все, — раздраженно шепнул Румянцев Калинину.

Во время антракта зашли в фойе напиться чаю. Калинин объяснил:

— Старичок не тем ключом замок отпирал.

— А каким надо? — заинтересовался Накатников.

— Об этом за один присест не расскажешь. Давайте организуем в коммуне кружок политграмоты и поговорим. Согласны?

— Подумаем, — ответил за всех Накатников.

Возвращались на вокзал болшевцы, молчаливые и раздраженные. В вагоне разговор тоже не клеился. На опушке болшевского леса тихий Карелин вдруг бросил ноты, свернутые трубкой, решительно заявил:

— К чорту! Не нужны они мне!..

— Подними, — строго приказал Накатников. — Люди хлопотали из-за тебя, к начальнику клуба ходили, а ты бросаешь.

Румянцев ткнул рукой в небо.

— Звезду видал? — спросил он Накатникова.

— Ну — видал…

— Вот так и нам до настоящих людей далеко! Никаких кружков! Не пойду!

Накатников рассвирепел. Сухой и подвижной, он крутился перед приятелями, кричал на весь лес:

— Ага! Струсили, тяжело стало. В шалмане легче? Пить, воровать легче! Шалишь! И кружок будет, и ходить будешь. Подними, Карелин, ноты, еще раз говорю!

Карелин поднял.

Политический кружок, организованный комсомольцами, занимался всю зиму. Занятия не прекратились и весной, растянулись на лето. Много времени ушло на изучение программы и устава комсомола. Метод учебы избран был самый простой, можно сказать, кустарный. Садился перед ребятами Галанов или Калинин и читал вслух:

«Все комсомольцы должны помнить, что они являются будущими членами авангарда рабочего класса, Российской коммунистической партии, и готовиться к достойному выполнению этой великой и трудной обязанности…»

— Накатников, — спрашивал руководитель, — объясни, что такое авангард.

— Передовая и самая лучшая часть пролетариата.

— Не только пролетариата, — поправляли его, — авангард может быть и у буржуазии.

— Не может, — отрицал упрямо и ненавидяще Накатников. — Не может быть у буржуазии лучшей части. Она вся одинаковая, вся сволочь.

Хаос бытия начинал укладываться для Румянцева в некие определенные формы. Раньше делил он людей на счастливых и неудачников, верил в предопределение: живет человек богато, значит, повезло. Но кто узнает, в какие годы, каким путем судьба положила ему счастье и положила ли вообще? Надо захватывать удачу, пока не досталась она другому, ловить свой час. И вот люди торгуют, строят фабрики, грабят, убивают, просят милостыню, пашут землю, горбятся за станками. У каждого на роду — свое.

Теперь все выглядело по-иному. Оказывается, люди разделяются на классы. Все создается трудом, счастье людей в труде. Но кучка живоглотов превратила для большинства людей труд в кабалу. Нужно освободить мир от этих паразитов, любителей жить за чужой счет. Программа коммунистов и состоит в этом. Они поставили целью уничтожить капиталистов, устроить так, чтобы все на земле были сыты, одеты, обучены, счастливы. Тогда не будет нищих, не будет голодных, не будет воров… То, что сделано в СССР, будет сделано и во всем мире… Что же, это нравится Румянцеву, это правильно. Счастье — есть, но нужно завоевать счастье для всех, кто трудится.

В первое время на занятия кружка приходил и Беспалов. Частенько рядом с ним присаживался Петька Красавчик. Он отвлекал внимание соседей ужимками, усмешками. Больше других поддавался ему Беспалов.

Изобретательность Петьки по части срыва занятий была неиссякаема. Раздобыв где-то «Тарзана», он являлся с ним, растягивался во всю длину на скамейке и читал вслух.

— Перестань, Петька, мешаешь.

— Сейчас, только до точки…

Точка возникала на самой занимательной части страницы, когда герой оказывался в особенно интригующем положении, Красавчик прищуривался:

— Может, до конца главы почитать?

Кое-кто слабо возражал. Большинство решительно высказывалось:

— Гони до конца.

Возле Красавчика всегда находились двое адъютантов. Старик, щуплый, развинченный малый, с узкой грудью, кривыми ногами, и красноносый Гага, здоровый, тихий детина. Из конфликтной комиссии он давно выбыл. Они послушно выполняли всяческие прихоти Красавчика.

— Гага, вычисти мне сапоги, — приказывал Красавчик.

— Мази, Петька, нет, — заискивающе говорил Гага.

— Старик, достань мази.

Старик послушно бежал раздобывать у ребят мазь. Чем покупалась такая покорность — болшевцы не могли объяснить. Держался слух, что у Красавчика спрятан запасец кокаина, из которого он угощает Старика и Гагу. Слух подтверждался тем, что приятелей не раз видели осовелыми, с красными, точно у кроликов, глазами.

Однажды на очередное занятие кружка Красавчик пришел особенно развязным.

— Что, здесь в лягавые запись идет? — осведомился он. — Запишите меня под первым номером.

Петька ухарски поклонился Беспалову:

— Главному комсомолу комсомолычу!

С приходом Галанова и Калинина Петька переставал кривляться, вел себя тихо и даже делал вид, будто слушал беседу.

— Вот вы недавно были ворами, — говорил Галанов. — Теперь с этим покончили. Работаете, имеете трудовой заработок… Кое-кто женился, обзаводится семьей… Это очень хорошо, товарищи… Но это не такая уж большая заслуга, как кажется кое-кому…

«Куда он гнет?» соображал Румянцев.

— Это вовсе не заслуга, товарищи, — продолжал Галанов. — Любой мещанин не ходит красть по квартирам… Однако каждый, вероятно, согласится, что хуже мещанина трудно что-нибудь найти…

«Это мы, что ли, выходит, мещане?» не понял Накатников. Он был готов обидеться. А Галанов продолжал:

— Только тот, кто не погряз в мелких житейских делишках, для кого не является самым главным в мире своя шкура, свое благополучие, для кого главное — интересы трудящихся и борьба за них, кто, как все честные рабочие, вместе со своим классом добивается новой, лучшей жизни для всех, — только тот настоящий человек.

И он говорил о поколениях революционеров, о партии большевиков, о Ленине и Сталине, героической работе большевиков во всех странах. И чем больше слушал его Румянцев, чем больше находил подтверждения своим мыслям, тем ярче чувствовал, что мало находиться в коммуне, а нужно, находясь в ней, быть не равнодушным обывателем, а борцом.

И все думали то же, что думал Румянцев. Галанов кончил и предложил обменяться мнениями. Ребята молчали. Слишком много поднималось мыслей, и трудно было одеть их в слова.

И тогда Красавчик шепнул на ухо Беспалову:

— Ну-ка, спроси, сколько судимостей позволяют иметь комсомольцу?

Беспалов покорно, не задумываясь, громко повторил этот вопрос.

Провокация Красавчика попала в цель.

Ребята притихли.

Давно уже среди них велись разговоры на тему о том, какую конечную цель преследует кружок.

— Изучим устав и программу, а дальше что?

— Чего тебе? Просветлятся мозги и ладно.

Накатников знающе объяснял:

— Организуется из желающих ячейка комсомольцев, как бывает на всяком производстве.

Накатников говорил правду: так бывает на каждом производстве. Условия же коммуны, особенный состав слушателей Кружка требовали иного подхода к делу.

На вопрос Беспалова Галанов, ничего не подозревая, спокойно ответил:

— Член ВЛКСМ не имеет права ни на одну судимость.

И в тот же миг раздался голос Румянцева:

— Выходит, из нас — бывших воров — нельзя организовать ячейку?

Галанов потупился, смущенно протер очки. Калинин подтолкнул его локтем: «Эка, дернуло тебя». Но, с другой стороны, Галанов дал правильный ответ, не существовало никакого другого ответа!

— Тогда на кой же ляд вся эта волынка с кружком! — громко произнес Красавчик, точно именно ему больше всех нужна была ячейка.

Он немедленно покинул комнату. Вслед за ним удалились Гага и Старик. Беседа продолжалась, но болшевцы не выказывали к ней прежнего интереса. Сидели они вялые, равнодушные, для того лишь, чтобы не обидеть комсомольцев своим уходом.

Вечером производилась генеральная уборка общежития. Воспитанники мыли полы, выносили на солнце кровати, матрацы. Румянцев ожесточенно колотил палкой по одеялу, развешанному на веревке.

— В ячейку захотел? А сколько судимостей? Четыре? Мало! Стажа нехватает. Меньше чем с десятком — не принимают.

Накатников, сидя на пне, ожесточенно курил:

— А ты рад?

— Рад! Очень рад! — приговаривал с ожесточенным злорадством Румянцев при каждом ударе палкой. — Не суй нос. Он у тебя длинный. Откусят. Воры! Марафетчики! Так вас! Поделом!

За соседней толстой березой Умнов шептал возбужденно Красавчику:

— Петька, ты знаешь, где выпить: сведи пожалуйста. Загуляю теперь.

— Ты ведь — комсомолец, — измывался Петька. — Продашь!

— Гад буду!

Через несколько дней встревоженные комсомольцы явились за советом к Погребинскому. Они рассказали о вопросе Беспалова, о том, какое огорчение вызвал среди болшевцев ответ Галанова. Пожаловались на плохое культурное обслуживание коммуны: газеты, правда, выписаны, но в библиотеке очень мало хорошей беллетристики. «Мать» Горького, например, отсутствует, а «Тарзан» — ходит по рукам.

— Одни несчастья! — весело воскликнул Погребинский. — Ожидал, что с достижениями приедете, а у вас — кругом беда!

— Есть и положительное, — хмуро сообщил Галанов, не понимая, что было веселого в их рассказе.

Галанов стал говорить о хорошей посещаемости кружка, за которую, впрочем, нельзя больше поручиться. Потом рассказал последнюю новость: ребята поймали в продуктовой кладовке крысу, удавили ее на сосне и сделали надпись на клочке бумаги: «Смерть расхитителям коммунского и государственного достояния».

Погребинский расхохотался, восхищенно повторял:

— Смерть, говоришь, смерть? Замечательно! Раньше бы они тоже эту крысу повесили бы, только надписали бы иное: «Души лягавых», «Бей фрайеров» или что-нибудь в этом роде. А тут — пожалуйте: «Расхитителям коммунского достояния»… и даже «государственного»! Хорошо!

Он встал из-за большого письменного стола, прошелся по комнате и — уже серьезный — остановился рядом с комсомольцами:

— Так огорчились ребята? Значит, нужна им ячейка, хотят в нее. Радоваться надо, а вы носы повесили.

— Но ведь ячейку-то мы им дать все-таки не можем, — возразил Калинин.

— Это что за новость? — удивился Погребинский. — Что мы, пугливые тетушки, у которых руки дрожат при одном только слове «вор»?

Комсомольцы повеселели.

— Будет в коммуне ячейка, — твердо сказал Погребинский. — Я говорил уже в ЦК комсомола. Ведь многие болшевцы хоть завтра могут быть «выпущены», заслуживают того, чтобы с них была снята судимость. Почему же они не могут иметь ячейку?

Самый факт создания у них ячейки будет таким ярким выражением доверия, таким мощным средством перевоспитания, что было бы странно, если бы мы не пошли на это. На днях Чаплин сам обещал приехать в коммуну. Так-то, други. Чем расстраиваться, вы обратите вот на что внимание. — Погребинский заговорил строже. — Найдутся среди болшевцев несознательные и прямые недоброжелатели, которые обязательно попробуют сорвать организацию ячейки. Вы думаете, случайно этот Красавчик юродствует? Нет ли за его спиной врага пострашнее? Беспалов-то снова запил? — неожиданно сказал он.

Комсомольцы удивились. Неужели он лучше их знает, что происходит в коммуне?

— Как запил?

— Очень просто, как запивают! Возвращайтесь-ка, друзья, в коммуну да помните, что я говорил. Организуйте покрепче вокруг себя активистов, подтягивайте отсталых.

Беспалов действительно запил. Он сидел на кровати, опустив плечи и голову, разбитый, расслабленный, будто у него размяк позвоночник.

Около пьяного возились Гуляев и Румянцев, пытались уложить его спать.

— Да замри ты, бусыга, стукну вот! — нервничал Румянцев. — Скоро комсомольцы приедут, а ты — хорош.

— Желаю на занятие, — мычал Беспалов. — Желаю с комсомолом говорить!..

На шумок постепенно собралась большая группа ребят. Одни осуждали пьяного, другие завидовали ему: «Наклюкался? Узнать бы — где!» И злорадствовали, что пьяным оказался один из кружковцев — тех самых, что организовали чтение газет, выпустили стенновку, в которой досталось многим неряхам в быту и лодырям в мастерских. «Подумаешь — отыскались учителя».

«Политики» действительно мало-помалу становились во главе коммунских организаций. Это вызывало недовольство отсталых, но с авторитетом кружковцев, с их внутренней спайкой, единством интересов не считаться было нельзя. Тем более было приятно всем недовольным, что пьяным оказался Беспалов.

— Не меньше двух бутылок комсомолец-то вылакал.

— Ему на старые дрожжи хватило и одной.

В комнате, где занимался обычно кружок, одиноко сидел Дима Смирнов.

— Где остальные ребята? — спросил Галанов.

— Не знаю, — смутился Дима.

— Может, в лес гулять ушли?

— Нет.

— Так где же? У нас важная новость.

— Сейчас придут.

Расстроенные, смущенные ребята оходились один за другим. Где-то вдалеке грохотал гром. Порывистый ветер хлопал ставнями, открытыми рамами, перелистывал лежащие на столе журналы и шуршал газетами.

— Ребята! — торжественно начал Галанов. — Погребинский Сказал, что нам разрешат организовать ячейку.

Он ожидал шумного выражения радости, возбуждения, восклицаний. Но все молчали.

Румянцев угрюмо проворчал что-то. Галанову послышалось: «Нельзя нам разрешить…»

В чем дело? Что случилось с ребятами?

И именно в этот момент появился Беспалов. Оставшись один, он кое-как встал с кровати и с пьяным упорством поплелся на собрание кружка. Он покачивался в дверях между косяками, пытался засучить рукава, бормотал ругательства:

— Изобью! Подходи…

Накатников и Румянцев взяли его подмышки и поволокли. Он упирался, кричал, грозился.

Галанов смотрел на эту отвратительную возню с пьяным и тревожно думал: «Чорт знает что! Беспалов… Такой парень!..»

Теперь ему стало понятно настроение ребят. В коммуне действительно творится что-то неладное. Надо пойти к Мелихову и Богословскому, надо сегодня же поговорить с ними. Как жаль, что не приехал Калинин!

Вечером пьян был уже не один Беспалов, но и Старик и Гага. Они шлялись по лесу возле коммуны, орали песню:

— Я — вор-чародей, сын преступного мира.

Галанов поделился тревогой с Накатниковым:

— Ты, Миша, умный парень. Если дальше так пойдет, то не только с ячейкой — пожалуй, о коммуне бабушка надвое скажет. Надо меры принимать. Идем, потолкуем с Богословским.

Июльский вечер дышал после дождя теплой испариной, все-таки Накатников ежился, точно от холода.

— Меня агитировать не надо. — Он помолчал и хмуро сообщил — Напились — беда не самая большая. Хуже факты есть: в сапожной заготовки пропали. Боюсь — не на выпивку ли их утащили наши ребята.

На совещании у Богословского пришли к заключению, что водку достают где-то поблизости от коммуны.

В Болшевском станционном поселке недавно поселился некто Иван Позолота. Работал он раньше в Сокольниках ломовым извозчиком. Жена его продавала на рынке старье. Дочь с благословения родителей погуливала. Кое-кто из воспитанников коммуны знал его потому, что в прошлом Позолота кроме всех других дел еще и покупал у воров краденое. Уж не перебрался ли он из Москвы для того, чтобы спокойнее заниматься темным ремеслом? Не он ли снабжает водкой ребят? Конечно, можно было выяснить это через уголовный розыск. Но хотелось привлечь к поискам и ликвидации шалмана самих болшевцев. Накатников сидел на совещании злой, молчаливый. Румянцев и Гуляев что-то шептали ему. Он утвердительно кивал им головой.

В праздничный день в коммуне состоялось общее собрание. Открыл его Накатников и предоставил слово Мелихову.

— Здесь ли Беспалов? — спросил громко Федор Григорьевич.

Беспалов сидел в последнем ряду, вялый, с тяжелой головой.

— А Старик?

Ни Старика, ни Гаги на собрании не оказалось. Мелихов продолжал:

— В коммуне появилась водка, кокаин. Скажи, Беспалов, откуда это? На какие деньги куплено?

Богословский напряженно теребил свою бороду.

«Как противоречиво идет все, — размышлял он. — Достали новое оборудование для мастерских, ребята начали учиться в Кружках, мечтают о ячейке. Рядом с этим, где-то совсем под €оком — вертеп. И вот борьба. Кто победит: шалман или коммуна? Сколько уже выдержано боев с врагами — и вот опять все сначала».

Мелихов говорил:

— Если в коммуну заглядывают ваши старые блатные приятели, снабжают вас водкой, — надо сейчас же заявить об этом. Мы их не тронем, мы только предложим им не заглядывать больше в пределы коммуны. Но по нашим сведениям напиваются где-то на стороне. Где именно?

Никто не проронил ни слова.

— Хорошо. Предположим, вы молчите не потому, что не хотите сказать, а потому, что не знаете. Допустим. Но всем хорошо известно, что напивается Беспалов. Ты приносил, Беспалов, водку в коммуну?

Тот приподнялся с места и стоял молча, тупо уставясь в противоположную стену.

— Что же ты молчишь?

Беспалов переступил с ноги на ногу:

— Я… не приносил в коммуну водки.

— Где же ты напиваешься?

Молчание.

— Ты ездил в Москву?

— Нет.

— Костинские мужички расщедрились на угощение?

— Нет.

— Куда же ты ходишь пить?

— Беспалов, пес чумазый! — воскликнул вдруг Новиков. — Чего же ты молчишь? Сколько ночей вместе коротали, а теперь против коммуны пошел!

Искренное, простодушное восклицание, в котором все услышали боль за товарища, за коммуну, всколыхнуло людей. Перебивая друг друга, заговорили Гуляев, Умнов, Румянцев. К самому столу прорвался Калдыба. Он колотил себя в грудь, хрипел:

— Заготовки пропали, напильники пропали!.. Я работать не могу. У меня заработок не выходит. Я себе костюм приторговал, на что теперь куплю? Беспалов, я удавлю тебя рядом с крысой, на той же сосне.

— Я не крал, — тихо, но убедительно сказал Беспалов.

— Кто ворует?

Беспалов не сказал.

Коммунары первых наборов говорили о том, сколько труда положено ими на создание коммуны, о том, как дорога и нужна стала она каждому, призывали новичков беречь ее, как свой родной дом.

Богословский с большим удовлетворением слушал эти речи. Ему думалось: «Разве Гуляевы, Румянцевы, Умновы, Накатниковы были раньше такими, как теперь? Есть на кого опереться».

И, словно подтверждая его мысли, опять поднялся Мелихов, заговорил:

— Слышали, что говорят ваши же товарищи? Коммуну не раз пытались превратить в шалман — не вышло и не выйдет. Не позволим. Не дадим, сколько бы ни старались молодчики вроде вот этого, — закончил Мелихов, указывая на Красавчика.

Красавчик поднял голову, желая поглядеть, на кого указывает Мелихов. Но глаза всех ребят были устремлены на него. Красавчик подумал, встал и ушел с собрания. В коммуне его больше не видели.

После собрания Сергей Петрович видел Гагу разговаривающим с Беспаловым. Ему послышалось, будто они уславливались куда-то пойти. В этот день к вечеру снова обнаружилось четверо пьяных.

Румянцеву было не по себе. Он допоздна бродил в окрестностях коммуны, шепча любимое стихотворение: «Будет буря! Мы поспорим, и поборемся мы с ней». Ночной ветерок легонько покачивал верхушки деревьев. У многолетней корявой березы, где так любили собираться болшевцы, Румянцев неожиданно встретил Беспалова. Он стоял без фуражки, прислонясь к стволу березы. Волосы его были растрепаны, рот широко открыт. — Беспалов, — сказал Румянцев, — что ты делаешь? Воровство, пьянство… Никогда нам теперь не разрешат ячейку. Зачем ты делаешь это?

— Уйди! Комиссарить захотелось?

Непреодолимое желание ударить по тупому, пьяному лицу овладело Румянцевым. Он сдержался, переменил тон:

— Ты хоть со старыми товарищами пил бы, а то нашел каких-то… Позвал бы меня.

Мутные глаза Беспалова оживились пьяным лукавством:

— А пойдешь?

— Пойду! — обрадовался Румянцев. — Скажи только — куда.

Непокорные пальцы Баспалова долго пытались сложиться в кукиш, но им не удалось это. Тогда Беспалов высунул широкий язык, скорчил гримасу и сказал:

— Видел? Поищи в другом лесу дураков, а здесь не растут.

Утром выяснилось, что из коммуны ушел Старик. Под изголовьем на аккуратно свернутой казенной одежде нашли записку:

«Саскучаса по воли, прощайти».

Безграмотная строчка написана на куске оторванного от какой-то книги переплета. Она читалась, точно записка самоубийцы.

Румянцев долго вертел в руках маленький кусок картона. За спиной Румянцева возбужденно, скороговоркой кто-то частил:

— Надо в Москву ехать. Я знаю, где Старик бывает. Мы найдем его, — говорил Дима Смирнов. С зимы, когда приехали Комсомольцы, парень значительно вырос, возмужал.

— В Москву ехать? — переспросил Румянцев. — В этом ли дело! Сегодня Старика сманили, завтра Беспалова, а там еще кого. — Румянцев неуклюже замахнулся картонкой, точно она была тяжела, как камень. — С барыгой надо кончать… Вот что!.. С болшевской малиной. Теперь-то я уже разузнал все!..

Записка, плавно описав полукруг в воздухе, легла у ног Смирнова.

— Шалману, барыге голову свернуть… — Румянцев отошел, стараясь подавить возбуждение.

Смирнов нагнулся за картонкой. Поднимая ее, он произнес натужно, будто и на самом деле была она тяжелой:

— Не один ты знаешь.

Вбежал взволнованный Калдыба, крича:

— Доработались! Мало заготовок с напильниками — теперь мотор утащили!

— Какой мотор? Откуда? — зашумели ребята.

— Который для водокачки приготовили. В будке стоял. — Калдыба жалобно и негодующе оглядел ребят. — Что же это, братцы, такое?

Накатников решительно шагнул к двери;

— Пошли!

— Куда?

— К барыге, к Позолоте!

Калдыба бросился за ним:

— Ты мне покажи только, где он! Я его своими руками… Мне ведь одеться надо, не то что в Москву — в Костино хоть не показывайся.

— Надо бы с Мелиховым посоветоваться, — предложил Гуляев.

Федор Григорьевич несколько охладил пыл ребят:

— То, что вы решили указать шалман, — это превосходно. Но мы не угрозыск и не милиция. Мы не имеем права самочинно его ликвидировать.

Решили вызвать агента уголовного розыска.

Плохо работалось в этот день болшевцам в мастерских. Часто выбегали они посмотреть, высоко ли еще солнце, не появился ли кто из Москвы у Мелихова.

Но вот начали удлиняться тени деревьев. Прошло костинское стадо. Кое-где зажглись огоньки. Подошел из Москвы вечерний поезд.

Агенты уголовного розыска приехали в коммуну вечером. Приехал хорошо знакомый многим болшевцам сотрудник МУУРа «Роман Романыч» с голубоглазым, чистеньким помощником. Агенты осмотрели мастерские, побывали в красном уголке и в клубе.

Роман Романович производил впечатление человека, всегда куда-то торопящегося. Немного сутулый, он шагал быстро и четко, папиросы из кожаного портсигара доставал и подносил ко рту в несколько приемов, заученными движениями. И еще была у него привычка трогать все вещи вокруг себя. Товарищ его выглядел застенчиво, легко краснел; не верилось, что он работник угрозыска. Только маузер, оттопыривавший правый карман, свидетельствовал о хлопотном и опасном его труде.

До двух часов ночи агенты сидели на крыльце общежития с теми из коммунаров, которые вызвались помочь им ликвидировать притон.

Ребята с любопытством присматривались к Роману Романовичу. Каждый из них в прошлом немало слыхал о нем, боялся его как опасного, сильного врага. А вот теперь человек этот сидит рядом с ними, сидит как с товарищами, прикуривает от папиросы Овчинникова, шутит и смеется в ответ на шутки ребят, а главное — у него и у коммунаров общее дело.

Подул предрассветный ветерок. Роман Романович застегнул плащ на все пуговицы и сошел с крыльца:

— Пора, идемте…

Агент зашагал к станции, наклоняясь вперед, сопротивляясь порывам ветра.

Румянцев отстал от товарищей. Глубоко засунув руки в рукава шинели, он старался одолеть внутреннюю дрожь. Впервые за все время своей жизни в коммуне он был так взволнован. Да и не только он. Конечно, урки всегда не любили «барышников». Но самим указывать, самим итти ловить! Это неслыханно! Этого никогда не было. Завтра весть об этом залетит в каждый шалман. Будут знать все — кто был, с кем, когда. И разве мало есть даже в коммуне таких, которые и сейчас пробуют исподтишка травить «политиков». То, что они делают сегодня, блат не простит никогда. И Румянцев даже подумал, не отказаться ли ему от участия в ликвидации притона. Потом он вспомнил о скором приезде Чаплина, подумал, что, вероятно, Чаплину расскажут, как ликвидировали притон, кто участвовал в этом, подумал, что прошлая жизнь умерла. Пусть! Пусть ненавидит тот, кто не порвал еще с шалманом. Пусть пытаются мстить — Румянцев не обыватель. Румянцев не должен, не будет бояться этого. Он догнал ребят и стал прислушиваться к словам Романа Романовича.

— Мы с вами разделимся на две группы: одни останутся в начале улицы, другие со мной пройдут к дому. Если кто вздумает побежать, чтобы не проскользнул… А ты? — Он взглянул на помощника. — Ты встанешь у окна. Условие: не суетиться и не бояться, «барыга» ничего не сделает, новой статьи не захочет. Значит, все будет, как нужно.

Напротив церкви, белеющей в ночи, Роман Романович закурил, разделил свой отряд и подошел к крыльцу лачуги. В руке его вспыхивал и замирал электрический фонарь.

Румянцев напряженно следил за агентом. Было слышно, как тот постучался. Вероятно, в правой его руке — маузер.

— Эй, отворяйте! — крикнул Роман Романович и, перегнувшись через перила, что-то неразборчиво сказал своему помощнику.

Тот подошел к окошку и, несколько раз звонко стукнув в стекло, отбежал на середину улицы.

— Эй, дядя! Открывай-ка! — дергал Роман Романович дверную ручку.

Дверь скрипнула.

— Здравствуй, Маруся, — шутливо крикнул Роман Романович. — Где супруг-то?

— Нету, какого дьявола ночью? — сказала невидимая Румянцеву женщина.

Последовала глухая короткая возня. «Закрывает дверь, не хочет пускать», сообразил Румянцев.

— Что же это ты? — донесся издалека шутливый голос агента. — Небось, старые знакомые. Что, не обрадовалась? Заходите, ребята.

Коммунары заполнили сени, комнатушку. Они принялись обшаривать все углы, заглянули даже в подполье.

— Есть! — донесся из чулана ликующий голос Калдыбы. — Есть напильники!

— А где заготовки?.. Сбыл уже, что ли? Вот я ему этими напильниками…

Но Роман Романович никому не позволил трогать «барыгу».

В коммуну вернулись утром, когда затянутое облаками небо побелело, а на земле наметились от деревьев чуть видимые тени.

Румянцев сидел на табуретке с закрытыми глазами и, покачиваясь, устало слушал, как Гуляев шопотом, боясь разбудить спящих, рассказывал Диме Смирнову об аресте Позолоты.

Румянцев, не раздеваясь, прилег на койку. Ни о чем не хотелось думать, было приятно лежать, отдыхать, закинув руки.

И когда Осминкин, физкультурник коммуны, разбудил его, Румянцев не знал, сколько проспал — может быть, сутки.

— Вставай, — тормошил его Осминкин. — Из ЦК комсомола приехали. Вставай, слышишь?

Румянцев, приглаживая на бегу волосы, первый вбежал в просторную новую кузницу. Замирающий огонь у притушенных горнов бросал слабые темно-вишневые отблески на синие от копоти стены.

Около левого горна Умнов разбивал ноздреватый шлак.

— Комсомольцы из Москвы здесь были? — спросил Румянцев.

Умнов приподнял раскрасневшееся лицо.

— Из Москвы, спрашиваю, были здесь?

— А! Да… В сапожную с ребятами ушли.

Но и в сапожной Чаплина уже не оказалось.

Раздосадованный Румянцев вышел из мастерской и соображал, куда теперь пойти. Не отстававший от него Осминкин с размаху ударил ногой воображаемый футбольный мяч: последние недели парень изучал датский прием.

Со стороны клуба, размахивая руками, бежал Накатников.

— Мишка! — окликнул его Румянцев.

Накатников точно споткнулся и круто повернул к мастерским.

— Будет! — восторженно кричал он. — Ячейка будет. Сейчас Чаплин сказал! В день МЮДа — открытие. Будет ячейка!

Накатников был без шапки. На возбужденном, сияющем его лице резкие черты смягчились. Он говорил без конца, смеялся. Румянцев чувствовал, как с него спадает тяжесть, которая беспричинно давила его с первых дней знакомства с комсомольцами. Никогда еще не было ему так легко, так хорошо.

В штрафной комнате Беспалов от нечего делать малевал на листе александрийской бумаги лозунг для клуба:

«Помните:

Не курите в комнате».