Глава семнадцатая.
Глава семнадцатая.
На острие стрелы
Ох уж и запомнилась мне эта последняя в минувшей войне боевая операция!..
Но расскажу все по порядку. И будет ли это интересно молодому читателю или лишь утомит его, но прежде всего, как военный человек, я должен передать диспозицию сторон, оперативную обстановку перед наступлением на Берлин, раскрыть задачи фронта, с которым мои пилоты завершали войну, и некоторые особенности боевой работы авиакорпуса в те нелегкие дни.
Итак, разгромив в январе — апреле сорок пятого года группировки гитлеровских войск в Восточной Пруссии, Польше, Восточной Померании и Силезии, наша армия вышла на Одер и Нейсе и готовилась к решающей битве за Берлин.
Германия оказалась под непосредственной угрозой ударов Советской Армии с востока и юга, а также с запада, откуда наступали американцы и англичане. Но гитлеровское руководство до последних дней надеялось на развал антифашистской коалиции и благополучный выход из войны. Для этого было решено во что бы то ни стало не допустить в Берлин русских! И 63 дивизии, 37 отдельных полков, 98 батальонов — отборные войска двух групп армии «Висла» и «Центр» — сосредоточил противник на берлинском направлении. Много ли это? Как не много: 1 миллион человек, 10 400 орудий и минометов, 1500 танков и штурмовых орудий. А 3300 боевых самолетов — мало ли?
Глубина обороны под Берлином достигала 100 километров. Немцы в интересах ее умело использовали каменные постройки городов и селений, множество озер, соединенных между собой реками, каналами.
В одном только Берлине насчитывалось 400 железобетонных долговременных сооружений, а сам гарнизон приготовилось защищать 200 тысяч человек. Кроме того, в резерве немецкого главнокомандования сухопутных войск было еще 8 дивизий и 200 батальонов фоль-ксштурма из населения города.
По замыслу операции войскам трех фронтов — 1-го и 2-го Белорусских, 1-го Украинского — при содействии авиации предстояло сокрушить оборону противника на ряде направлений, расчленить берлинскую группировку на несколько частей, разгромить ее и овладеть Берлином. Затем, на двенадцатый-пятнадцатый день операции, наши войска должны были выйти на Эльбу, соединиться там с войсками союзников, вынудить Германию капитулировать и завершить войну.
Главный удар предусматривалось нанести с Кюстринского плацдарма войскам 1-го Белорусского фронта под командованием Маршала Советского Союза Г. К. Жукова. На направлении этого удара войска фронта и предстояло прикрывать нашему истребительному авиакорпусу.
Что из себя представлял этот кюстринский плацдарм? Опять же короче и яснее военного языка для такого объяснения не найти. Здесь на один километр фронта со стороны противника приходилось до 60 орудий и минометов, 17 танков и штурмовых орудий, на три километра — дивизия гитлеровской пехоты.
В центре первого эшелона главной группировки войск 1-го Белорусского фронта предстояло наступать 5-й ударной армии генерала Н. Э. Берзарина. Перед ней была поставлена следующая боевая задача: фронтальным ударом взломать оборону противника, обеспечить ввод в прорыв 2-й гвардейской танковой армии и во взаимодействии с соседними армиями выйти к Берлину. Проще говоря, войска 5-й ударной были на острие той стрелы, которая так ярко вырисовывается теперь на картах учебников истории, а это значило, что перед ними стояли самые сложные и ответственные задачи.
Как обеспечивалось решение этих задач? На направление главного удара 1-го Белорусского на 1,5 километра фронта приходилась дивизия, на один километр — 300 и более орудий, минометов, 20—30 танков и самоходно-артиллерийских установок (а с учетом танковых армий и танковых корпусов — 130—138). Особое внимание уделялось обеспечению превосходства сил и средств на семикилометровом участке прорыва. Здесь было сосредоточено 6 стрелковых дивизий, более 1800 орудий и минометов, 361 реактивная установка, 360 танков и самоходно-артиллерийских установок, около 50 инженерно-саперных рот.
К слову, о саперах. Оборудуя в инженерном отношении исходный для наступления район, они использовали 80 тысяч больших и малых саперных лопат, 8 тысяч топоров, 25 тысяч поперечных пил, 245 тонн гвоздей, 70 тонн взрывчатки!
Понимая, что гитлеровцы ожидают удар, но не знают, когда он будет нанесен, какими силами, большое внимание в те дни было уделено маскировке, скрытности подготовки операции. На оперативных аэродромах полки собирались рассредоточенно, постепенно. Аэродромы эти располагались от линии фронта километрах в десяти-двенадцати, поэтому перелеты здесь были разрешены на высотах не более 300 метров. На плацдарме категорически запрещалось пользоваться радиосвязью, приказы и указания поступали только лишь непосредственным исполнителям. Передвижение к плацдарму, к Кюстрину, в светлое время суток воспрещалось, а чтобы создать ложное представление о концентрации сил, определенные части и транспорт передвигались лишь в восточном и северном направлениях.
С целью дезинформации противника у северного берега реки Штром, в районах Геншмара, Танненхофа наши военно-инженерные части изготовили в 400—800 метрах от переднего края макеты танков. Расчет был прост. Немцы поймут, что здесь не боевые машины, а макеты, и решат, что идет имитация подготовки к наступлению. Так, собственно, оно и получилось: макеты сначала приняли за танки — ударили по ним, потом сообразили, что ошиблись, и успокоились. А настоящие-то боевые машины были сосредоточены совсем рядом. По ним немцы уже не стреляли, полагая, что и это макеты. Больше того, прикинулись дурачками — из тыла погнали платформы с макетами своих танков. Ну да, куда там!.. Это лишь еще раз подтвердило, что противник на главное направление нашего удара на Берлин силы свои не перебрасывает.
