Глава II НАСТАВНИКИ, ДАЛЕКИЕ И БЛИЗКИЕ

Глава II

НАСТАВНИКИ, ДАЛЕКИЕ И БЛИЗКИЕ

Теперь постараемся выяснить, какова роль каждого из названных мыслителей в формировании собственных воззрений Вико. Сделать это в общем далеко не просто, даже располагая сведениями, сообщенными самим автором. С подобного рода ситуацией сталкиваешься всякий раз, когда пытаешься найти компоненты какого-либо творческого синтеза идей. Можно отчетливо сознавать смысл каждой из синтезированных идей до того, как они совершенно непредсказуемым образом соединились в голове творца в новое смысловое единство, и все же этого совершенно недостаточно для уяснения действительной роли каждой из них в новом целом. Необходимо принимать во внимание не только исходные данные (компоненты синтеза), но и конечный результат. В новом смысловом единстве традиционные идеи преобразованы, переосмыслены и по крайней мере частично изменили свое значение. Сравнивая новое их значение с первоначальным, мы получаем представление о том, в каком направлении был преобразован исходный материал. Применим это правило к нашему случаю. Начнем с оказавших на Вико влияние идей Платона и Бэкона. Хрестоматийное знание о доктринах этих философов недостаточно для понимания того, какую помощь они оказали автору «Новой науки», собственные же его разъяснения хотя и проливают некоторый свет, но сами по себе требуют истолкования.

Из процитированного выше отрывка следует, что Бэкон стоит выше Платона (или «тайной мудрости философов», т. е. абстрактно-теоретической философии) и Тацита (или «простонародной мудрости», т. е. практического опыта активного деятеля, находящегося в гуще жизни), ибо соединяет в своем учении, как бы мы сказали теперь, «теорию с практикой». Сочетание имен Платона и Бэкона может поставить в тупик исследователя. Но стоит как следует вчитаться в главный труд Вико, как всякое недоумение рассеивается. Рассмотрим предварительно, как определяет наш автор предмет и метод «новой науки об общей природе наций», ибо здесь и содержится разгадка противоестественного на первый взгляд соединения идей крупнейшего идеалиста античности и основоположника новой философии, вставшей в резкую оппозицию к схоластической традиции, безудержно эксплуатировавшей наследие платонизма.

Общая природа наций — «это как раз и есть собственный предмет нашей Науки», — пишет Вико (3, 103). Но каким образом можно проникнуть в эту «общую природу наций»? Для этого нужно, говорит философ, сначала выяснить, что такое «природа» вообще. Он не имеет в виду природу как естественный мир, противостоящий обществу как совокупному творению людей: «Природа вещей — не что иное, как их возникновение в определенные времена и при определенных условиях; всегда когда последние таковы, именно таковыми возникают вещи» (там же, 77). Следовательно, под «природой» им понимается закон возникновения, пребывания, изменения и исчезновения вещей, а также, как он пишет в другом месте, «поступательное движение, совершаемое нациями» (там же, 377). Возникновение, поступательное движение, а также «Возвращение вещей человеческих» (там же, 442) составляют вместе то, что Вико называет «Вечной Идеальной Историей», «согласно которой протекают во времени Истории всех Наций в их возникновении, движении вперед, состоянии, упадке и конце» (там же, 118). Вот это понятие «вечной идеальной истории» и принадлежит кругу идей платонизма. Оно является фундаментальным во всей конструкции Вико.

Согласно диалектико-материалистической методологии, настоящая экспликация философского понятия требует не формально-логической дефиниции, а резюме результатов исследования. К этому исследованию мы только приступили и потому начнем с установления исходного смысла термина. Лучше всего эксплицировать это выражение Вико по частям. Что значит «вечная история»? Наш автор отвечает на этот вопрос следующим образом: «…ведь даже если этот Мир был создан во времени и по частям, то Порядок, в нем заложенный, всеобщ и вечен… Поэтому в настоящей Науке господствует следующий вид доказательств: именно так должна была раньше, так должна теперь и так должна будет впредь протекать история Наций…раз данный Порядок был установлен Божественным Провидением…» (там же, 115; 117). Стало быть, «вечность истории» означает развертывание исторического процесса по одному и тому же «порядку», раз и навсегда установленному от бога. Исторический процесс может повторяться до бесконечности, но всякий раз последовательность «возникновения и исчезновения», т. е. структура процесса, будет той же самой. Архетип процесса вечен и неизменен, а на языке Платона архетип, образец, модель и т. п. (мы стараемся подобрать современные эквиваленты) получил название «идеи». Отсюда и выражение «идеальная история». Правда, тут могут возникнуть посторонние ассоциации в связи со словом «идеальный» (т. е. относящийся к идеалу), однако лучшего слова, пожалуй, не подобрать, а понимание платоновского контекста выражения предупреждает возможное недоразумение.

