Глава I ЖИЗНЬ И ТРУДЫ

Глава I

ЖИЗНЬ И ТРУДЫ

изнь Вико не богата занимательными происшествиями. Как он сам признавал, «душа его питала великое отвращение к шуму Форума». Стержень биографии любого мыслителя составляет развитие его учения, оно служит путеводной звездой для историка, который эту биографию пишет. И в биографии нашего философа главное — движение идей, их динамическое взаимодействие с общественным сознанием эпохи, зарождение замысла «новой науки», его постепенное созревание и окончательная кристаллизация. Конечно, не всегда историку хватает материалов, чтобы проследить все стадии подобного процесса, затрудняет исследование и специфика самого научного творчества, в котором огромную роль играют интуитивные моменты, движение «на ощупь», порой — соскальзывание в сторону — одним словом, все то, что делает невозможным превращение истории в «прикладную логику», вопреки мечтаниям Гегеля. Каждый раз, стремясь постигнуть смысл той или иной концепции, мы обнаруживаем, что она своими корнями уходит в общественное сознание эпохи, ибо даже тогда, когда мысль гения высоко поднимается над горизонтом своего времени, ее полет — вызов господствующим мнениям среды. Биография Вико — еще одно подтверждение этой истины. Уже на седьмом десятке жизни при открытии в 1732 г. очередного курса лекций в Неаполитанском университете Вико обратился к слушателям с торжественной речью «О героическом духе». Она прославляет высокое стремление человека к знанию в противовес низменным влечениям натуры и самодовольной ограниченности псевдоученых, кичащихся теми жалкими крохами истины, которыми они располагают по наследству от предшественников. Свойство героического духа — не останавливаясь на промежуточном и частном, восходить к высшему единству знания, ибо только в этом единстве заключена подлинная мудрость, а мудрость — не просто «информация», как бы мы теперь сказали, а сила, преобразующая человека изнутри. Поэтому и знание важно не само по себе, но потому, что служит «благоденствию всего человечества». И содержанием и общей тональностью речь Вико напоминает совсем иные времена, времена гуманизма и возрождения, когда Пико делла Мирандола патетически рассуждал «о достоинстве человека» и вся страна была охвачена могучим творческим брожением, принесшим неповторимые плоды в искусстве слова, живописи, ваяния и зодчества. Спустя два века после того, как «юный герой» Пико обнародовал в Риме 900 тезисов — своего рода «сумму» гуманистической учености, — Италия являла собой зрелище безотрадное. В результате географических открытий она потеряла свое значение в международной торговле. Политическая раздробленность страны пробуждала захватнические вожделения могущественных соседей — Австрии и Франции. На долгие годы Италия превратилась в арену военного соперничества этих держав. Опустошительные войны особенно пагубно отражались на состоянии земледелия. Войны терзали тело страны. Контрреформация — попытка католической церкви вернуть себе прежнее могущество — растлевала ее душу. Семнадцатый век начался в Италии с публичного сожжения Джордано Бруно в столице католического мира, а отречением Галилея святейший престол продемонстрировал всему свету, что пойдет на все, дабы оградить «авторитет» католического вероучения и его жрецов. В атмосфере деспотической регламентации научная мысль не могла нормально развиваться. К концу XVII в., пишет Де Санктис, «умственное отставание итальянцев было уже известным фактом для ученой Европы. Вину за это возлагали на скверное папское и испанское правление. Но и сами итальянцы уже стали сознавать свой упадок и, отвыкнув думать своей головой, жадно воспринимали заграничные идеи и клянчили похвалы от иностранцев» (11, 363). Но, несмотря на все гонения, дух научного исследования был неистребим. Италия XVII века дала миру немало замечательных естествоиспытателей, физиков, астрономов, врачей-биологов. Таковы известный каждому школьнику Торричелли, ученики Галилея Вивиани и Кавальери, анатом и физиолог Борелли, врач Ф. Реди, убедительно опровергший представление о «самозарождении жизни» (на него очень часто ссылался наш великий ученый Вернадский). Дух преобразования захватил и окаменевший было мир социально-философской эрудиции, который начал исподволь и незаметно освобождаться от ига догматического религиозного миросозерцания. И в этом отношении нет лучшего примера, чем «Новая наука» Вико.