Собственно, об этой информации о противнике нег, мало позаботились наши воздушные разведчики. Вся, полоса наступления войск, включая Берлин, была сфотографирована, причем не один раз. Аэродромы гитлеровцев просматривались и фотографировались ежедневно. А их в районе Берлина было 62: восточнее города — 29 и западнее — 33.
Надо сказать и еще об одной существенной особенности в подготовке операции — об организации управления истребительной авиацией. Дело в том, что в полосе наступления шириной по фронту каких-то 22 километра боевые действия должны были вести семь авиационных корпусов, восемь отдельных авиадивизий общей численностью до 2500 самолетов! Чтобы четко управлять авиацией над полем боя, командиры взаимодействующих с сухопутными войсками авиасоединений: должны были находиться на КП командующих армиями или командиров корпусов. В шести километрах от переднего края на направлении главного удара был организован вспомогательный пункт управления. А три радиолокационных узла наведения истребителей на воздушные цели должны были давать возможность постоянно быть в курсе воздушной обстановки и своевременно реагировать на ее изменения. Один из таких радиолокационных узлов был закреплен за нашим корпусом, и в его задачи входило наблюдение за воздушной обстановкой в своей полосе прикрытия, слежение за аэродромами противника, наведение своих истребителей на воздушные цели.
Наряду с подготовкой операции по командной линии большую работу в те дни проводили политорганы, партийные и комсомольские организации. Немцы еще пытались как-то подорвать моральное состояние наших бойцов. Была, например, такая листовка, сброшенная с самолета: «…Мы тоже были у Москвы и Сталинграда, но их не взяли. Не возьмете и вы Берлин, а получите здесь такой удар, что костей не соберете. Наш фюрер имеет, огромные людские ресурсы и секретное оружие, которое он берег для того, чтобы на немецкой земле окончательно уничтожить Красную Армию…»
Что там все эти листовки могли значить — так, пропаганда. В душе каждого горело яростное желание возмездия! Сколько горя немецкие захватчики принесли нашему народу… И что ни говори, а в сердцах прочно держался лозунг: «Смерть немецким оккупантам!» Как переломить, перестроить психологию солдата, всей многотысячной армии? Нельзя же было допустить, чтобы гнев и месть вылились в массовые репрессии по отношению ко всему немецкому населению. Нельзя было считать всех мирных жителей фашистами.
Политработники принимали меры по разъяснению освободительной миссии Красной Армии, установлению правильных взаимоотношений с немецким населением. Появилось обращение Военного совета фронта, в котором говорилось:
«Настоящий воин Красной Армии никогда не уронит достоинства советского гражданина и за безрассудной „личной местью“ не может забыть главного — священной и благородной цели войны, ради которой наш народ взялся за оружие: разгромить немецко-фашистскую армию и покарать фашистских преступников. Мы не мстим немецкому народу, обманутому фашистскими главарями, отравленному ядом человеконенавистнической расистской пропаганды, а хотим помочь ему сбросить с себя это кровожадное чудовище — фашизм…»
Такая вот диспозиция…
Каждому было ясно — скоро начнется. Все напряженно ждали этого часа. И вот ночью 16 апреля, за два часа до наступления, в части поступил приказ, а следом еще одно обращение Военного совета фронта. В нем говорилось:
«Боевые друзья! Пришло время нанести по врагу последний удар…
Пришло время вызволить из ярма фашистской неволи еще томящихся в ней наших отцов и матерей, братьев и сестер, жен и детей.
Пришло время подвести итоги страшным злодеяниям, совершенным гитлеровскими людоедами на нашей земле, и покарать преступников. Пришло время добить врага и победно закончить войну. …Славой наших побед, потом и своей кровью завоевали мы право штурмовать Берлин и первыми войти в него, первыми произнести грозные слова сурового приговора нашего народа немецким захватчикам… Стремительным ударом и героическим штурмом мы возьмем Берлин, ибо не впервой русским воинам брать Берлин…»
И вот настал этот час.
16 апреля в 3 часа по берлинскому времени началась артиллерийская подготовка. Двадцать пять минут полыхал огненный смерч, и почти одновременно более 150 ночных бомбардировщиков начали бомбить противника в первой и второй полосах обороны. Затем по единому сигналу перед атакой в полосе главной ударной группировки нашего фронта были включены 140 зенитных прожекторов. Враг очумел! Потом пленные немцы рассказывали, что подумали, будто русские применили какое-то секретное оружие. Это также способствовало успеху атаки.
А по второй полосе обороны, отчасти и по третьей позиции главной полосы уже начали работу 745 тяжелых бомбардировщиков. 50 тонн на один квадратный километр цели — такой оказалась плотность этого бомбового удара. Не забыть, как над Одером и Зееловскими высотами бушевало море огня.
Немцы, однако, довольно быстро пришли в себя и начали оказывать ожесточенное сопротивление. А тут еще навис низкий утренний туман. Так что с рассвета до 8 часов утра противника обрабатывали одни штурмовики. Потом в работу вступили пикирующие бомбардировщики, но в условиях плохой видимости удары они наносили в основном в глубине обороны противника, а на поле боя непосредственной помощи войскам почти не оказали.
Командующий фронтом для наращивания удара и повышения темпа наступления во второй половине дня принимает решение на ввод в сражение 1-й и 2-й гвардейских армий. К 15 часам дня в воздухе находилось уже свыше 600 боевых самолетов, обеспечивая действия танкистов, а также общевойсковых армий, ведущих бои в районе Зееловских высот.
Активно заработали и немцы. Группами по полтора-два десятка «фоккеры» начали прорываться к боевым порядкам наступавших танковых армий, к переправам через Одер. Тут-то и пошли в бой наши истребители.
Летчики 176-го гвардейского истребительного авиаполка под командованием П. Ф. Чупикова действовали в районе Зеелов, Мюнхенберг, Бернау. В десяти воздушных боях они сбили шестнадцать «фокке-вульфов». Сами потерь не имели. А всего в первый день наступления мы провели 43 воздушных боя, при этом сбили 50 самолетов противника.