Вечная идеальная история не есть что-то воображаемое и желаемое в противоположность тому, что совершается на самом деле. Совсем напротив, это и есть подлинная реальность исторического процесса, но доступная лишь чистому разуму, освобожденному от хаотической видимости непосредственного чувственного восприятия. Подлинная наука есть восхождение к идее. Только это восхождение и дает нам настоящую истину, т. е. вечный и неизменный «порядок вещей». «Тогда окажется разъясненной История, но не отдельная и временная История Законов и Деяний Греков или Римлян, а История, идентичная в уразумеваемой сущности и разнообразная в способах развития. Таким образом мы получили Идеальную Историю вечных Законов, соответственно которым движутся Деяния всех Наций в их возникновении, движении вперед, состоянии, упадке и конце» (там же, 460). Следовательно, идеальная история есть «История, идентичная в уразумеваемой сущности и разнообразная в способах развития». Эта замечательная формулировка заслуживает быть повторенной много раз. Она производит впечатление и в наше время. В ней выражена необходимая, исходная ступень научного подхода к истории. Научный подход к какому бы то ни было предмету всегда есть поиск чего-то неизменного (разумеется, относительно) и постоянного, сохраняющегося в различных, внешне несхожих условиях. Поскольку философская мысль того времени не имела адекватного аппарата для обозначения такой инвариантной структуры, Вико обращается к платоновской традиции, критически ее переосмысливая, в чем и сказалось его новаторство.

У Платона восхождение к идее есть прерогатива философского мышления, углубляющегося в безусловную основу сущего. Царство идей — нетленных моделей чувственно воспринимаемых вещей — лежит по ту сторону материального мира, который есть весьма несовершенный его отпечаток. Поэтому мир не столько помогает, сколько мешает приобщиться к сияющим чертогам идеи, открытым лишь чистому умозрению, или, как говорили великие рационалисты XVII в. вроде Спинозы, «интеллектуальной интуиции». Но в замысле «Новой науки», поистине грандиозном и смелом, прямое усмотрение идеи, т. е. вечной идеальной истории, составляющей общую природу наций, есть результат исследования, а не догматически утверждаемая предпосылка. Прежде чем ее определение приобретает статус истины, оно должно пройти через целую шеренгу доказательств философских, филологических и исторических. Или же, как пишет наш автор, необходимы еще «основания Достоверного… чтобы посмотреть на фактах тот мир наций, который мы созерцали в идее. Это — в точности философский метод, наиболее укрепленный Фрэнсисом Бэконом, бароном Веруламским, которым он работал над вещами природы в книге „Cogitata et visa“ и который перенесен нами на Человеческие Гражданские Вещи» (там же, 80).

Итак, в том, что касается метода, Вико следует по стопам Бэкона. Вернее сказать, думает, что следует, потому что, как мы постараемся показать в дальнейшем, его собственный метод далеко не тождествен бэконовской индукции. Наш автор разделял предрассудок современников, считавших бэконовскую индукцию методом новой «экспериментальной философии» (т. е. экспериментально-математического естествознания, ибо в то время это было одно и то же). Вот его собственное высказывание: «…Аристотель, учивший Силлогизму, т. е. такому методу, который скорее объясняет универсалии в их частностях, чем объединяет частности, чтобы собрать из них универсалии; и Зенон с Соритом, соответствующим методу современных философов, утончающим, но не оттачивающим умы. Двое последних не принесли никаких заметных плодов на пользу роду человеческому. Поэтому с большим к тому основанием Бэкон Веруламский, столь же великий философ, как и политик, излагает, одобряет и разъясняет Индукцию в своем „Органоне“; ему неизменно следуют Англичане весьма плодотворно для Экспериментальной философии» (там же, 193). Здесь Вико выступает как истинный наследник основоположников новой философии с их непримиримой антиаристотелевской тенденцией, доведенной до несправедливости, ибо Аристотель отождествлялся ими со схоластической премудростью, сковывающей движение научной мысли. Теперь мы, конечно, решительно не можем согласиться с уничижительным приговором Вико. Но что труднее понять, так это то, как категорическое неприятие Аристотеля соединялось в философии XVI–XVII вв. с культом Платона. Это было характерно и для итальянской натурфилософии, особенно для Марсилио Фичино, Пико делла Мирандола, Бруно и Кампанеллы, через посредство которых к традиции неоплатонизма приобщился и Вико. Хотя философия Платона и неоплатонизм далеко не идентичны, в сознании людей того времени они были настолько сближены, что порою не различались. На философию Платона опирался, как известно, создатель классической физики Галилео Галилей: теория идей, или «форм», пригодилась ему для обоснования правомерности математического описания физической реальности, для доказательства знаменитого положения о том, что «книга природы написана математическими письменами». Подобным же образом и Вико в платоновских «формах» усмотрел основания своей «новой науки о гражданских вещах», ибо «форма» такой науки, и он это отчетливо понимал, требовала усмотрения единообразного «порядка», или — более современным языком — закономерных отношений между социальными явлениями. Здесь обнаруживается глубокое внутреннее родство между «новой наукой» (об обществе) Вико и новой наукой (о природе) Галилея и Ньютона. Возникшее почти на глазах Вико экспериментально-математическое естествознание оказало могущественное влияние (характер которого мыслитель, по-видимому, не вполне сознавал) на формирование его замысла. Поэтому перечень наставников, содержащийся в его «Автобиографии», можно пополнить по крайней мере еще одним именем — именем его гениального соотечественника Галилея. Подобно Галилею Вико не просто заимствовал идеи из учения Платона, а переосмыслил последнее в соответствии со своей новаторской программой превращения груды разрозненных историко-филологических сведений о прошлом в подлинную науку об обществе. В отличие от Галилея он не достиг осуществления своего замысла, но само требование научного подхода к исследованию общества и формулирование некоторых предварительных условий его реализации явились важным приобретением общественной мысли.

Платоновская направленность воззрений Вико заставляет весьма скептически отнестись к прославлению им бэконовской индукции, которое проходит через всю его книгу. Приходится предположить, что Вико не вполне сознавал логическую структуру метода, который он решил предложить для научного исследования «человеческих гражданских вещей». На основании некоторых его утверждений можно думать, что он считал «аксиомы и постулаты» своей доктрины результатом индуктивного вывода, т. е. эмпирического обобщения сходных черт исторических явлений. У него встречаются рассуждения, подобные следующему: «…посмотрим, в чем все люди всегда походили и все еще походят друг на друга… Наблюдая все Нации, как варварские, так и культурные, отделенные друг от друга огромнейшими промежутками места и времени, различно основанные, мы видим, что все они…» (там же, 109). Очевидно, здесь вывод делается на основе так называемой «полной индукции» с использованием метода сходства: перебираются «все нации» и находятся общие им всем элементы, т. е. вывод делается по рецептам бэконовского «Органона». Однако Вико глубоко заблуждается, думая, что таким путем можно добыть «всеобщие и вечные Основания (каковыми и должны быть Основания нашей Науки), из которых возникли и на основе которых сохраняются все Нации» (там же). Хотя Вико и широко пользуется этим методом в своем исследовании, но — что самое любопытное — он же и показал его недостаточность. В сущности это сравнительно-исторический метод в его рудиментарной форме. Он может использоваться только как средство эмпирического, фактического подтверждения ранее выдвинутой гипотезы (что наш автор и называет «посмотреть на фактах тот мир наций, который мы созерцали в идее»). Если же его считать и способом получения самой гипотезы, то ни о какой «строгой науке» говорить нельзя, так как при этом совершается элементарная ошибка в доказательстве, именуемая в учебниках petitio principii. Но, как говорит сам Вико, одно дело — «созерцать в идее» и совсем иное — «посмотреть на фактах». Повторяем: если б это был один и тот же процесс, то факты вообще ничего не доказывали бы, кроме того, что в них самих уже содержалось. Хотя в методологических формулировках Вико часто бывал недостаточно корректен, в реальной исследовательской практике, как она отразилась на страницах его главной книги, ему в основном удалось избежать порочного круга в рассуждениях.

В истории науки нередки случаи, когда творческая интуиция ученого действует безошибочно, хотя методологическая рефлексия находится явно не на высоте. Едва ли не самый примечательный в этом отношении случай — методологические размышления Ньютона в его составивших эпоху трудах «Математические начала натуральной философии» и «Оптика». Погрязнув в традиционных, обремененных схоластическим наследием спорах об «аналитическом» и «синтетическом» методах, ученый явно оказался не в состоянии определить решающее отличие созданного им физического метода от всех иных, ранее обсуждавшихся в философии и математике. То же самое в определенной степени свойственно и Вико, с той только разницей, что Вико понимал необходимость метафизики, т. е. философии, для создания общественной науки, а Ньютон декларировал свою враждебность по отношению к ней, не заметив, что его «натуральная философия» имела совершенно определенные метафизические импликации.

Проектируемая Вико «новая наука» имела сложную эмпирико-теоретическую структуру, включавшую не только индуктивное, но и дедуктивное звено и замыкавшуюся, с одной стороны, на конкретном материале истории, а с другой — на философии человека, названной мыслителем «метафизикой человеческого ума». Эту структуру мы раскроем в дальнейшем, сейчас же важно отметить, что в полном соответствии с галилеево-ньютоновской моделью науки «новой науке» Вико был совершенно чужд односторонний эмпиризм бэконовской методологии. Тот факт, что он не замечает ограниченности этой методологии, свидетельствует о том, что он переосмыслил ее в духе практики экспериментально-математического естествознания (как мы видели выше, в том же направлении он пересмотрел и платонизм).

Разумеется, подражание экспериментально-математическому естествознанию выразилось лишь в общей логической структуре, в остальном же не было и не могло быть буквальным. Специфику общественной науки по сравнению с естествознанием Вико понимал превосходно, хотя и недостаточно всесторонне. Но исходный тезис его учения остается и по сей день необходимой отправной посылкой в рассуждениях об обществе. Вот одна из его многочисленных формулировок: «Но в этой густой ночной тьме, покрывающей первую, наиболее удаленную от нас Древность, появляется вечный, незаходящий свет, свет той Истины, которую нельзя подвергнуть какому бы то ни было сомнению, а именно что первый Мир Гражданственности был несомненно сделан людьми» (там же, 108). Казалось бы, совершенно элементарное положение, но оно элементарно лишь для современного сознания (хотя и теперь оспаривается, между прочим, адептами ортодоксальной религии). Вико, пожалуй, первый в истории социальной мысли показал принципиальное значение этого положения для решения проблемы социального познания. Как мы увидим далее, познаваемость исторического прошлого он обосновывал историческим творчеством людей, тем обстоятельством, что люди — коллективный субъект исторического процесса, который в то же время является объектом социального познания.

Если платоновский элемент воззрений Вико служил философскому обоснованию социальной науки, а бэконовский — усвоению методологического урока новой физики Галилея — Ньютона, то произведения Тацита способствовали пониманию необходимости использования традиционной историографии при интерпретации данных «новой науки». Вико выступает против нигилистического отношения к исторической традиции, характерного для картезианства, усматривавшего в этой традиции лишь собрание басен, недостойных научного анализа. При этом философ затрагивает и более важный вопрос, а именно: нуждается ли наука об обществе в историческом знании вообще или нет? Картезианский взгляд как раз приводил к выводу о том, что социальная наука, если она вообще возможна, должна быть создана на своем собственном фундаменте и на почве, расчищенной от каких бы то ни было исторических напластований. (Такова идея популярной в буржуазной общественной мысли XX столетия «аналитической социологии», по своему исходному смыслу противостоящей социологии исторической.) Вико же отстаивал идею такой теоретической науки об обществе, которая в то же самое время была бы и исторической. Это обстоятельство и в наши дни делает его методологическую позицию весьма привлекательной на фоне метафизического противопоставления теоретического и исторического методов в современной буржуазной науке. (Впрочем, в последние два десятилетия в Западной Европе и США наметилась тенденция к интеграции теоретической социологии с исторической, причем это связано с влиянием марксизма, поскольку у истоков тенденции стоял прогрессивный американский социолог Ч. Райт Миллз (1916–1962), прямо указывавший буржуазным социологам на пример К. Маркса.)

Что же касается Гуго Гроция, то характер его влияния на Вико определить труднее всего. Вероятно, нашему автору импонировала философски углубленная интерпретация права в сочинении Гуго и широта охвата юридических явлений сравнительным анализом. Есть мнение, что большое впечатление на Вико произвело учение Гроция о социальной природе человека и связи человеческого рассудка с неразвитыми еще формами социального инстинкта (см. 40, 52). В то же время Гроций придерживался антиисторического представления о неизменности человеческой природы.

Нам, однако, наиболее существенным представляется тот факт, что проектируемая «новая наука» обязательно должна была иметь и юридический аспект. Это было связано с тем значением, которое приобрели юридические абстракции в социальных доктринах XVII–XVIII вв. Эти доктрины недаром получили название «теорий общественного договора». Юридическое понятие договора приобрело в них значение основополагающего социального акта, конституирующего социальную связь между людьми. Переосмысливая традиционную концепцию «естественного» и «гражданского» права, Вико пришел к выводу об исторической изменчивости форм права и, следовательно, об их зависимости от «типа времени», т. е. от той фазы исторического процесса, на которой находится нация.

И тут мы снова сталкиваемся с фактом противоречивости «новой науки». Отстаивая историчность права, Вико теоретически был ближе к истине, чем его оппоненты Гроций, Селден (1584–1654) и Пуфендорф (1632–1694), имена которых часто встречаются на страницах его книги. Но антиисторизм этих трех мыслителей был выражением их неприкрытой буржуазной партийности, не желавшей признавать никакого резона за социальными установлениями феодального порядка, за «историческим» правом и защищавшей безусловную правоту формального равенства перед феодальными привилегиями. Их позиция несомненно имела историческое оправдание, в определенный период она была революционизирующей идеологической силой.

Историзм же Вико нельзя не признать двусмысленным, в идеологическом отношении по крайней мере. Конечно, из него следовало, что всякий социальный порядок обязан своим возникновением не случайному стечению обстоятельств, а имеет исторические основания для своего существования. Но какова, по Вико, роль исторической самодеятельности человека в этом «поступательном движении наций», имеет ли личность право, говоря словами нашего поэта, «дерзать от первого лица», или все, что ей подобает, — это следить с «естественным благочестием» за ходом исторических событий, ничуть не вмешиваясь в них? На этот вопрос можно попытаться ответить только после рассмотрения конструкции «новой науки». В целом в своем отношении к предшественникам, к исторической традиции Вико очень напоминает Лейбница (см. 20). Так же как и Лейбниц, Вико не сторонник бескомпромиссного разрыва с прошлым, с его духовным и социальным наследием. Его девиз — к новому знанию путем критического переосмысления традиции, оживление прошлого в интересах настоящего, понимание прошлого на основе понимания человека в его историческом развитии. Историю нужно принимать всерьез, но отнюдь не буквально, а в соответствии с уровнем развития человека и общества в ту или иную эпоху. Это не значит, что, глядя на прошлое из настоящего, нужно вычитывать в историческом предании то, что сейчас принято считать истинным и справедливым. Такая позиция — абстрактный рационализм антиисторического сознания, считающего вечными и неизменными современные критерии научности и приводящего к целому ряду заблуждений. Это было характерно для картезианства, стремившегося основать все науки на фундаменте интуитивной очевидности ясного и отчетливого мышления. Но что, если мышление людей не всегда было ясным и отчетливым? Тогда его результаты не имеют ровным счетом никакого значения, гласит ответ картезианцев. Однако задолго до формирования нового научного сознания появились города и государства, пышно расцвела культура, возникли непревзойденные творения искусства в камне, металле и слове, творения, перед которыми благоговейно склоняются и современные мастера искусств, и все эстетически развитые люди. А комфорт и утонченность цивилизации поздней античности? Они намного превосходили все удобства Версаля или Венеции эпохи Каналетто. Рассуждая от действия к причине, вряд ли можно допустить, что ум человеческий был тогда слаб и немощен. Но в таком случае приходится задуматься над картезианским критерием истины, а он в той или иной форме был принят всем рационализмом и Просвещением.

Итак, может быть, «ясное и отчетливое мышление» не было одинаковым в процессе развития человеческой культуры? Может быть, человеческое мышление, исторически развиваясь, существовало в разных формах и, следовательно, руководствовалось различными критериями? Эти и подобные им вопросы неотступно терзали ум Вико в течение десятилетий, пока он не нашел удовлетворявший. его ответ. Имманентное преодоление картезианства сыграло здесь очень важную роль. Поэтому имя Декарта следует присоединить к тем четырем, о которых упоминает «Автобиография». Ведь наши учителя не только те, кто дает нам готовое знание, но и те, кто заставляет как следует задуматься над кардинальными вопросами, хотя и предлагает неприемлемые решения.