Джамбаттиста Вико родился в Неаполе 23 июня 1668 г. Его отец держал небольшую книжную лавку. Она не приносила дохода, и семья постоянно испытывала нужду в самом необходимом. Мальчик на собственном опыте узнал, что жизнь простого народа полна лишений и тяжелого труда. На этом фоне особенно была заметна праздная роскошь высших классов — дворянства и духовенства, сделавших утонченный гедонизм стилем своего бытия. Недаром Италию того времени называли «полуостровом наслаждений». Утратив функции военного сословия (армия в значительной степени стала наемной), дворянство изощрялось в коллекционировании удовольствий. Не отстать от него старалось и духовенство. В высшем слое священнослужителей религиозность свелась к торжественному лицедейству, маскировавшему жажду власти и привилегий. Притчей во языцех были монахи, очень уж много их расплодилось. Так, в Неаполе тогда было 22 обители францисканцев, 24 — доминиканцев, 7 — иезуитов, монастыри оливетанцев, театинцев, кармелитов, бенедиктинцев и т. п., общим числом несколько сот (29, 12). Жил в городе и специальный представитель «святейшей инквизиции». Чем распущеннее были нравы высшего духовенства, тем охотнее оно прибегало к силе, дабы удержать паству в границах «благочестия». Архиепископ неаполитанский регулярно обличал с амвона еретиков, свивших себе гнездо в городе. От грозных слов часто переходили к делу, нередки были аресты среди лиц «свободных профессий». Знаменитый неаполитанец, младший современник Вико, свободомыслящий историк Пьетро Джанноне вынужден был бежать из родного города, скитался по Италии, был схвачен и окончил свои дни в туринской цитадели.

Страшная нищета неаполитанского плебса, поражавшая путешественников триста лет тому назад, давно таила в себе семена справедливого возмущения, прораставшие взрывами народного гнева. Так, в 1647 г. выведенные из терпения чрезвычайным повышением налогов народные низы под предводительством двадцатитрехлетнего рыбака Томмазо Аньелло (Мэзаньелло) изгнали из города войска испанского вице-короля и некоторое время были хозяевами положения. Но вскоре вожак восставших пал под ножами убийц, и все пошло по-старому. Основание социальной пирамиды осталось неповрежденным: наверху все так же развлекались, а внизу вели изнурительную борьбу за хлеб насущный, и только в умах одиночек жила мечта о совсем иной Италии, единой и процветающей, достойной славного прошлого. Да, более всего, пожалуй, не хватало стране того «героического духа», о котором так красноречиво говорил Вико своим юным слушателям. Увы, пора национального подъема была еще далека… Зато когда она наступит, призывы великих мыслителей Италии станут реальной исторической силой.

Симптомом начинавшегося духовного освобождения в Италии XVII в. стало распространение материалистических идей. Свободомыслящие итальянцы импортировали их из передовых по тому времени стран — Голландии, Франции, Англии. Особенно популярен был Гассенди, старавшийся соединить античный атомизм с христианской догматикой, чтобы избежать открытого столкновения с господствующей идеологией. Немалым влиянием пользовалась и «физика» Декарта, которую великий философ совершенно изолировал от спиритуалистической метафизики. Известна была и последовательно материалистическая концепция Гоббса, которого церковники особенно ненавидели.

Не избежал влияния материалистической тенденции и Вико. Об этом можно судить по его первому опубликованному произведению — канцоне «Чувства разочарованного» (1693), навеянной, как он сам впоследствии сообщал в частном письме, чтением поэмы Лукреция «О природе вещей». Это тем более удивительно, что полученное им образование целиком было выдержано в духе схоластической традиции. Впрочем, со школьным обучением Вико довольно быстро покончил, ибо, значительно опережая сверстников по умственному развитию, не мог мириться с медлительностью обычной программы и перешел к интенсивному самообразованию. Что же это были за книги, которые он ревностно штудировал, не прибегая к помощи школьных учителей? Это были схоластические «суммы» Петра Испанца, Павла Венецианца, светоча поздней схоластики Суареса. Начав с изучения логики и метафизики, Вико затем с той же страстью погружается в область права и скоро достигает значительных успехов не только в теоретическом знании законов, но и в практическом приложении их: шестнадцати лет от роду он выступает в суде, защищая своего отца, и выигрывает дело. Позднее Вико получает ученую степень доктора права, но, не испытывая удовлетворения от современного ему состояния юриспруденции, он ощущает необходимость выхода за пределы юридических форм и институций, проникновения в самую сущность права.