Вечером Николай Эрастович Берзарин прислал на мое имя телеграмму, в которой просил объявить благодарность летчикам корпуса, отлично действовавшим в сложных метеорологических условиях при обеспечении переправы войск через Одер. Я это с удовольствием выполнил. А когда мне принесли на подпись наградные листы, в глаза невольно бросилось, что в списках представленных к наградам среди знакомых бойцов — ветеранов корпуса — было много имен молодых, комсомольцев, проявивших в боях отвагу и мастерство.
И все же, несмотря на героические усилия войск фронта, противнику удалось задержать нас на Зееловских высотах. Немцы здесь зацепились крепко. Крутые скаты этих высот, и так-то труднодоступные для танков, и пехоты, были изрыты траншеями, окопами. Противотанковый ров откопали глубиной до трех метров и шириной три с половиной метра. Дороги все соответственно загромоздили металлическими балками, бревнами, подходы к ним с немецкой аккуратностью заминировали. Словом, ждали нас.
Завязались тяжелые кровопролитные бои… Немцы контратаковали — вводили в бой моторизованные эсэ совские дивизии, спустили на нас фанатичных юнцов из бригады «Гитлер-югенд». Для храбрости гитлеровское командование выдавало солдатам шнапс и обещало вот-вот применить против русских новое секретное оружие.
Что за оружие обещал фюрер своим воякам, мы тогда не знали. Мне же из тех дней войны запомнились два боевых эпизода.
…Вылетел я как-то на свободную охоту в район наших наземных войск. Мой ведомый Сеня Самойлов пристроился слева и чуть сзади. Идем на высоте 4000 метров, маскируемся в лучах солнца. Вдруг — сколько этих «вдруг» было в войну-то! — вижу, чуть ниже, по левому борту, летит необычный самолет. Все в нем необычное — окраска серебристая, аэродинамические формы стремительные, два двигателя на плоскостях. «Бомбардировщик?..» — мелькнула догадка. Но тут же опыт бойца подсказал, что для бомбардировщика такой самолет слишком мал. «Истребитель?..» Тоже вряд ли: с двумя двигателями у немцев был только Me-110.
Словом, пока я соображал, самолета и след простыл.
— Сеня! — кричу по радио. — Видел?
— Что?
— Как что? Машина какая-то серебристая прошла.
— Нет, «Дракон», никого не было, — отвечает мой ведомый. — Не видел.
Вот, подумал было, долетялся, доработался — галлюцинации начались… Но тут же серебристая тень промелькнула прямо перед моими глазами еще раз — под углом градусов в десять-пятнадцать. И я, уже не выясняя, что и как, маханул полупереворот через левое крыло, дал мотору по газам — до упора, сколько мог! — и в атаку. Когда неопознанный объект у тебя на мушке, а не ты у него, как-то спокойней пилоту в небе, в своей кабине.
Однако зайти в хвост серебристому аппарату не так-то просто. Ничего не получается! Но я все-таки прицеливаюсь и открываю огонь. Трасса снарядов проходит далеко позади цели — самолет скрывается…
После приземления приказываю немедленно проявить пленку фотокинопулемета (я почти всю войну летал с этим контрольным прибором американского производства фирмы «Ферольд-Чалд»). Через час майор Новиков, мой заместитель по огневой подготовке, приносит увеличенный фотоснимок, на котором в перекрестии моего пулемета отчетливо виден самолет с гитлеровскими опознавательными знаками. Это был реактивный истребитель Ме-262. Фотокинопулемет зафиксировал мое усердие: при выполнении атаки поправка на скорость взята максимальная, все вроде бы учтено лучшим образом, и все-таки трасса… Трасса снарядов осталась далеко позади немецкого истребителя. По подсчетам, как потом выяснилось, скорость Ме-262 превышала скорость моей машины на 250—300 километров в час. А это довольно ощутимая разница для воздушного боя. Опять же прицелы наших истребителей — они были рассчитаны на скорость до 500 километров в час, а Ме-262 ходил на 800—850. Так что для поправки при воздушной стрельбе просто не хватало поля прицела. Оттого я и не сбил реактивный «мессер».
Самолеты Ме-262 и Me-163 считались секретным оружием Гитлера. Их было мало, и летали они очень редко — только над Одером да над Берлином, когда он был уже в окружении. Боевую обстановку в пользу врага эти «мессершмитты» изменить, конечно, уже не могли, но немцы все же рассчитывали оказать на нас своим новым оружием моральное воздействие. Пустое дело!
Известно, что они пытались использовать и самолеты-снаряды, и спаренные самолеты. С одной такой «этажеркой» у меня тоже произошла встреча.
На высоте 5000 метров над переправой через Одер я как-то заметил странный объект, напоминающий по форме геометрическую трапецию. Сошлись на встречных курсах. Огонь открыть не успел — просквозила «этажерка» аж со свистом, но заметил, что сооружение это состоит из двух самолетов: вверху «Фокке-Вульф-190», а под ним — «юнкере». Тянули «этажерку» три мотора.
Что тут скажешь, большие оригиналы эти немцы. Ведь конструкция эта, мало того, что от земли оторваться как-то сумела, так еще ведь и летела куда-то. Впрочем, летело у них все против нас. Поэтому я энергично закрутил свою группу в разворот, стараясь не терять цель из виду, и, гляжу, «фоккер» вдруг отделился от «юнкерса», выполнил горку — и в сторону. А «юнкере» с пологим углом пикирования летит к нашему переднему краю. Гонимся за ним. У «юнкерса» угол все круче, круче. Потом, не долетая до нашего рубежа, он ударился о землю и разнес все в радиусе метров 150—200.
