Переселенцы

Переселенцы

Солнце догорало в лугах за Тоболом. Его багровые отсветы охватили пожарищем бор, сделали малиновой воду в речке. По вечеру загомонила снова, словно вымершая погожим сенокосным днем, станица Звериноголовская. Звенели подойниками бабы. Казаки, перед тем как отужинать и улечься на покой, неторопко, верхами ехали к Тоболу напоить коней. Тут они, скинув просоленные за день рубахи, барахтались в воде, смывая с себя пот и колкую сенную пыль, купали и чистили лошадей, курили, говорили о погоде, сенокосных делах и видах на урожай, рассказывали нехитрые станичные новости.

Напротив крепости, на левом берегу Тобола, за мостом на крутояре, задрав оглобли вверх, маячили две телеги, бродила пара лошадей, горел костер, бегали шумливые ребятишки.

— Цыганы, че ли, остановились тамока табором? — озабоченно спросил казак, подъезжая к Шеметову. Тот стоял на одной ноге, метя вторую, только что сполоснутую в воде, продеть в штанину.

— Нонче рот-от не разевай — оглоблей заедут. Не досмотри — и коней мигом сопрут, — сетовал подъехавший.

— Не бойсь, Евсей, не сопрут, — засмеялся Шеметов, затягивая на брюках ремень. — А и сопрут, так у тебя не убудет, не на последнем сидишь. Вчерась ехал лугами, так на твоих стригунов засмотрелся. Не жеребята — птицы. А трехлетки, те просто мечта, хоть под седло, хоть в упряжку, да только вожжи крепче держи, чтоб усидеть.

— Вам, голодранцам-коммунарам, только бы зубы скалить да зенки на чужое добро пялить, и боле нет забот. Ваших-то доходяг красть не станут, никто не обзарится. До холодов поездите, а с морозами они сами ноги протянут. Видел я, сколько сенца вы настоговали, по навильнику на лошадь.

— Не дрожи, Евсей. Ребята давеча бегали за реку, сказывают, переселенцы это, из Киркрая едут. Хохлы, не цыганы. Оденусь вот и тоже до них дойду. Может, людям помощь нужна.

— Помощники, тоже мне… — казак сплюнул, выругался и засмеялся. — Самим-то жрать нече в коммунии вашей, а тоже мне — помогать… — Он дернул поводья и зарысил в станицу. Потом придержал коня, оглянулся и попросил:

— Если переселенцы заработать хотят, пусть ко мне приходят. Найму сено метать. Заплачу мукой.

Шеметов обул сапоги и пошел через мост за реку.

* * *

На поляне готовились ужинать. На самотканой холстине стояли три глиняных блюда: два с ухой, одно с рыбой. В глиняной плошке горкой краснела клубника. А вокруг, поджав ноги, по-киргизски калачиком сидели седобородый дед, трое мужчин и ребятишки. Женщина разгребла золу костра, вынула из напрокинутых друг на друга сковородок лепешку, ласково посмотрела на гостя и певуче заговорила:

— Кочувамши вот який хлибиц пичь научилысь. Джалпак зовется. Сидайте, мил чоловик, з нами повичеряты, чим бог послав.

— Спасибо. Я ужинал уже, — смущаясь от неожиданного приглашения, проговорил Шеметов.

— Тоди испейтэ чайку з ягодкамы, що диты понасобиралы.

А ребятишки сдвинулись уже к одной стороне холстины, освободили место напротив деда. И Шеметов сел. На него смотрели с любопытством. Разговор начал дед.

— Кравченки мы, украинцы. Счастьи свои шукаемо по зимли, да побачить не можемо. Зовут мэнэ Микитой, а то диты мои — Пантелей, Павло да Анисий. А цэ сношка моя, Мария, кормилица наша, а цэ внучатки. Скилько идимо и откэдова разом и ни скажэ. Як в четырнадцатом годи сдвинулысь с Днипровщины, с ридных мист, так всэ и блукаем. А счастья як не було, так и нэма.