И третья страсть, владевшая Вико с ранней юности, — любовь к поэзии. Здесь ему тоже пришлось немало блуждать в темноте, прежде чем он вышел на правильную дорогу. Его первые стихотворные опыты, принесшие ему известность в литературных салонах Неаполя, были выполнены в той манере, которую он сам впоследствии назвал «напыщенной и лживой». Но чтобы это понять, надо было сначала найти камертон, с которым можно было бы сверять звучание собственной поэтической речи. Подобно гуманистам Возрождения Вико ищет и находит образец в далеком прошлом — «золотом веке римской поэзии» конца республики и начала императорской эпохи. Поэтический поиск заставил Вико углубиться в стихию языка, и он занялся сравнительным изучением латыни и итальянского («тосканского», как он сам выражается, напоминая читателю о том времени, когда итальянский общенациональный язык еще не вполне сложился). Цицерон, Вергилий, Гораций, Тацит и Данте, Петрарка, Боккаччо, как лучшие представители письменной речи на этих языках, стали его постоянными спутниками на жизненном пути. Особенно часто мыслитель читал Тацита. Фаусто Николини, детально изучивший творчество великого неаполитанца, установил, что он читал «Анналы» Тацита по меньшей мере 35 раз (см. 37, 145).

Так Вико становится филологом, но филологию он понимает в необычно широком для нас смысле — не только как науку о языке и литературе, но и вместе с тем или тем самым как науку о «делах и вещах человеческих». Иначе говоря, он рассматривает язык не сам по себе, не как некую структуру, требующую самодовлеющего изучения, но как исторически содержательную форму, сквозь которую просвечивает (если уметь правильно к ней подойти) социально-историческая реальность. Поэтому для него филология — не только язык и литература, но и равным образом история и правоведение. Такой взгляд сложился у Вико постепенно, и в этом, собственно, и заключалось открытие философа. Удивительное разнообразие интеллектуальных интересов мыслителя явилось предпосылкой формирования новой точки зрения: сначала, может быть, бессознательно, но затем все более определенно он стремился к уяснению внутренней связи различных областей гуманитарного знания. Согласно Вико, в органически складывавшемся на протяжении десятилетий синтезе социального знания жила как бы своя «энтелехия» — одушевляющая жизненная сила, сплачивавшая разрозненные элементы и обусловившая последовательное углубление первоначальных эскизов. Мы не имеем в виду ничего сверхъестественного: «энтелехией» мы называем собственное стремление Вико к философскому охвату единой схемой социальных фактов, дотоле признававшихся совершенно разнородными и несоизмеримыми. Обосновать это по-настоящему можно будет только после рассмотрения логической структуры «Новой науки». Теперь же мы скажем по интересующему нас вопросу лишь несколько слов, основываясь на сведениях, сообщаемых самим философом в его «Автобиографии». Вико пишет, что после занятий языком и литературой, включая поэтику, снова обратился к «метафизике» (так тогда было принято называть философию), ибо прочитал в «Поэтическом искусстве» Горация, «что самый изобильный источник поэтического богатства достигается чтением философов-моралистов» (3, 482). Но так как основания моральных учений связаны с общей концепцией бытия, то ему снова пришлось исследовать основоположения метафизиков. Как истинный сын Возрождения, Вико отдает предпочтение Платону перед Аристотелем. Правда, со взглядами этих философов он ознакомился из вторых рук: Аристотеля он знал по Суаресу, а Платона — по Фичино и Пико делла Мирандола. Как бы там ни было, выбор был сделан, и гуманизированный неоплатонизм стал философской доминантой всего духовного творчества Вико.