Позже я узнал: эта система спаренных самолетов проходила у противника под кодовым названием «Отец и сын». Ничего себе системка — хорошенький тогда приветик передали папаша с сыном своей пехоте!.. Таких «этажерок» к концу войны немцы наклепали немало, но выпустить против нас и союзных войск успели только 200 штук. Не помогло и это.
Штаб нашего корпуса в те дни базировался на аэродроме вместе со 176-м гвардейским истребительным авиаполком. Это было настолько близко от линии фронта, что противник умудрялся обстреливать нас из минометов.
И вот как-то одна мина угодила к нам прямо в ТЭЧ. Несколько человек тогда ранило, инженера убило. На следующий же день вызвал к аппарату СТ командующий 16-й воздушной армией генерал-полковник авиации С. И. Руденко и передал, что маршал Г. К. Жуков удивлен — он не знает случая, чтобы авиация несла потери от минометного огня! Маршал также спрашивал: возможно, авиаполк следует посадить где-то в Другом месте — подальше от линии фронта?..
Во время разговора с Сергеем Игнатьевичем у меня на К.П находился полковник П. Ф. Чупиков, командир 176-го авиаполка. Он был вызван для уточнения боевой задачи, и я показал ему телетайпную ленту.
— Читай!
Чупиков бегло просмотрел ленту, отбросил ее в сторону и решительно заключил:
— Нет! Мы не должны уходить отсюда. Этот аэродром вполне устраивает нас для выполнения боевой задачи.
Я согласился с командиром полка — у Чупикова собрались прекрасные воздушные бойцы — и добавил по аппарату СТ, что иначе и мне надо будет перебазировать штаб корпуса подальше от линии фронта, следовательно, удаляться от К.П прикрываемых нами войск.
— Хорошо, — ответил командующий армией. — Так и доложу Жукову…
А через несколько часов я получил разрешение сохранить базирование штаба корпуса и авиаполка, но при условии, что потерь на земле у нас не будет.
В течение двух дней мы понарыли вокруг аэродрома укрытий, ходов сообщений, землянок, да так добросовестно все сделали, что никакой минометный обстрел уже не был страшен.
Так мы почти все дни Берлинской операции и шли — следом за танками, зачастую обгоняя матушку-пехоту, держа передний край на расстоянии, образно говоря, вытянутой руки. Причем бывало так: танковая бригада проскочит какой-то город — и дальше. А нам, чтобы не отставать, приходилось организовывать командные пункты корпуса да следить за движением танков, практически находясь — до прихода наших наземных войск — на ничейной территории.
И тут происходит интересный случай.
Развернули мы как-то пункт управления в каком-то — не помню названия — местечке. На крыше одного трехэтажного дома установили радиоантенну, а на верхнем этаже — пункт наведения. Во дворе поставили четыре машины: бронетранспортер, два американских «студебеккера» и мой «виллис». В целом с охраной, шоферами и офицерами штаба личного состава я насчитал человек двадцать пять — тридцать. Уже ученые, вооружены мы все были довольно серьезно — и гранаты, и автоматы, и два ручных пулемета, да плюс еще два ящика противопехотных мин! Правда, с минами этими обращаться умел только начальник нашей радиосвязи.
И еще одна деталь. Не очень существенная, не так чтобы слишком принципиальная, однако оговориться все же необходимо: в составе нашей команды было пять-шесть девушек-связисток. Ни к гранатам, ни к минам отношения они не имели. Но это к слову.
На мой взгляд, наш военный лагерь был вполне боеготов, и я, заняв диспозицию, связался по радио со штабом корпуса, а потом доложил в штаб воздушной армии: так, мол, и так, находимся уже в таком-то населенном пункте, все в порядке, готовы управлять боевой работой авиации, которую с нетерпением ждем.
В ответ получаю телеграмму: «Уточните местонахождение. По нашим данным, названный вами пункт в руках противника…» Тут уже настал черед засомневаться нам. Собрались, чтобы посовещаться, смотрим на карту: все вроде бы правильно, местечко обозначено — о нем и докладывали. На всякий случай, однако, решили уточнить у местных жителей, куда это нас занесло. Старуха немка, которую отыскали неподалеку от дома, на все наши вопросы лишь согласно кивала головой да бубнила одно и то же: «Я… я…», что по их означало «да». С перепугу бабка предложила даже эрзац-кофе, от которого мы отказались, преподнеся ей, в свою очередь, банку свиной тушенки.
Затем я вторично доложил командарму Руденко, что пункт нами назван был правильно, что на окраине его с севера есть поле, вполне пригодное для посадки самолетов По-2. В ответ получил распоряжение, кем и как управлять, а управлять предстояло не только истребительной авиацией, но и штурмовой, и бомбардировочной. Наконец командарм сказал, что завтра в семь часов утра прилетит офицер связи, следовательно, необходимо постоянно быть на приеме.
Дело шло к вечеру. Мы готовились к ужину. Наши девчата-связистки, отыскав в доме дрова, разожгли печку и принялись за приготовление привычного в таких условиях блюда; размочат сухари — получится почти что хлеб, подогреют тушенку, потом чай — прекрасно!
В тот вечер обстановка была спокойная, почти что мирная, только к концу нашего походного ужина на улице послышался шум моторов, и я подумал: должно быть, наша пехота подошла. Но вот начальник связи выглянул в окно и отшатнулся:
— Командир, немцы!
Действительно, вся узкая улица оказалась забитой машинами, вокруг машин было полно солдат — немцы о чем-то громко разговаривали, но по домам не расходились.
«Что делать?» Все смотрели на меня, ждали моего решения, а я соображал: спрятаться до подхода своих, но когда они придут? А если немцы обнаружат нас — расправиться с нами им не представит трудности. И тогда пришло дерзкое, пожалуй, единственно верное решение: атаковать самим! Да, именно атаковать, ударить сейчас, внезапно, ошарашить запрудившее улицу войско решительной атакой! Немцы должны уйти, не приняв боя. Нам только нужно беречь боеприпасы.