Ели неторопливо. Друг за другом черпали уху из одного блюда мужчины, мать с детворой — из другого.

Действительно, не повезло Кравченкам в далеких привольных краях. В 1914 году поездом приехали они в Семипалатинскую губернию. Поселились в деревне Пахомовке Павлодарского уезда. Как и многие другие переселенцы, напахали в степи из дернины пластов, сложили из них хату, вымазали ее глиной, побелили. Вскопали и засадили картошкой да тыквами огород. Жить бы и можно. Землицей тоже их наделили. Степь широкая, паши да паши. Да вот беда — лошаденка в хозяйстве одна. Плуг на три семьи один. Распахивать наделы пришлось в складчину с соседями.

Работали поначалу азартно: впервые в жизни своя земля! Правда, пашется трудно — целина. За месяц работы рубахи поистлели от соленого пота и солнца, да и лошади выдохлись вконец. Час на них пашешь, на два пускаешь в степь пастись. Овса бы им, да нет его, и денег, чтобы купить, тоже нету. А так, какая это работа, маета.

Наделы еще не вспахали, а тут из волости прискакал вестовой.

— Беда, люди! Война! Германец на Россиюшку нашу напал! Велено немедля всем чередным в волость явиться!

Пантелей уходил на войну. Всей семьей вышли проводить его за околицу. Дед Никита, перекрестил сына.

— Ну, с богом, Пантелей. Постой в бою за царя и отечество!

Мария, будто неживая, стояла с маленьким Федоткой на руках, в ее юбку вцепился ручонками двухлетний Гришатка, жались к бабке Агриппине старшие дети Пантелея — Федор и Иван.

Ушел Пантелей Никитич и как в воду канул. Никаких вестей. Зима в тот год забуранила рано. Снега до крыш замели притихшую Пахомовку. Призвали на войну и Павла. Дед Никита сменял последнюю лошаденку на корову. Пришлось жить молоком да огородом, за хлебушек работали в людях.

Весной 1916 года, как-то к вечеру, в землянке Кравченко скрипнула дверь. Через порог шагнул на костылях бородатый солдат.

— Пантелей! — заголосила от радости Мария. А дети с испугом смотрели на солдата, не признавали отца.

И с возвращением хозяина семейство Кравченко не разбогатело, не выбилось из нужды. Чтобы работать на земле, у Пантелея не было ни коня, ни здоровья. Тяжелое ранение и контузия забрали у бывшего пахаря все силы.

Тяжкие испытания свалились на семью Кравченко и в 1918 году. Адмирал Колчак провел тотальную мобилизацию по Сибири и Казахстану. Деда Никиту забрали в ездовые, а Павла в пехоту. Оба они бежали к партизанам. В Пахомовку нагрянули каратели, искали дезертиров. Они запороли до смерти бабку Агриппину, арестовали и увезли в Павлодар Пантелея Никитича, там он отсидел в тюрьме больше трех месяцев.

Вернувшись домой после разгрома Колчака, дед Никита и Павел не захотели больше оставаться в Пахомовке. Дед Никита все чаще стал поговаривать о возвращении домой, на Днепровщину. Весной 1923 года две повозки отца и братьев Кравченко, груженные немудреным скарбом и ребятней, выехали из села и вслед за солнцем покатились на запад. В семье Пантелея Никитича к этому времени добавились две дочери, Анна и Ольга. И вот теперь, в середине лета, семья Кравченко остановилась на берегу Тобола подкормить лошадей, а посчастливится — и хлебушка заработать.

Дед Никита, закончив рассказ про горькую судьбу свою, молча сосал трубку, смотрел на костер, и думы его были уже где-то далеко-далеко.