Еще в молодые годы Джамбаттиста приобрел известность и признание в литературных кругах и даже влиятельных покровителей. Достигнув тридцатилетнего возраста, он был избран профессор ром риторики Неаполитанского университета, одного из старейших в Европе. Правда, кафедра считалась второстепенной, и профессорское жалованье было довольно скудным, так что обремененный семьей Вико постоянно нуждался и должен был прирабатывать сочинениями по заказу знатных фамилий и частными уроками. Первые теоретические работы Вико — «вступительные речи», которые он ежегодно произносил при открытии курса лекций в университете. До нас дошло шесть таких речей за период с 1700 по 1708 г. При жизни Вико они не публиковались и были обнародованы впервые в 1865 г. По определению Н. Бадалони, главной темой речей был вопрос: «Как может культура наилучшим образом служить обществу?» (26, 311). Таким образом, исходный пункт размышлений у Вико тот же самый, что и у просветителей, — общественная польза знания. Это важно иметь в виду при общей оценке идейной направленности его творчества, поскольку отвлеченно теоретический тон и фидеистическая фразеология его основного труда давали повод видеть в нем принципиального противника Просвещения.

Первые три речи носят, как бы мы теперь сказали, характер философско-антропологический, последние три непосредственно посвящены бытию человека в обществе. Здесь в рассуждениях Вико трудно найти что-либо оригинальное, они выдержаны в обычном тогда духе идеалистического рационализма античности. Весь клубок социально-антропологических проблем, упоминаемых автором, находит, по его мнению, разрешение в адекватном самопознании. Самопознание дает человеку одновременно и знание того, что есть истина и добро (а также ложь и грех), и силу, энергию действовать во имя блага и против зла. В итоге Вико приходит к суждению, близкому широко известному афоризму «знание — сила», обычно приписываемому Ф. Бэкону, но на самом деле рожденному в лоне античной традиции; Бэкон только применил эту максиму к новому типу знания. Кстати сказать, Вико хорошо знал основные произведения английского философа. Под влиянием «Нового органона» он в 1708 г. выпустил небольшую книжечку под названием «О современном методе исследования». Именно здесь в первоначальном, еще несовершенном виде мы находим ряд идей, которые впоследствии составили славу Вико как социального мыслителя. Поэтому остановимся на этой книжке немного подробнее.

На переднем плане здесь критика рационалистического метода Декарта с позиций эмпиризма. Казалось бы, мы имеем дело всего лишь с учеником и продолжателем Бэкона. До известной степени это, конечно, так. Вико доказывает, что аналитический метод математики, рекомендованный Декартом к применению во всех науках, не эффективен за ее пределами и не годится даже в физике. Математика имеет дело с фиктивными объектами, а физика — с «реальными вещами» за пределами нашего сознания. Дедукция из принятых предпосылок, игнорирующая опыт, ничем не лучше схоластического силлогизма, неприемлемость которого в естествознании показал еще Бэкон. Но Вико, как видно, полагает, что в этой области методологические принципы уже выяснены, его взгляд обращен в другую сторону — к науке о человеческой деятельности.

Характерно, что в качестве примера неэффективности логической дедукции Вико ссылается на опыт врачебной практики. Курс лечения нельзя дедуцировать из общей причины (или природы) болезни, ведь и больной, и болезнь постоянно изменяются. Поэтому древние и признавали свое невежество относительно общих причин и сущности болезней, однако на основе тщательного наблюдения симптомов и приблизительного определения необходимых врачебных мер они достигли высокого мастерства в лечении. Отсюда важное различие между истиной, которая достижима в математике, и простым «правдоподобием», которым мы вынуждены ограничиваться в делах практических: «…имея истину, мы из нее дедуцируем выводы относительно физических вопросов; напротив, правдоподобные утверждения суть симптомы и суждения, полученные в результате долгого наблюдения» (5, 101). Этому различию соответствует и различие между наукой и практическим «благоразумием»: «Наука рассматривает вечные истины, которые независимы от человеческого духа: таков Платон. Благоразумие стремится раскрыть те частные истины, которые в любой момент могут стать ложными: таков Тацит» (там же, 165). Собственно говоря, речь идет о различии между абсолютной и относительной истиной, причем, как видно из цитаты, наш автор никакой связи между различаемыми видами знания не видит. Наука в собственном смысле слова устанавливает только вечную и неизменную истину, а все преходящее, хотя бы и исключительно важное для человеческой жизни, лежит за ее пределами. Такое понимание научного знания соответствовало духу того времени и было тоже завещано античной традицией. Но уже в этом раннем произведении Вико стоит выше эпохи — в своем настойчивом стремлении проникнуть в особенности «ненаучного» понимания, которым руководствуются люди в обыденной жизни, — «практического разума», не в кантовском, разумеется, а в буквальном смысле этого слова, равнозначном «благоразумию».