Итак, решение принято, задача всем ясна — распределяемся у окон. Четырех бойцов я послал на крышу дома. Чувство большого почтения у меня вызвали в эти минуты противопехотные мины, и я пожалел, что незнаком с их устройством.
— А что, если зарядить мину и бросить сверху — сработает? — поинтересовался у нашего «сапера» — начальника радиосвязи.
— Так точно, сработает, товарищ генерал, — уверил он.
Тогда я распорядился, чтобы он быстренько зарядил все мины.
Когда они были готовы, приказал сначала бросать по противнику эти мины и гранаты, а потом открыть стрельбу. Сигнал — мой выстрел из пистолета.
Смотрю еще раз вниз — с третьего этажа. Немцы не разъезжаются, но и моторы машин не глушат. Ведут себя спокойно — ничего не подозревают. «Может, все-таки переждать, уйдут?» — мелькнуло сомненье, но тут же решаю окончательно: бить! — и стреляю.
Что там потом было — передать трудно. На головы фашистов сверху обрушилось целое минное поле. Одновременно с крыши заработали два пулемета. Спустя несколько минут я глянул вниз — и еще больше удивился: улица пустынна, горит одна машина, да кое-где валяются убитые.
В это время прибегает радист, который на крыше с пулеметом был, и докладывает, что вокруг — ни души:
— Как мы ударили минами — они все и рванули!
— Много ли было? — спрашиваю.
— Да много. Но так почесали, что разве сочтешь…
— Хорошо, быть в готовности, — передаю всем, а но радио сообщаю в штаб корпуса о случившемся. Через некоторое время получаю радиограмму:
У вас на подходе танковая бригада второго эшелона. Займите оборону и ждите». А от кого было обороняться-то? Город опустел…
Пройдут годы. Я расскажу однажды об этом случае генералу А. И. Радзиевскому. Алексей Иванович (во время Берлинской операции он был начальником штаба 2-й гвардейской танковой армии) знал толк в таких делах и популярно прокомментировал:
— Город — не чисто поле. Там при штурме каждое окно или крыша, каждая щель может стрелять. Ты не видишь противника, а он тебя видит. В таком бою можно и малыми силами держаться очень долго. Были бы боеприпасы…
С некоторым в общем-то запозданием я внимательно слушал небольшую лекцию о боевых действиях штурмовых групп в населенных пунктах, но, признаться откровенно, почему-то думал, что больше мне подобных баталий в жизни вести все-таки уже не придется…
Однако пока что шел только третий день битвы за Берлин. Мы наступали, и каждый отвоеванный километр на земле, каждый наш боевой вылет в небе врага стоил большого напряжения сил, воли, нервов. Третий день наступления был самый тяжелый.
Тогда мы выполнили корпусом 833 вылета, участвовали в 84 воздушных боях и сбили 76 самолетов противника! Цифра для нас рекордная.
Можно бы долго рассказывать об отличившихся в боях летчиках, описывать схватки с врагом, но я — для примера — приведу лишь один эпизод. Лейтенант В.И. Александрюк, летчик 176-го гвардейского истребительного авиаполка, в паре со своим ведомым вылетел на свободный поиск в районе Мюнхенберга. Неожиданно пилоты обнаружили большую группу «фоккеров» — около сорока машин — под прикрытием четырех «мессеров», направляющихся в район наших войск. Решение было принято мгновенно, и Александрюк, воспользовавшись преимуществом в высоте, ринулся в атаку. Парой наши летчики срезали сразу же два «мессера» из группы прикрытия. Два других поспешили уйти, бросив своих. Тогда наши истребители атаковали ведущего «фоккера» и подбили его. Боевой порядок группы нарушился, немцы засуетились и начали разворачиваться назад.
В тот день по четыре самолета противника сбили капитан С. Н. Моргунов и старший лейтенант И. Г. Кузнецов, по три — капитаны В. В. Калашников, Е. Ф. Тужилин и младший лейтенант В. С. Ткаченко. Многие летчики сбили по две вражеские машины. Среди них майор В. С. Баскаков, капитаны К. С. Вакуленко, А. А. Караев, Н. И. Савин, А. Н. Ситковский, старшие лейтенанты Н. А. Боровский, Н. В. Бородин, В. В. Каблуков, М. Е. Пивоваров, Н. С. Руденко, Д. И. Суслов, лейтенанты И. Г. Банников, М. И. Дыдыгин, И. Ф. Кривобок, М. Н. Мухин, К. В. Подбуртный, Л. В. Приходько, В. Н. Яринский и другие летчики.
20 апреля в 13 часов 50 минут артиллерия 1-го Белорусского фронта открыла огонь по Берлину. Этим было положено начало историческому штурму столицы фашистской Германии.
К исходу 21 апреля войска фронта вступили в ее пригороды. Все предприятия в Берлине остановились. Большинство складов, в том числе продовольственных, оказалось в наших руках. В стане врага началась паника. Ближайшие помощники Гитлера — Геринг и Гиммлер — бежали, оставив своего фюрера на произвол судьбы. Но гарнизон продолжал сопротивляться.
Из-за плохой видимости мы в этот день вылетали только парами или одиночно. А немецкие истребители патрулировали над Берлином, но в бой не вступали.
И вот 22 апреля. Войска фронта, прорвав внутренний оборонительный обвод, ворвались в немецкую столицу. Так война обернулась для фашизма бумерангом, вступив на улицы города, откуда она началась, где была задумана.
Чтобы поддержать сухопутные войска, командование и штаб 16-й воздушной армии разработали серию ударов в соответствии с планом, получившим название «Салют». Ударами с воздуха нам предстояло громить мощные опорные пункты, оборонительные сооружения гитлеровцев, дезорганизовывать управление войсками противника.