Разговор повел Пантелей:

— Дуже прыморылись мы за дорогу. Ихать дале силов нэма. Хлиб кончився, гроши тоже…

— Оставайтесь в Зверинке, — советовал Шеметов. — Край наш привольный! Общество землю выделит. Люди у нас добрые! Школа есть, ребятишек учить надо. Захотите, можно и в коммуну к нам записаться.

— Школу мы днем бачилы, храм святой тоже. А що цэ такэ, коммуна?

— Да как вам сказать? Два десятка семей объединились, работаем сообща. Земля у нас общая, кормимся с одного стола.

— Дуже дивно. Ну, а який достаток?

Шеметов протяжно вздохнул, опустил голову, будто разглядывал носки своих сапог.

— Похвастаться пока нечем. Объединились в коммуну-то станишные батраки да беднота. А приданого у всех — надежда на счастье да руки. А одного желания для строительства новой жизни, оказывается, маловато. Надо бы лошадей поболе да инвентарь кой-какой иметь. Ну, и жить сообща еще не научились. Не все получается так, как в задумках представляли. Оно ведь не нами еще сказано: не одним днем Москва строилась! Помучимся — научимся. Да только любой нашей неудаче богатеи радуются, любой промах за истину выдают, из мухи быка раздувают. Вот, мол, у коммунаров ничего не получается и не получится, коль не по-божьему делают. А мы ведь, действительно, всю нашу жизнь вовсе по-новому организовать мечтаем, какой еще не бывало: привольную, дружную и с достатком.

А из-под крутояра, с моста, где на вечерки собралась молодежь и играла гармонь, бойкие голоса, будто дразня Шеметова, озорно выводили:

Коммунары спят на нарах,

Кобылятину едят.

У них хлеб не народился,

Они бога матерят.

Раздался хохот и свист. И снова всхлипывала гармонь и девичий голос озоровал:

Год коммуна существует,

И такой у ней итог:

На бумаге — дебит, кредит,

А зерна в амбаре — ёк!

И снова хохот и свист…

— Вот так и потешаются… С дальним прицелом, конечно… Но рот им не заткнешь. Пока, действительно, почти все так и есть.

Догорал костер. Ребятишки спали на кошме под телегой.

— Ночь для раздумок дана. А гарное дило з утра починають. Утром и бачить будэм, чего робыть, — говорил Пантелей, провожая до моста гостя.

* * *

В воскресенье Шеметов встретил Пантелея Никитича на базаре, как знакомому улыбнулся.

— Ну, остаетесь жить здесь?

— Вжэ обоснувалысь, — с какой-то радостной легкостью выдохнул Пантелей. — Хатку на бэригу зробляем. В Совиты договорылысь, зэмлицу отцу и братьям дають. Я ж на общество буду робыть — скотинку пасты. Так шо вси у мэнэ скоро в должниках будэтэ. На подати и жить будэмо, як баре. — И он весело засмеялся.

— Ну, счастья вам на новоселье. Нужда будет — заходите в коммуну, поможем, чем сможем.

* * *

Хату Кравченки соорудили быстро. Старый опыт помог. Снова напахали пластов из дернины, сложили из них стены. На потолок, внакат, пошел чернотал, нарубленный тут же, на берегу Тобола. Крышу залили смесью глины с соломой, таким же глинобитным сделали пол. В углу, близ дверей, дед Никита сбил из глины печь, напротив сколотил двухъярусные нары. В переднем углу, вдоль стен, положил лавки, сколотил стол. Семья справила новоселье.

Больше всех радовалась Мария. Впервые за многие месяцы она замесила квашню, настряпала булки. В печку, к загнетке, поставила варить горшок борща. Она почувствовала себя снова хозяйкой и матерью. А к осени в избушке появился новосел: Мария родила мальчика. Назвали его Иванком. Так в семье стало два Ивана — младший и старший. И вечерами, когда собирались дома все и надо было ужинать, Мария Михайловна с любовью говорила:

— Ну, детки, помогайты мени, вас видь у мэнэ семеро.