Рационалисты картезианского типа горделиво отстраняли от себя эту задачу, их интересовала только «наука», а все, что не укладывалось в рамки дедуктивно-аналитической модели знания, они высокомерно третировали как «заблуждение». Но ведь человечество, отмечает Вико, не состоит из одних только мудрецов-философов или ученых. Крестьянин, ремесленник, купец, солдат, политик и юрист — все они тоже руководствуются разумом, хотя и не обладают разумом «божественного Платона». И Вико постепенно приходит к выводу о том, что критерий разумности неоднозначен, что существуют различные формы или степени осуществления разума в деятельности людей, что сам разум, следовательно, историчен, способен к развитию и упадку. Это относится и к индивидуальной жизни человека и к общественной. Человек не сразу достигает способности мыслить абстракциями, а вернее сказать, он никогда и не мыслит одними только абстракциями, ибо не может обходиться без чувственных образов. Соотношение абстракций и чувственных образов в уме различно, оно зависит, в частности, от стадии индивидуального развития: умственная деятельность ребенка и юноши почти целиком сводится к воображению, оперирующему «телесными образами», тогда как в старости способность воображения ослабевает, если не исчезает вообще, но зато усиливается способность рассуждения. Что особенно важно, Вико отстаивает познавательную ценность фантазии (синоним воображения). По его мнению, фантазия тоже содержит знание, хотя и не очищенное от примесей. Это положение резко расходилось с основополагающей догмой рационализма XVII r. Декарт и Спиноза рассматривали чувственные образы как препятствие на пути к настоящему знанию, как постоянный источник заблуждений.

Еще любопытнее и вполне современно звучит утверждение Вико о том, что «мыслительные способности формируются в зависимости от языка, а не язык в зависимости от мыслительных способностей» (там же, 116). Язык, стало быть, не внешняя форма, в которую облачен чистый «логос» (мышление), единосущий и неизменный по своей природе. Наоборот, мышление вне языка — такая же фикция, как и геометрические фигуры — вне конструирующей деятельности геометра. Отсюда в свою очередь следует, что абсолютно точный перевод с одного исторически возникшего естественного языка на другой в сущности невозможен, ибо при переводе всегда теряются невыразимые на чужом языке оттенки смысла. (В гипертрофированном виде эта мысль легла в основание широко популярной в наше время концепции «лингвистической относительности».) Вико сравнивает итальянский и французский языки и находит, что последний богат «аналитической тонкостью», весьма пригодной для целей дискуссии по абстрактным предметам, тогда как итальянский создан для красноречия и поэзии. «Это язык народа, который превзошел всех остальных в архитектуре, живописи, музыке, скульптуре, т. е. во всех искусствах, где идея остается живой, наполненной теми первичными впечатлениями, от которых она и возникла; этот народ имеет счастье найти в лице Ариосто поэта, который напоминает Гомера величием фабулы и легкостью выражения, а в лице Тассо — мага, возвышенность мысли и божественные стихи которого вызывают в памяти образ Вергилия» (там же, 116). Конечно, в этом сравнении есть преувеличения: несправедливо французский язык отлучать от поэзии, но, пожалуй, верно, во-первых, то, что к началу XVIII в. французский язык был лучше, чем итальянский, приспособлен к выражению научных идей (хотя Галилей много успел сделать для создания итальянской научной прозы); во-вторых, в жанре эпической поэзии французский гений не породил тогда таких творений, которые могли бы стать вровень с «Божественной комедией», «Неистовым Роландом» или «Освобожденным Иерусалимом».

Итак, на сороковом году жизни Вико нашел свой путь в науке, и далее он уже непрерывно движется в одном и том же направлении, углубляя и корректируя свои идеи. Следующее его произведение — «О древнейшей мудрости итальянцев, извлеченной из источников латинского языка» (1710) — теперь представляет мало интереса. Здесь автор углубляется в метафизические дебри, касающиеся проблемы делимости пространства и времени, и защищает идеи, близкие идеалистическому атомизму. Но здесь впервые встречается основополагающий гносеологический принцип Вико — «истинное и сделанное обратимы» («обращение» — термин схоластической логики, он означает преобразование при сохранении тождественности содержания). Мы обсудим этот принцип (который будем называть также принципом «верум-фактум») в специальной главе, посвященной гносеологическим основаниям «новой науки».

В 1716 г. выходит книга Вико «Деяния Антонио Караффы», заказанная родственниками последнего. Этот Караффа, поступив на службу в австрийскую армию, дослужился до фельдмаршала, и самым достославным его «деянием» было подавление венгерского восстания Текели (точнее, одного из восстаний, так как Текели поднимался против австрийцев много раз, пользуясь помощью турок). В процессе работы Вико натолкнулся на трактат известного голландского юриста Гуго Гроция (1583–1645) «О праве войны и мира», который произвел на него сильнейшее впечатление и способствовал окончательной кристаллизации его собственной философии права. Эту философию он изложил в двух книгах под общим названием «О неизменности правоведения» (1720–1721). В дилогии речь шла не только о правоведении, но и о философии и филологии в том расширительном смысле, который придавал этому последнему понятию Вико. В 1722 г. философ выпустил книгу примечаний к своей дилогии; в них он проанализировал гомеровский эпос с выработанной им совершенно новой точки зрения. Вместе взятые, эти книги составили, как отмечает Вико в «Автобиографии», «первый набросок новой науки». Они сделали имя Вико известным не только в Италии, но и за ее пределами. В Амстердаме Жан Леклерк, издатель журнала «Древняя и современная библиотека», напечатал на них две хвалебные рецензии. Однако первые признаки широкого признания вызвали недоброжелательность коллег, и, когда Вико попытался занять вакантную кафедру юриспруденции и уже прочитал с успехом пробную лекцию, он не получил поддержки у синклита ученых мужей и снял свою кандидатуру еще до баллотировки.

Биографы считают пятилетие с 1720 по 1725 г. наиболее драматичным в жизни мыслителя. Усиление преследования свободомыслящих ученых со стороны церковных властей, интриги сослуживцев, не устававших напоминать кому следует о «заблуждениях молодости» Вико (его увлечение античным атомизмом), наконец, резкое ухудшение состояния здоровья и неурядицы в семье (один из его сыновей был взят под стражу) мало благоприятствовали научным занятиям. И, несмотря на все это, творческая энергия ученого поразительна. Вслед за упомянутой дилогией он написал огромный труд в 50 листов, в котором собрал и подверг критике господствовавшие в его время заблужения в интерпретации древнейшего периода человеческой истории. Однако, завершив труд, он приходит к выводу, что негативный способ изложения идей мало удовлетворителен в дидактическом отношении, и не решается публиковать свое сочинение. Но критическая работа не прошла даром, идея «новой науки» предстает перед философом с необыкновенной ясностью и во всей полноте своего значения, что позволяет ему сжато изложить суть своего открытия. Так появилась на свет главная книга его жизни — «Основания новой науки об общей природе наций, благодаря которым обнаруживаются также новые основания естественного права народов». Это произошло в Неаполе в конце 1725 г. Само название показывает, что только на этот раз автору удалось сформулировать в надлежащих терминах ту мысль, которая не давала ему покоя на протяжении двух десятилетий, сформулировать ее без затемняющих подробностей и частных приложений. Не право, не язык, не «древнейшая мудрость», взятые сами по себе, а именно «общая природа наций» лежит в основе объяснения всех остальных феноменов общественной жизни и культуры. Это не только означало выделение нового предмета, но и предполагало новый подход, новый способ обоснования социального знания. Отсюда и правомерность названия «новая наука».

Знаменательно, что этот свой труд Вико написал не на латыни — интернациональном языке науки того времени, а на родном ему языке. Это делает его продолжателем Галилея, стремившегося расширить возможности родной речи, чтобы ей стала доступна не только образность поэзии, но и отвлеченность науки. Так как общенациональный итальянский язык тогда еще не вполне сложился, книга Вико пестрит неаполитанскими диалектизмами, затрудняющими понимание. Вико и сам видел, что не все мысли ему удалось выразить надлежащим образом, поэтому после публикации он продолжал работать над текстом, внося в него исправления, дополнения и примечания. Между тем из Венеции пришло предложение напечатать «Новую науку» в более подробном варианте, а также написать автобиографию для издававшегося там «Словаря итальянских ученых».

«Жизнь Джамбаттисты Вико, написанная им самим» (появилась впервые в 1729 г., переиздана с добавлениями в 1731 г.) замечательна во многих отношениях. В истории нового времени это один из первых опытов интеллектуальной автобиографии ученого. По своим литературным достоинствам это, пожалуй, лучшее произведение Вико. К тому же «Автобиография» — важный источник для изучения идейного генезиса и основного содержания самой концепции «новой науки». Здесь о чрезвычайно абстрактных и темных материях с воодушевлением рассказывает мыслитель, охваченный страстью познания. Лапидарная ясность философских характеристик и чеканный строй авторской речи вызывают у читателя почти физическое ощущение интеллектуальной силы повествователя. Торжественная приподнятость тона, рожденная гордым сознанием достигнутой цели, нигде не переходит в ложный пафос или трескучую высокопарность, представляющие постоянную опасность для «высокого стиля». Есть здесь и горечь человека, немало испытавшего в жизни… Одно лишь портит этот шедевр — длинное перечисление произведений, написанных по заказу «просвещенных» неаполитанских аристократов. Но таковы уж были нравы той эпохи, когда почти каждый ученый нуждался в знатных покровителях, чтобы работать более или менее спокойно.

Осенью 1729 г. Вико закончил работу над разъяснениями и добавлениями к первому изданию «Новой науки», и огромная рукопись в 300 листов была отправлена в Венецию. Печатание книги уже началось, когда Вико, оскорбленный неуважительным отношением к нему издателя, затребовал рукопись обратно. Напечатать рукопись таких размеров в Неаполе не было никакой возможности. Поэтому Вико, не дожидаясь возвращения отосланных в Венецию материалов, решил заново переработать текст первого издания. За три с половиной месяца (это точно установлено биографами) он написал практически новую книгу, включив в нее из первого варианта «Новой науки» всего лишь несколько отрывков. Это был последний взрыв творческой активности философа. «Вторая Новая наука» вышла в свет в 1730 г. под названием «Пять книг Джамбаттисты Вико об Основаниях Новой Науки об общей Природе Наций», когда автору исполнилось 62 года. Затем как-то быстро наступила старость, но, по счастью, годы одряхления принесли почет и благополучие. В 1734 г. на престол Неаполитанского королевства взошел Карл III Бурбон. По сему случаю Вико написал панегирик и был назначен королевским историографом с подобающим этому званию содержанием. Так за десять лет до смерти ученый избавился от материальных забот. Молодой премьер молодого короля Бернардо Тануччи, прозванный «итальянским Тюрго», повел либеральную политику, католические опричники и их добровольные помощники на время присмирели. Чувствуя упадок сил, Вико хлопочет о передаче кафедры сыну Дженнаро. С помощью влиятельных друзей ему это удалось (тем более, что Дженнаро был прилежный, воспитанный и образованный молодой человек, правда, без всякой искры божьей, что, как тогда считали, обычному университетскому профессору было и ни к чему). С 1741 г. Вико окончательно удаляется от дел, но не прекращает работы над главной своей книгой, перерабатывая текст для нового издания. В ночь на 23 января 1744 г. его не стало. Спустя несколько месяцев вышла в свет «Третья Новая наука».

В «Автобиографии» философ со спокойной уверенностью, как будто речь шла о самоочевидной истине, написал: «Вико несомненно родился для славы своего родного города и, следовательно, Италии». Вот уже больше ста лет, как на его родине никому не приходит в голову в этом сомневаться.