В порядке обеспечения этого плана наш корпус сначала отработал по аэродромам, уцелевшим севернее и западнее Берлина, — Вильгельмштадт, Нойруппин, Дальгов. Прикрывая в то же время войска и ведя свободный поиск в районе Берлина, в сорока пяти воздушных боях мы сбили 26 самолетов противника, выполнили 16 штурмовок по наземным объектам.
В ночь на 25 апреля наши тяжелые бомбардировщики прошли над Берлином и сбросили по противнику 90 тонн бомб. Это был первый удар. Днем столицу Германии бомбили еще два раза — в первом налете участвовало 413 бомбардировщиков и 483 истребителя. А всего тогда было сброшено около 600 тонн бомб.
Что тут скажешь, цифры внушительные. Да только ведь наша победа складывалась порой и из таких боев, о которых историки не пишут, а если и упомянут где, так общей фразой — мол, шли бои «местного значения». Сколько их было-то за годы войны… И среди озер Карелии, и в полях да перелесках равнины русской, и там, под Берлином.
Расскажу об одном таком памятном бое «местного», так сказать, — берлинского! — значения.
Дело было так. Взлетел я от командного пункта 16-й воздушной армии и на связном самолетике взял курс к себе, в штаб корпуса. Лечу, посматриваю — не так чтобы пасторальными пейзажиками любуюсь, а профессионально, чисто по-истребительски рыскаю взглядом в пространстве: не видно ли где врага? Правда, в том полете я выполнял задачу не истребителя, а скорее воздушного извозчика — сам себя доставлял на связном самолете, да еще начальник оперативного отдела пристроился. Однако привычно слежу за обстановкой — фронтовые высоты полны неожиданностей.
И вдруг на мой «кукурузник» — молнией с неба! — пара «мессершмиттов»… А дальше все, как в старой русской сказке: налево пойдешь… направо пойдешь… прямо — одни страхи! В самом деле, с фанерной-то тарахтелкой — безоружной, тихоходной — долго ли разделаться истребителю.
И все же сработало что-то мгновенно — характер, что ли, уже бойцовский выработался, инстинкт ли какой — я принял бой. Модель его в такие минуты, понятно, не спрограммируешь. Но есть у русских веками проверенный, хотя не шибко, конечно, научный удалой такой алгоритм — на авось! Вот с ним я и бросился в драку на «кукурузнике» против двух «мессеров». А точнее, как только заметил их хищные силуэты, несущиеся на меня в атаку, энергично развернул свой аэроплан навстречу и приготовился… К чему? Что бы тогда предпринял, сойдись с любым из «мессеров» в лобовой атаке? Ну, сейчас, сидя за столом, в уютной домашней обстановке, когда уже давно стих зов боевых труб, сейчас, конечно, можно рассматривать и анализировать различные варианты каких-то там точно осмысленных маневров. А тогда было одно — выдержать атаку, во что бы то ни стало выдержать и навязать свою волю противнику. Если потребуется, таранить, наконец! Иного я не представлял.
Немцы, видимо, не ожидали такого поворота дела. Проскочили надо мной, да так, что от струй их винтов мой «кукурузник» отбросило в сторону. Гляжу, разворачиваются — и снова в атаку. Оскорбились, должно быть: «русс-фанер» (так немцы презрительно называли самолет По-2), и вдруг осмелился против пары «мессеров» в лобовую идти!.. А я опять кручу навстречу им. И снова они проскакивают мимо.
Так повторялось несколько раз. Дело в том, что у моей машины скорость была маленькая, а у «мессершмиттов» в пять-шесть раз больше, что в конце концов и оказалось для них помехой: для атаки на встречных курсах получалось время очень ограниченное. По малоскоростным-то целям тоже надо уметь бить, без сноровки не получится.
Но разозлил я тех фрицев, видно, основательно. Судя по всему, они не собирались уходить, пока не разделаются со мной. Тогда я принимаю благоразумное решение: выбрать момент между их атаками, приземлиться и бежать к своим.
Собственно, так и получилось. Только сорвал «мессерам» очередную атаку, тут же посадил самолет — почти в лесу — и деру! Откуда такая спринтерская энергия взялась… Мгновенно оказались с Чернухиным метрах в 300—500 от места приземления. Немцы порыскали-поискали нас, но, ничего не обнаружив, так ни с чем и улетели.
До штаба корпуса мы с начальником оперативного отдела добрались пешим порядком. Рассказали, как было дело. Инженер корпуса полковник Сурков тут же принялся за поиск связного самолета. Найти его не представило труда, а вот эвакуировать пришлось на автомашинах. Взлететь с того места было просто невозможно — нужно было бы прорубить целую просеку. Как ухитрился сесть? Разве что с перепугу…
Такие вот происходили бои «местного значения». А вскоре начался штурм и центральных районов Берлина. Дым пожарищ, бомбовые разрывы, плохая видимость, сложная наземная обстановка затрудняли работу авиации. Пришлось нам тогда действовать эшелонированно, небольшими группами наиболее подготовленных экипажей.
Чтобы облегчить прикрытие войск, штурмовавших последние опорные пункты гитлеровцев, мы искали возможность приблизить свое базирование к местам схваток. Так, едва танкисты врывались на берлинские аэродромы, следом за ними приземлялись наши истребители.
Любопытная история произошла у нас на аэродроме Темпельгоф. Расскажу о ней.
Случилось так, что на этот берлинский аэродром я прилетел первым, на целые сутки опередив перебазирование туда полка 193-й истребительной авиадивизии из корпуса генерала Б. А. Сиднева. Ну а сутки на войне много значили, тем более в той напряженной обстановке.
Помню, только вернулся после одного боевого ночного вылета, в котором взаимодействовал с нашими танкистами, — в штабе корпуса на меня в атаку и оперативники, и разведчики: десятки вопросов, требующих срочного решения комкора. Полковник Чернухин предлагает:
— Товарищ генерал, думаю, надо использовать для работы аэродром Темпельгоф. Чем скорей, тем лучше!
— Чей он? — спрашиваю. — Не помешаем фюреру с Геббельсом?
Начальник оперативного отдела докладывает, но, чувствую, как-то неуверенно: мол, по данным оперативной информации штаба 16-й воздушной армии, аэродром Темпельгоф — это главный аэродром Берлина, мол, расположен он практически в самом городе… И так далее. Ничего себе, думаю, исчерпывающая информация. Для туристов.
Но, долго не мешкая — идея-то уж больно заманчивая: поселить истребителей прямо в центре Берлина, — я вызываю своего ведомого Лешу Новикова и распоряжаюсь:
— Летим!
В Берлине всюду бои. Трудно уже определить, где там, в каменных развалинах улиц и площадей, свои, где чужие. Но вот отыскиваю аэродром Темпельгоф. Большая бетонная полоса, широкие рулежные дорожки — прекрасно! Никакие самолеты с аэродрома вроде не взлетают, похоже, немцы отсюда убрались, и я принимаю решение садиться.
— Я — «Дракон». Прикройте посадку! — приказываю ведомой паре и захожу на полосу.
Мягко так приземляется мой истребитель на бетоне — не то что на грунтовых площадках. Осмотрелся вокруг — никого. Разрешаю садиться остальным.
Сели мои бойцы. Выключили моторы — тишина, воздух по-весеннему чист, небо, что та краска для живописи, «берлинская лазурь» называется. Правда, никто нас вот только не встречал на том аэродроме. А так действительно войны будто уже и не было.
Ну, собрались мы вчетвером, обсуждаем, кто и что должен осмотреть из аэродромных помещений — для размещения полка. Алексей Новиков расставил ноги циркулем и отмечает палкой, где будем располагать самолеты, где штаб, личный состав… В это время вдруг врывается пулеметная очередь и, трудно даже поверить, между ног Алексея вспахивает длинную борозду, обдавая нас комьями земли. Секунда на раздумье — все целы, никого не ранило — по самолетам!..
Уже на взлете я понял, что восточная сторона аэродрома была наша, а западная еще оставалась у противника. Вот от них и долетело приветствие нашей делегации — нельзя сказать, чтобы очень уж дружеское, но крайне своевременное.
Мы это приняли к сведению. На следующий день немцы с аэродрома были выбиты, на Темпельгоф прилетели целым полком пилоты из корпуса Сиднева, и отменная бетонка хорошо послужила им для штурмовок противника. А нас этот аэродром уже не интересовал — оказался тыловым. Мы свои полки решили разместить западнее Берлина — на аэродромах Нейруппин, Нойштадт, Дальгов, Бранденбург, Стендаль. Признаться, решение это было отчаянное, дерзкое — ведь вышли на Эльбу! — а почти вся авиация нашей воздушной армии, в том числе и истребительная, размещалась в основном восточное Берлина.
Мы рассчитывали на свой боевой опыт — опыт работы, когда базироваться и летать на задания приходилось в тылу противника. Он у нас накопился немалый.
Надо сказать, такое положение дел всегда вносило сумятицу в стан врага. Еще бы! Когда авиация в твоем тылу, так фронт, по логике, должен проходить где-то еще дальше — километров на шестьдесят-восемьдесят. Невольно перепутываются все карты! Правда, боевые действия в тылу врага увеличивали и наши потери, особенно на земле. Однако летчики корпуса гордились тем, что шли впереди всех, даже впереди пехоты! Так что, занимая аэродромы западнее Берлина, мы остались верны своему правилу.
На каждый такой аэродром командующий танковой армией генерал Богданов оставлял одну роту — для охраны личного состава и боевой техники, причем я или начальник штаба корпуса поочередно находились на командном пункте танкистов.
Как-то КП танковой армии перебазировался в район Нейруппина. Я тогда находился в бронетранспортере с начальником штаба армии генералом Радзиевским, впереди нас шел танк Т-34, за нами — штабные машины. Колонну замыкали еще четыре танка.
Едем — посматриваем по сторонам, высунувшись из люка. Все интересно: узкие сельские улочки, белые флаги из простыней в окнах домов.
— Будто вымерли все… — замечает Алексей Иванович. — Ни души.
Только я было собрался ответить генералу Радзиевскому, что немцы, запуганные гитлеровской пропагандой, прячутся в норы и убегают кто куда, как вдруг из небольшого домика выбегает женщина и бросает в наш бронетранспортер гранату!..
Помню, как командир боевой машины вскинул автомат, как из того же дома выбежал мальчик лет семи-восьми, очевидно, сын этой женщины. Помню, как тогда командир бронетранспортера решительно отвел ствол своего автомата в сторону…
Взрыв гранаты никакого вреда нам не причинил. Дело не ждало, и мы поехали дальше. Но долго еще перед моими глазами стояла та картина; какая-то фанатичка с гранатой, испуганный взгляд выбежавшего навстречу колонне мальчика и командир бронетранспортера, опускающий автомат…
К вечеру того же дня колонна была уже на подступах к Бранденбургу. Командарм Богданов принял решение в город не входить, а обойти его с севера и продолжать наступление. Так что на ночь мы остановились в небольшой деревушке, выставили боевое охранение и улеглись спать.
Но вот часа в два-три ночи послышалась стрельба из пушек и пулеметов. Я с генералом Радзиевским спал в одной комнате, и оба мы мигом проснулись от той стрельбы. Алексей Иванович определил:
— Наши стреляют, тридцатьчетверки…
Быстро оделись, взяли автоматы и выбежали на улицу. В ночной темноте, объятый пламенем, стоял наш танк. Где-то неподалеку шел бой — слышалась артиллерийская стрельба, треск пулеметных, автоматных очередей. Вокруг — никого. Ни своих, ни чужих.
— Пошли! — предложил генерал Радзиевский, и мы, перебегая от одного подъезда к другому, приблизились к площади, где шел бой. Это дралась наша танковая рота. Немцев вокруг было как минимум с батальон.
Ворвавшись с каким-то бойцом на второй этаж жилого дома, я быстро осмотрел комнаты — никого не обнаружил и, выбив прикладом автомата оконную раму, приготовился к бою.
Запомнилось почему-то, что ночь была очень лунная. Призрачный свет разливался повсюду, и на площади я хорошо видел немецких солдат в каком-то мышиного цвета одеянии и наших — в защитном. Кроме того, не знаю, как и объяснить, но у наших бойцов была какая-то особая хватка в бою. Мне кажется, я и в полной темноте различил бы, где кидаются в атаку наши ребята.
Немцев ждать долго не пришлось. Едва группа человек из семи появилась в створе моего окна, я открыл огонь, за мной — незнакомый боец, еще какой-то капитан, подоспевший на подмогу. Фашистов почти всех и уложили на месте.
Бой, похоже, начал стихать. Вдруг из-под нашего дома ахнул такой выстрел, что из уцелевших окон посыпались все стекла. А снаряд от выстрела разорвался на противоположной стороне площади. «В чем дело? — недоумевал я. — Кто мог так сработать? Ведь, вбегая в дом, точно видел — рядом ни танков, ни орудий не было…»
Через некоторое время, когда окончательно все утихло, мы спустились вниз, на первый (этаж, где генерал Радзиевский слушал уже объяснение причины ночного боя. Командир роты, невысокий капитан танкист, докладывал обстановку. Немцы скрытно подобрались к охранявшему нас танку, подожгли его фаустпатроном, потом с площади открыли по остальным боевым машинам роты огонь из пушек и пулеметов. Завязался бой…
Капитан сообщил о наших потерях — кроме танка, мы потеряли убитыми четырех человек. Немцев же считать не стали. Одно точно знал командир роты — выстрелом из Т-34 нашли танкисты уничтожили два противотанковых орудия.
«Где еще этот Т-34?.. — смотрел я по сторонам. — Чертовщина какая-то…» И только когда Алексей Иванович показал мне ствол орудия танка, я понял, в чем дело. Этот таинственный «летучий голландец» вплыл своей кормой в парфюмерный магазин через большую витрину и, можно сказать, прямо из-за прилавка начал свой откровенный разговор с гитлеровцами.
Утром мы подсчитали трофеи ночного боя: 250 автоматов и пистолетов, два орудия, две автомашины — обе вполне исправные: «опель» и «татра». Вскоре прилетел мой начальник штаба на связном самолете. Он сменял меня на командном пункте танкистов. Каково было наше удивление, когда мы узнали, что от наступающей следом 8-й гвардейской армии колонна оторвалась на 100—120 километров!..
В конце апреля, когда аэродромов у немцев совсем не осталось, в качестве взлетно-посадочных полос они стали использовать Шарлоттенбургштрассе, потом аллею в парке Тиргартен, неподалеку от имперской канцелярии.
27 апреля, выполняя боевой полет над Берлином, я заметил, как от этой канцелярии взлетел двухместный связной самолет. Для истребителя такая машина — не противник, такую и бить как-то неловко. Но ведь и упускать нельзя было: связные самолеты попусту, да еще в такое время не летали. Зашел, словом, на цель, навел на нее пушки — и…
Один мой командир полка, помню, любил повторять нам, молодым пилотам: «Стрельба, братцы, это передача мыслей на расстоянии!..» Так вот тогда, в тот по-весеннему светлый день, спроси меня, что же я готов сказать врагу, отправляя его на тот свет, ответил бы словами великого русского полководца Александра Невского: «Кто с мечом к нам придет — от меча и погибнет!»
Хорошо бы кое-кому усвоить эту мысль и в наши дни…
А тогда следом за мной к Тиргартену вылетели разведчики — место-то необходимо было все-таки проверить. Сквозь дымы пожарищ, в разрывах зенитных снарядов мне показалось, что на площадке между рейхстагом и Бранденбургскими воротами притаилось еще несколько самолетов противника. Чем черт не шутит, думал я, может, самого фюрера собираются вытащить из логова?..
Пилоты действительно вскоре доложили, что обнаружили там и самолеты, и танки. Так что утром следующего дня в Тиргартен прилетели две восьмерки штурмовиков и бомбардировщиков — тоже передать свои мысли на расстоянии. Прямо скажем, передали все от души — по-русски. Делать там было больше нечего…
Позже я узнал, что в этот день Геббельс готовил фюреру свадьбу с Евой Браун. Гитлер еще мог прорваться на запад. Он мог бы воспользоваться самолетом командующего 6-м воздушным флотом Грейма, который прилетел из Мюнхена по его вызову вместе с известной летчицей Ганной Рейч. Но Геббельс и Борман отвергли эту лазейку, готовя Гитлера к другой церемонии — уходу их жизни…
Грейм вылетел из Берлина 29 апреля — за день до самоубийства фюрера. Вряд ли он смог благополучно долететь до места, куда навострил лыжи. Хотя именно 29 апреля сопротивление гитлеровской авиации неожиданно возросло: самолеты противника то и дело появлялись в небе Берлина — то одиночками, то небольшими группами. 346 пролетов вражеских машин днем, 46 ночью зафиксировали тогда наши радиолокационные посты. Нацистская верхушка заставляла своих солдат слепо следовать за ней, сражаться до конца, принося бессмысленные жертвы за обреченное уже дело. Ведь именно в тот день Гитлер написал свое личное завещание. Оно было обнаружено в портфеле немецкого офицера, пытавшегося перейти линию фронта, и гласило: