Глава тринадцатая.

Глава тринадцатая.

В небе Таврии

Весной сорок четвертого, укрепляя свои позиции на Перекопском перешейке, южном берегу Сиваша и под Керчью, гитлеровцы во что бы то ни стало стремились удержать за собой Крым, а войска 4-го Украинского фронта и Отдельной Приморской армии заканчивали подготовку к операции, которая потом войдет в историю под названием Крымской наступательной.

Небо Таврии. Запомнилось оно мне на всю жизнь.

За несколько дней до начала наступления, где-то в первых числах апреля, мы с начальником штаба корпуса полковником Барановым, сев в связной самолет, отправились на очередной проигрыш операции и приземлились на полевом аэродроме Аскания-Нова. Погода была неважная — дул сильный ветер, поэтому после посадки я попросил встречавшего нас механика привязать самолет к металлическому стопору, и тот по-хозяйски распорядился с машиной.

В штабе фронта мы задержались допоздна Начальник штаба 4-го Украинского генерал-полковник Бирюзов на картах и у большого ящика с песком, где был нанесен весь рельеф местности и вся оперативная обстановка наших войск и войск противника, который раз проигрывал возможные варианты боевых действий.

Особо важной задачей в обеспечении операции с воздуха было прикрытие трех переправ через Сивашский залив. Именно по ним шла переброска войск для организации наступления, снабжение 51-й армии, удерживавшей завоеванный на Крымском полуострове плацдарм. Немцы понимали это и принимали решительные меры для ликвидации сивашских переправ. Немало бомбардировочной, истребительной авиации сосредоточили гитлеровцы в Крыму, привлекали боевую технику и с аэродромов, расположенных в Румынии Оттуда к переправам готовились вылететь их бомбардировщики — Хе-111, Ю-88. У «хейнкеля» по тем временам была немалая бомбовая нагрузка — до 2000 килограммов. А сильная защита самолета — пять пулеметов, мощная пушка — делала его довольно крепким орешком.

Словом, 3-му истребительному авиакорпусу РВГК, которым я командовал, была поставлена задача: не допустить разрушения переправ, прикрыть с воздуха 51-ю армию генерала Крейзера, а также войска 2-го танкового корпуса и кавалерийского корпуса генерала Кириченко.

Часов в десять-одиннадцать, когда уже совсем стемнело, мы оставили штаб фронта и направились с полковником Барановым к нашему «кукурузнику». Помню, моросил теплый дождик Самолет в темноте мы обнаружили не сразу, и только когда часовой окликнул нас: «Стой! Кто идет?» — поняли, что уже на месте, на летной площадке.

Предъявив часовому документы, я потребовал вызвать механика самолета: выпуск любой машины в воздух не обходится без этих скромных трудяг аэродромов — техников, механиков, мотористов. Но вместо механика на вызов явился вдруг начальник караула, и тогда, подумав, что с запуском мотора мы справимся сами, я отпустил охрану, осмотрел самолет, отвязал его крылья от стопоров и забрался в кабину.

Полковник Баранов, вполне разбирающийся в тонкостях работы летчика, помогал запускать.

— Контакт!

— Есть контакт!

— От винта!

— Есть от винта! — летели в ночи положенные ритуальные команды. И вот мотор чихнул раз-другой, винт завращался. Баранов ловко вскочил во вторую кабину, и прямо со стоянки — против сильного ветра — я начал взлетать.

Странно как-то себя вел связной самолетик на разбеге. Я уже полностью отдал от себя ручку управления машиной, казалось, что бежит она уже вечность, но хвост самолета почему-то поднимался с трудом, вяло, словно нехотя. Наконец оторвались.

В полете, чтобы сохранить нужную скорость, чтобы самолет летел по горизонту, ручку управления пришлось держать почти полностью «от себя». Я понимал — с машиной что-то случилось. Чрезвычайно тяжелая, с большой задней центровкой, она вела себя словно норовистый конь, вот-вот готовый вздыбиться и сбросить седока. А если учесть, что полет проходил ночью, да еще в дождь, то, пожалуй, нетрудно представить себе, как же облегченно я вздохнул, когда мы в конце концов приземлились.

Посадку я произвел, как всегда, уверенно, но выбрался из кабины — и руки, которой управлял, не поднять Мышцы затекли, стала она словно свинцовая. В чем дело?.. Тут подходит командир эскадрильи связи майор Волгушев и спрашивает:

— Товарищ генерал, как же это вы аэродромный баллон-то уволокли?

Я не сразу понял, о каком баллоне говорит комэск.

— Да ведь на костыле самолета на трехметровом тросе огромный баллон!

Все стало ясно. Хвост «кукурузника» его механик, стало быть, привязал для гарантии к тяжелому баллону — ведь дул сильный ветер, а я перед вылетом не заметил тонкого троса, которым баллон крепился с машиной, и взлетел Как все обошлось, как удалось долететь, не потеряв управления самолетом, — ума не приложу. Не раз мои товарищи по летной работе потом вспоминали об этом случае, подшучивая над наши» экипажем А мне в те дни было не до смеха, потому что приближалось время Ч — то известное всем военным начало, с которого берут отсчет любые баталии.

В один из поздних вечеров меня вызвали к аппарату СТ, напрямую связывающему штаб истребительного авиакорпуса со штабом фронта.

«У аппарата генерал-майор Савицкий», — передала телеграфистка, и тут же по ленте побежали слова с другого конца связи. «У аппарата Василевский. Здравствуйте, Евгений Яковлевич…» Представитель Ставки Верховного Главнокомандования маршал А М. Василевский интересовался, поставлена ли мне боевая задача, приступил ли корпус к ее выполнению. На это я ответил, что задача ясна, а корпус, хоть и имеет незначительные потери, но находится в полной боевой готовности.

После этого наступила длительная пауза. Телеграфистки обменялись между собой какой-то цифровой информацией, и, когда аппарат включился снова, мне показалось, что и застучал он громче, и лента побежала быстрее. Маршал Василевский интересовался: «А как у вас с питанием? Чем кормите летчиков? Не сказывается ли бездорожье на обеспечении боеприпасами и продовольствием?..»

Я доложил представителю Ставки о нашем положении Снарядами и крупнокалиберными патронами корпус был обеспечен, а вот с авиабомбами дело обстояло хуже. Не хватало осколочно-фугасных, зажигательных бомб, требовались и светящие бомбы — для ночного блокирования эродромов противника.

Что касалось питания личного состава корпуса, то, на мой взгляд, люди понимали сложившуюся обстановку и стойко переносили временные затруднения. Надо сказать, в те дни на помощь к нам пришли кавалеристы — они доставляли тыловикам отбракованных и раненых лошадей. И мы, таким образом, без ограничения обеспечили мясом летчиков, а остальным определили норму конины — по 150—250 граммов в день.

В ответ на мой доклад немедленно побежала лента из штаба фронта: «Я удовлетворен нашим разговором. Приятен оптимизм и уверенность в успешном выполнении поставленной задачи. Но хочу напомнить: ни одна из переправ через Сиваш не должна быть разбита. Уничтожение переправ практически срывает срок выполнения наступательной операции…» Врезались в память последние переданные маршалом слова:

«Милый мой Евгений Яковлевич, если вы не выполните эту задачу и переправы немцы разрушат, вы будете преданы суду военного трибунала. До свидания. Желаю вам удачи. С глубоким уважением.

Василевский».

Такая вот беседа была с помощью аппарата СТ. На полу, как обычно, осталась от нашего разговора огромная змея белой ленты. Держа в руках ее конец, я пробежал глазами обрывки последней фразы и невольно улыбнулся:

«Милый мой Евгений Яковлевич… вы будете преданы суду военного трибунала…»

Шла война. Мы должны были выстоять, одолеть очень сильного врага — во что бы то ни стало! А такая победа достается не одними лозунгами.

В тот же день, уже через полчаса, у меня в землянке состоялось совещание управления авиакорпуса Начальник штаба полковник Баранов, начальник политотдела полковник Ананьев, начальник оперативного отдела полковник Чернухин, заместитель начальника политотдела по комсомольской работе подполковник Полухин внимательно слушали о моем разговоре с представителем Ставки. А я читал расклеенную на чистых листах бумаги ленту и думал: мы не можем не справиться с немцами, мы сделаем все от нас зависящее, чтобы не пропустить противника к переправам…

Тяжелые воздушные бои разгорелись над крымской землей Из Румынии гитлеровцы гнали свои «юнкерсы» и «хейнкели» на промежуточные аэродромы, заправляли их там бензином, начиняли бомбами и ожесточенно рвались к нашим войскам. Чтобы исключить возможные удары вражеской авиации, мы решили блокировать немецкие аэродромы. И это нам удалось.

Почти непрерывно в течение светлого времени суток две-три пары истребителей корпуса висели в воздухе — чуть в стороне от взлетно-посадочных площадок гитлеровцев. При первой же их попытке взлететь наши летчики стремительно шли в атаку и, как правило, срывали вылет. Тогда немцы, не добившись успеха в дневных условиях, перешли к ночной работе. Надо сказать, некоторым бомбардировщикам удавалось безнаказанно прорываться к переправам, правда, бомбили они неудачно — ни одна бомба не попала в цель.

А как же мы? Могли ли мы безмятежно отсиживаться, рассчитывая на плохую бомбардировку гитлеровцев? Конечно, нет. Нужно было что-то предпринимать — прекратить полеты немцев к переправам. Но как?..

В то время об истребителях-перехватчиках с радиолокационными прицелами могли мечтать только самые восторженные фантасты. Не было у нас и просто прожекторов, в лучах которых представилась бы возможность видеть самолеты, атаковывать их. И все же выход был найден: мы приняли решение блокировать аэродромы противника ночью, то есть не дать возможности взлетать гитлеровским бомбардировщикам — нашим истребителям бомбо-штурмовыми ударами предстояло уничтожать их прямо на взлете.

Ночная разведка установила, что действовало у немцев только два аэродрома. Один — у села Веселое, другой — на мысе Херсонес. Вместе с начальником штаба корпуса полковником Барановым и командирами дивизий полковниками Корягиным и Орловым разрабатываем план боевой работы. По замыслу, над аэродромами противника на разных высотах в течение всей ночи должны находиться по три-пять наших истребителей. Едва вражеский бомбардировщик начинает взлет — его атакуют. При работающих-то на полных оборотах моторах движение самолета хорошо видно по пламени, вылетающему из выхлопных патрубков бомбардировщика.

Разработанный план ночного блокирования аэродромов я доложил командующему 8-й воздушной армией генералу Т Т. Хрюкину, и Тимофей Тимофеевич поддержал нашу идею Кстати, по этому плану предусматривалось, что в первую ночь в боевых вылетах участвую и я. Мне предстояло оценить эффект работы по блокированию аэродромов, внести, если это потребуется, коррективы в тактику боевых действий.

Разрешение получено. И вот мы готовимся к первому ночному вылету. Со мной летят капитаны Лебедев и Маковский. Сразу после взлета беру курс на аэродром Веселое. Странно это тогда звучало: такое русское слово — «веселое» — и вдруг объект противника, который нам угрожал и стал серьезной преградой на пути к освобождению крымской земли.

Над аэродромом Веселое, чуточку в стороне, я набираю высоту 1500 метров. Мои товарищи поднимаются выше. Баражируем, не спуская глаз с летного поля Южная ночь темная — действительно ни зги не видно. И вдруг я замечаю — на взлетной полосе вроде бы движутся огни. Мгновенно перевожу свой истребитель в пикирование. Вечностью кажутся секунды в машине, летящей в черную пропасть… Сердце стучит, похоже, громче мотора, но мне не до эмоций — мозг работает в одном направлении: цель, только цель! И, загнав бомбардировщик в прицел, я бросаю две бомбы, тут же открываю огонь из пушек, пулеметов и вырываю машину из пикирования уже над самой взлетной полосой.

Помню, как заработали зенитки В темноте меня не видно, поэтому немцы лупили наугад — снаряды из шестиствольных «эрликонов» летели куда-то в сторону. А мы отбомбились, отстрелялись и спокойно взяли курс на свой аэродром.

В ту ночь летчики авиакорпуса выполнили сорок самолето-вылетов — не взлетел ни один гитлеровский бомбардировщик. Не появились они над переправой и на вторую ночь. Я снова отработал тогда группой вместе с Лебедевым и Маковским. Запомнилось, как Лебедев сбил «юнкерса» и тот взорвался прямо над полосой, осветив весь аэродром. Ничего себе красивое зрелище!

Но неожиданно для нас в третью ночь над переправами появились Ю-88; хотя снова немцы бомбили неудачно, однако бомбили. «В чем дело?» — недоумевали мы. Наши летчики совершили в ту ночь пятьдесят самолето-вылетов, ни один взлет гитлеровских бомбардировщиков обнаружен не был — откуда появились «юнкерсы»? Разобраться помог случай. Летчик Аккудинов сбил «лапотника» — так мы называли между собой самолет Ю-87 за его шасси, похожие на торчащие лапти, и пленный летчик рассказал, что на все ночные бомбардировщики они установили пламегасители. Вот, оказывается, почему мы не видели на полосе взлетающих «юнкерсов».

Принимаю решение: с наступлением темноты всю ночь бросать бомбы ОФАБ-50 на взлетную полосу — и самолетные стоянки. И снова успех!

Несколько позже пленный летчик с «юнкерса» откровенно признался, что наша ночная бомбардировка ошеломила их После первой же серии сброшенных бомб нужно было осматривать взлетную полосу, но как только осмотр и ремонт ее заканчивался, начиналась новая бомбардировка — и так всю ночь!

Словом, ночные действия своей авиации немцы прекратили. Сивашские переправы мы отстояли.

Наступление наших наземных войск в Крыму было настолько стремительным, что, приземляясь на аэродромах противника, мы нередко заставали в летных столовых еще дымящиеся котлы с пищей. Так было и после прорыва танкового корпуса генерала Васильева. Следом за танкистами для организации управления боевой работой авиации я прилетел на полевой аэродром Веселое и нашел там три совершенно исправных «мессершмитта». Как мы обошлись с трофеями, расскажу чуть позже. А вот первое, что мне бросилось на отвоеванном аэродроме в глаза, над чем пилоты потом долго смеялись, о чем не могу не припомнить сейчас, — это знакомство с вражеской в общем-то информированностью о наших летных кадрах.

Осматривая аэродромные помещения и постройки для использования их в работе — а возвращались полки на родные аэродромные поля навсегда, — мы увидели, какими немцы «представляли» себе известных наших воздушных бойцов. Умелой рукой на стенах деревянного барака были нарисованы «портреты» Покрышкина, Амет Хан-Султана, Речкалова, Маковского… Был там и мой «портрет». Но вот деталь: кому-то к голове пририсовано туловище пантеры, держащей за хвост «мессершмитт», кому-то льва, огнедышащей кобры… Видно, страху немцам мы нагнали большого, коль они нас такими изображали!

Да, так вот, пока я рассматривал этот весенний авиационный вернисаж, расторопный механик моего самолета младший лейтенант Володя Гладков отыскал меня и докладывает:

— Товарищ генерал, на аэродроме обнаружил три совершенно новых самолета.

— Что за самолеты?

— Вражеские. Три «мессера» — «ме сто девять Е», — уже доподлинно выяснив даже модификацию машин, доложил механик. — Только без горючего они…

Горючее-то достанем, прикинул я про себя, и тут же загорелась шальная мысль: «А может, повоюем на этих „мессерах“? Покажем немцам, как бить их собственным оружием?..» И на всякий случай распорядился:

— Найди-ка формуляры трофейных машин, изучи их особенности, а там посмотрим…

— Это мы мигом! — бойко ответил Гладков, и я знал, что не пройдет и часа, как Володя доложит о готовности «мессера» к работе, что на любой ответ летчика он уже сможет дать квалифицированный ответ.

Много прошло через мою жизнь таких вот тружеников аэродромов. «Золотые руки», — говорят о них пилоты, о своих верных помощниках — техниках, механиках, мотористах. С Володей Гладковым мы были вместе долгие месяцы войны. Признаюсь, когда я отправлялся в полет, на любое боевое задание, у меня никогда не возникало даже и тени сомнения в возможной неисправности техники по вине или недосмотру механика самолета. Это был не просто добросовестный или там как-то по-особому аккуратный в деле специалист. В конце концов относиться к делу с ответственностью обязывает воинский долг. Володя был талантливый человек. Он мог делать все — и сваривать металлы, и проводить токарную обработку деталей, и плотничать, если потребуется. Знал Гладков и радиодело, прекрасно владел немецким языком, хотя специально, кажется, никогда им не занимался. В общем, был мой механик настоящим русским умельцем.

Как-то, уже после войны, мы встретились с ним снова. Володя припомнил весну сорок четвертого, наше стремительное наступление на крымской земле, аэродром Веселое и спросил в свою очередь:

— А помните, как мы готовили для вас «мессершмитт»?

Как не помнить! Все осталось в памяти, будто вчера летал.

И теперь, спустя годы, в неспешный час воспоминаний, осмысливая пройденное и пережитое, еще раз убежденно могу сказать: да разве могли мы с такими вот людьми не одолеть врага!.. Чего стоило, например, сооружение нашими саперами двухкилометрового моста через Гнилое море. Подготовка другой переправы — протяженностью в 2610 метров! — велась зимой. По четырнадцать-восемнадцать часов в сутки стояли саперы в ледяной воде под огнем противника. Сотни тысяч километров проделали фронтовые шоферы, доставляя в безлесную Таврию бревна, доски, металлические подковки. Когда переправы были готовы, разразился сильный шторм — все рухнуло. Но смытые переправы саперы подняли в течение нескольких дней.

Войска 4-го Украинского фронта, прорвав основные позиции противника на сивашском направлении, продолжали наступление. Немцы уже были прижаты к морю, у них осталось только два аэродрома — на мысе Херсонес и почти в самом городе. Этот последний даже и назывался как-то по-городскому — «Трамвайная остановка».

Нужно сказать, что мы имели явное преимущество перед гитлеровской авиацией, хотя враг был еще силен и упорно прикрывал свои войска. Серьезную угрозу представляла и зенитная артиллерия немцев, стянутая со всего Крыма на небольшой участок оставшейся у них земли. Не случайно с задачей прикрытия наземных войск нашему истребительному авиакорпусу поставили и задачу ведения воздушной разведки. Причем разведку эту предстояло проводить визуально, на малой высоте, а при плотном огне зенитной артиллерии выполнить такой полет не так-то просто. Ну а если говорить военным языком, воздушная разведка приводила к большим безвозвратным потерям, и необходимо было срочно что-то предпринимать.

Как-то вечером я собрал на совет моих толковых помощников — начальника политотдела и начальника штаба. В тот день с боевого задания не вернулись два наших истребителя. Предложений от помощников последовало много, но, на мой взгляд, реализуй их мы, положение дел вряд ли бы существенно изменилось. Тогда свою идею высказал я. Мысль-то была простецкая: использовать для воздушной разведки трофейный «мессер», захваченный нами в Веселом. Первым возразил начпо Ананьев:

— Евгений Яковлевич, на «мессершмитте» никто не летает, кроме вас. Не может же командир корпуса, генерал выполнять функции рядового летчика.

— Если требуют интересы боевой обстановки — может, — ответил я, откровенно говоря, не очень уверенный, что с моей идеей согласится командарм Хрюкин.

Во всяком случае, начальник политотдела и начальник штаба после некоторых дебатов отступили — вынуждены были! А на следующий день рано утром я вышел на связь с командующим 8-й воздушной армией генералом Т. Т. Хрюкиным и попросил принять меня. Получив согласие, тут же сел в кабину По-2 — по газам! — и прибыл в штаб армии.

Командарм принял сразу — видно было, что ждал. Мне нравился этот человек. Высокий стройный блондин с голубыми глазами, внешне, казалось, он больше походил на героев классических драм. Однако те, кто работал с Хрюкиным, знают, что по характеру командарм был достаточно волевой и требовательный военачальник.

— Что стряслось? — спросил он, едва я переступил порог землянки. — Почему такая срочность?

По возможности убедительно и, как мне казалось, обоснованно я принялся объяснять командующему, что мы несем большие потери на разведке, что в интересах дела целесообразно использовать трофейный «мессершмитт».

— Полеты будут результативными и безопасными, — говорил я, а Хрюкин внимательно смотрел на меня и, не то сомневаясь, не то соглашаясь с моими доводами, заметил:

— Безопасно будет над территорией очень опасно — над нашей.

Тогда я развил план, по которому предусматривались для безопасности пролета «мессершмитта»-разведчика входные и выходные ворота, а также сопровождение его нашими истребителями.

Командарм внимательно все это выслушал, помолчал и спросил:

— А самолет-то надежный? Да и кого, кстати, вы собираетесь посылать на разведку?

Тут я доложил, что, судя по формуляру, машина новая — налетала всего шестьдесят часов, и что на разведку буду летать я сам.

Услышав последние слова, Тимофей Тимофеевич поднялся из-за стола и беспокойно заходил по землянке:

— Странно получается: комкор и в роли разведчика… Что у вас, других летчиков нет?

Летчики, понятно, были, но управлять «мессершмиттами» никому из них не приходилось. А чтобы подготовить к вылету на незнакомой машине даже самого опытного пилота, потребуется время — не меньше недели. Такие доводы приводил я командующему воздушной армией, все больше теряя надежду на положительный исход задуманного. Вдруг Хрюкин подошел ко мне почти вплотную, морщинки у его глаз сбежались веселыми лучиками, и он сказал как-то по-дружески просто:

— Неугомонный вы. — И уже решительно заключил: — Разрабатывайте детальный план разведки. Это боевое задание необычное. Ответ получите сегодня в тринадцать ноль-ноль.

После встречи с командармом я на том же По-2 перелетел к себе в штаб корпуса и сразу же принялся с начальником штаба за детальную разработку разведывательного полета. Вскоре картина прояснилась подробно. По нашему замыслу, первой на задание взлетала четверка истребителей, которая должна была сопровождать меня до города Саки. Затем почти бреющим полетом я уходил в сторону моря в определенную точку — на расстоянии шестидесяти километров от береговой черты — и уже оттуда брал курс на аэродром Херсонес, где и предстояло провести первую разведку. Выполнив боевое задание, я должен был опять уходить в море на малой высоте и возвращаться домой через намеченные нами входные ворота, то есть пролететь над определенным участком между двумя вполне определенными географическими точками.

Когда все было готово для выполнения задания, мы проиграли на земле с четверкой сопровождения ту часть полета, которую предстояло провести вместе, и решили слетать для тренировки. Сопровождать «мессер» особого труда моим помощникам не составляло. И вот я приземляюсь, заруливаю машину на стоянку и вижу, что ко мне идут три авто-матчика и какой-то генерал. Выключив мотор, я открываю фонарь и слышу:

«Хенде хох!» Вот те на: встреча!.. Мелькнуло тревожно: может, аэродром перепутал? Нет, вроде бы все правильно. И парни, вижу по лицам, наши. Но уж очень они решительно направляют на меня автоматы.

— Да вы что, ребята, я же свой!

— Сиди, фриц!

Сижу. Жду, когда подойдет к «мессершмитту» генерал, в котором сразу узнаю заместителя командующего 52-й армии генерала Разуваева.

— Фу-ты, черт! — чертыхнулся Разуваев. — А мыто думали, что наши истребители зажали да привели на аэродром немца.

Я действительно выглядел не совсем обычно: летал всегда в черной кожаной куртке без погон, да куртка эта еще с черным бархатным воротником. А тут «мессер»… Словом, разобрались — пленение мое на том кончилось. Но разрешения на боевой вылет в тот день я так и не получил.

На второй день опять свалилась беда: из разведки не вернулся опытный летчик капитан Абдашитов. Не выдержал я тогда, вышел на связь с генералом Хрюкиным, чтобы как-то быстрей решить поставленный мной вопрос, и командующий неожиданно говорит:

— Только что получено разрешение. Решали на самом верху. Ваши полеты санкционированы под мою ответственность. План готов?..

Что за «верх», кто санкционировал — я до сих пор не знаю. А тогда я обстоятельно доложил Хрюкину о разработанном нами варианте разведки на трофейном «мессершмитте», получил от командарма ряд указаний, связанных главным образом с безопасностью полета, и на следующий день, едва рассвело, все, кто принимал участие в обеспечении боевого вылета, собрались у моего самолета.

— Сеня, слетай на разведку, — посмотри-ка, нет ли в округе фашистов, — сказал я капитану Самойлову, и мой ведомый через несколько минут докладывал воздушную обстановку: видит одного «мессера», одного «юнкерса», вылетать на задание вполне можно, и он пожелал мне успеха.

Немедленно взлетаю. До Сак сопровождают самолет-разведчик мои боевые товарищи, потом все оставляют меня, и я иду в море один. «Мессершмитт», по силуэту чем-то схожий с хищной акулой, несется почти над самыми гребнями волн. Признаться, состояние непривычное: одно дело — идешь в бой открыто, как в кулачной схватке, а тут… Одиноко в чужой машине.

На аэродром противника под Херсонесом прихожу как домой. Гитлеровские самолеты взлетают, производят посадку — идут, очевидно, обычные полеты. Затем я беру курс на Севастополь. Спокойно выполняю виражи над Сапун-горой, прочесываю линию фронта, все вижу и запоминаю, запоминаю — где и сколько орудий, какие позиции, где и сколько танков… От противника ни одного выстрела, даже странно как-то. Но, чувствую, память перегружается, перегружается. Хотя я и был тогда молодой — 33 года всего исполнилось, и памятью отличался хорошей, особенно зрительной, однако, решаю, хватит, пора убираться.

С набором высоты, как и было условлено, снова ухожу в море. Оттуда предстояло точно рассчитать пролет к своим через входные ворота (припомнилось предостережение командующего). Я справился и с этой задачей, и, когда увидал четверку краснозвездных Яков, ожидавших меня, чтобы сопровождать до аэродрома, кажется, сердце мое застучало сильней мессершмиттового мотора!

После посадки успел крикнуть механику Гладкову: «Все в порядке!» — и быстрей к аппарату СТ. Настроение приподнятое, есть о чем рассказать боевым товарищам, но отвлекаться не время — нужно точно передать информацию о противнике, все, что запомнил в разведке.

Доклад принимал лично командарм. Слушал он долго, внимательно и в заключение сказал:

— Большое спасибо. Данные разведки очень ценные. Сейчас буду докладывать начальнику штабафронта. Ждите указаний…

Прошел день. Указаний никаких не поступало. В ожидании распоряжений о моем повторном вылете я сидел на командном пункте и с тревогой посматривал, как клонилось к заходу солнце. Наконец не выдержал.

— Запуск! — крикнул Гладкову и через каких-то две-три минуты с группой прикрытия уже повторяю маршрут разведки. Опять летим до города Саки. Ведет группу комэск капитан В. И. Сувиров. Совсем недавно, в середине апреля, мы поздравили его со званием Героя Советского Союза. Прекрасный воздушный боец!

Но вот расчетное место. Яки оставляют меня. В сторону моря лечу уже вполне уверенно, да и над Херсоне-сом появляюсь без страха и сомнений. Гляжу, как идут на посадку Ю-87, Me-109. Деловито, учтиво, стараясь не нарушить аэродромные манеры немцев, пристраиваюсь к фрицевской компании — «становлюсь в круг». Рассматриваю аэродром. Он буквально забит самолетами, сосчитать их невозможно — примерно около восьмидесяти. Решаю разведать наземные войска и вдруг вижу, ко мне подходит «мессер», да настолько близко, что лицо немца — будто тот за столом рядом сидит. Улыбается, гад. А я пока не знаю, что и делать. Мысль работает четко: разгадали — сейчас будет бой!.. Перезаряжаю пушки на своем «мессершмитте», нервы напряжены до предела, и одно, помню, было тогда желание — выдержать, не расслабить волю. Уж драться, хоть и на фашистском самолете, так по-русски, насмерть!

Немец, смотрю, что-то показывает — тычет куда-то вниз большим пальцем. Я не сразу понимаю, о чем речь. А он смеется, крутится в кабине. Ах, вот оно что! На фюзеляже его самолета нарисована обнаженная красотка с бокалом шампанского — это немец, выходит, и пристроился ко мне, чтобы поделиться восторгом от такой живописи. Сказал бы я кое-что по-русски по этому поводу, да жаль, приходится сохранять благопристойность. Немец, судя по всему, довольный произведенным впечатлением, качает мне крыльями «мессера» и уходит горкой. Я, не задумываясь, кручу левый боевой разворот — разошлись, как говорится, по-хорошему.

На бреющем полете продолжаю разведку наземных войск. Обнаружил интенсивные инженерно-саперные работы. Это готовится вторая линия обороны на Сапун-горе. Отмечаю про себя перемещение туда же артиллерии из района Северной бухты.

А солнце уже лежит на горизонте. Пора торопиться домой. Полет, как и первый, закончился благополучно: я точно выдержал и уход из района разведки, и встретились мы с Яками четко — у входных ворот. После приземления, едва успел поблагодарить механика за хорошую подготовку техники, мой начальник штаба просит к аппарату СТ.

— Командующий на проводе. Ждет вас… Бегу докладывать. Хрюкин благодарит за ценные разведсведения, а затем на ленте аппарата отстукиваются слова потяжелей: «…но за самовольный вылет ставлю вам на вид. Еще раз повторится такой фокус, буду ставить вопрос о снятии вас с должности командира корпуса. Это — недисциплинированность, и впредь летать, даже рулить по земле — с моего личного разрешения. Повторите, как поняли».

Я все понял хорошо, повторил. Командарм был, конечно, прав. А на разведку я летал еще не раз — пока была в этом необходимость, и немцы так и не разгадали нашей военной хитрости.

Отступая к Севастополю, гитлеровцы упорно сопротивлялись. Около шести тысяч человек подкрепления получили они по морю и воздуху. Гитлер сместил одного командующего армией, вместо него назначил другого, надеясь удержать Крым, и вот новый генерал от инфантерии обращается к своим войскам: «…Я получил приказ защищать каждую пядь севастопольского плацдарма. Его значение вы понимаете… Я требую, чтобы никто не отходил, удерживал бы каждую траншею, каждую воронку, каждый окоп… Плацдарм на всю глубину сильно оборудован в инженерном отношении, и противник, где бы ни появлялся, запутается в сети наших оборонительных сооружений… 17-ю армию в Севастополе поддерживают мощные воздушные и морские силы».

Немцы умели поднапустить страху для пущего эффекта. Но, надо сказать, в районе Севастополя они поработали действительно основательно. В мощный узел обороны превратили Сапун-гору. На уступах ее были сооружены шесть ярусов траншей с дотами, и все это, прикрытое противотанковыми, противопехотными минами, проволочным заграждением, представляло труднопреодолимый рубеж. В среднем здесь приходилось на каждую нашу стрелковую роту, действовавшую в первом эшелоне, тридцать два пулемета, пятнадцать минометов. Сильно укрепили немцы Мекензиевы горы, Инкерман. Сахарную Головку. Не собираясь эвакуировать свою 17-ю армию, для снабжения ее противник привлек восемнадцать крупных транспортов, несколько танкеров, сто самоходных десантных барж и много малых судов.

В эти дни меня вызвали к маршалу А. М. Василевскому. Поговорив о моих боевых вылетах, по его мнению, излишних для командира корпуса, маршал перешел к делу, по которому вызвал:

— Ставка требует в кратчайший срок преодолеть укрепленный район и овладеть Севастополем, — сказал он. — Ваш штаб базируется на высоком берегу, с которого хорошо просматривается часть Севастопольской бухты. Мы придадим вам одну-две эскадрильи штурмовиков, и вы должны будете не допустить эвакуации по морю немецких войск в Румынию… Затем маршал отдал указание связаться с командующим ВВС Черноморского флота генералом Ермаченко, с кем мне предстояло взаимодействовать, и вскоре я отправился в свой штаб.

Что там говорить, задача, которую поставил представитель Ставки, была очень ответственной. 250 суток отбивали у нас немцы Севастополь. Сколько-то потребуется нам, чтобы вернуть город, русской славы?.. На сколько рассчитывать?..

Запомнилось то утро — 5 мая 1944 года. По-южному ласковое, ясное, оно, кажется, не предвещало никакой тревоги. Но вот дрогнула земля. Один за другим, оставляя аэродромы, ринулись к Севастополю истребители, штурмовики, пикирующие бомбардировщики. Два часа велась по врагу артиллерийская и авиационная подготовка. Немцы не разгадали тогда замысла нашего командования. Решив, что главный удар наносится в районе Мекензиевых гор, они начали стягивать туда войска с других направлений. Это была уже ошибка.

А 7 мая наши войска перешли в наступление по всему фронту. В 18 часов 30 минут части 51-й армии при поддержке авиации штурмом овладели Сапун-горой и на ее вершине водрузили Красное знамя. Путь на Севастополь был открыт. Прорвавшись к внутреннему оборонительному обводу, войска 51-й и Приморской армий 9 мая 1944 года овладели городом.

В руках противника оставался только мыс Херсонес — последний клочок крымской земли. Немцы надеялись перебросить отсюда остатки своих войск в Румынию, и караван транспортных судов был на подходе к Херсонесу. Но мы сорвали эвакуацию недобитых гитлеровцев. У мыса Херсонес было потоплено тринадцать транспортов.

А вот 11 мая… 11 мая стоял прекрасный весенний день. И — именно так обычно бывает в Крыму — видимость, как говорят летчики, миллион на миллион. Море что зеркало: тихое; день совсем не похож на военный, боевой. В такой день наслаждаться бы природой, отдыхать на берегу моря, любить и влюбляться.

К этому времени авиации противника в Крыму уже не осталось: последний аэродром гитлеровцев на мысе Херсонес был полностью разбит, а оставшиеся самолеты сожжены. В связи с этим все части корпуса использовались как штурмовики для уничтожения наземных и морских целей противника.

Не выдержала, как говорится, душа поэта, и я решил слетать на штурмовку немецких войск в районе Херсонеса. Все шло как обычно. Я и мой ведомый капитан Сеня Самойлов — первая пара, вторая пара — майора Героя Советского Союза Алексея Новикова и его ведомого. Взлетели с аэродрома Альма-Тамак, конец. которого упирался в высокий берег моря. Особо тщательно мы к этому вылету не готовились, считали его относительно легким — ведь противника-то в воздухе уже не было. Но все-таки по замыслу мы должны были уйти в море на малой высоте, пойти на запад и оттуда нанести внезапный бомбово-штурмовой удар по скоплению вражеских войск. Такая хитрость, то есть удар практически с тыла, диктовалась тем, что фашисты стянули на маленький клочок земли у моря артиллерию со всего Крыма, и на клочке этом было очень жарко.

Вот поэтому-то и требовалась внезапность. После взлета прижимаюсь к воде, курс 270 градусов, высота 10—15 метров. Море гладкое, лететь очень трудно; летчики не любят тихого моря — оно опасное, особенно на малой высоте, трудно определить высоту полета. Когда на море волнение, лететь над ним гораздо проще. Даю команду Новикову, чтобы ниже меня не снижался. Слышу хрипловатый голос Алексея:

— «Дракон», все ясно, иду нормально, вы мой ориентир, но будьте сами внимательны, солнце бьет в глаза.

Через несколько секунд вновь слышу голос Новикова:

— «Дракон», впереди по курсу какое-то судно, нужно посмотреть.

Отрываюсь от воды на высоту 200 метров и действительно вижу по курсу небольшой, примерно с рыбацкий сейнер, корабль с одной мачтой. Командую Алексею и всей группе, что идем на цель. Смотреть внимательно, если флаг не наш — атакуем, первым захожу я. Все это исчислялось минутами. Набрал высоту 800 метров, флага не вижу. В этот момент Новиков передает по радио:

— «Дракон», флага нет, но на палубе полно фрицев. Атакуйте!

Это меня вдохновило. Я знал, что если говорит Алексей, ас-разведчик, то, значит, все правильно. Захожу для атаки. Перекрестие прицела кладу на центр корабля. Длинная очередь из пушек и пулеметов. Мой ведомый Сеня Самойлов атакует вслед за мной, но пока результатов не видно.

На цель заходит пара Новикова, и буквально после первой трассы на корме корабля вспыхивает пожар, да такой, что кажется, громадная цистерна взорвалась. Огонь и клубы черного дыма. Передаю Новикову:

— Молодец, Алексей! Горит! Повторных атак не делаем, идем на основную цель. Слышу ответ:

— «Дракон», понял! Пусть горит. Воды кругом много, пускай тушат на дне морском.

К основной цели идем на малой высоте, над водой,) как говорят военные, маскируемся местностью. Впереди показалась полоска берега. Сличаю карту и курс — все правильно, выходим в заданное место. Теперь дело за нами, как сработаем. Определяю расстояние до берега — пора набирать высоту для атаки цели. Делаю горку, высота становится 800 метров. Пока все идет хорошо. Перехожу в крутое пикирование и бросаю бомбы по цели — скоплению живой силы противника. Затем выполняю противозенитный маневр и захожу для повторной атаки из пушек и пулеметов. В это же время атакует Новиков, и я снова вижу пожар, на этот раз уже на земле — значит, попал в машины. Передаю:

— Алексей, ну тебе и везет. За один вылет два таких пожара. Поздравляю! Слышу в ответ:

— «Дракон», раз везет, два везет, а как же умение?

— Согласен. Повторяем заход!

— «Дракон», понял.

Зенитки буйствуют. На земле и в воздухе море огня. В основном работают «эрликоны».

Кстати сказать, «эрликоны» эти летчики особенно не любили, так как огонь их был предельно массированным и довольно метким. Выполняем противозенитный маневр и делаем повторный заход. Я перехожу в пикирование, прицеливаюсь по скоплению войск, открываю огонь, и… и в это время по самолету будто бревном кто-то ударил. Самолет сильно тряхнуло, одновременно вся кабина наполнилась дымом. Приборы еле просматривались. В довершение ко всему остановился мотор. Слышу по радио голос Новикова:

— «Дракон», курс 70 градусов, идите на посадку, прыгать нельзя, малая высота, внизу противник. Садитесь на брюхо. (Это значит, шасси не выпускать, а садиться на фюзеляж.)

Говорят, в подобные минуты перед глазами пробегает вся жизнь. Может быть. Но у меня было по-другому. Думал, как дотянуть до своих, где придется садиться и как уносить ноги, если сяду на территории противника.

Высота все меньше и меньше. Держу наивыгоднейшую скорость, чтобы дальше спланировать, и вот уже земля. Мелькают воронки, какие-то канавы или окопы, пора выравнивать самолет и садиться. В общем, приземлился. Получил при этом компрессионный перелом 3, 4 и 5-го позвонков.

…К полудню 12 мая группировка противника в Крыму была полностью разгромлена. Крымская наступательная операция завершилась. Но об этом я узнал не среди ликующих летчиков и техников корпуса, узнал я об этом радостном событии в полевом медсанбате. Несколько позже, когда я лежал на вытяжке в этом же санбате, начальник штаба корпуса полковник Баранов и начальник политотдела корпуса полковник Ананьев поздравили меня с присвоением мне звания Героя Советского Союза и очередного воинского звания генерал-лейтенанта авиации, вручив при этом поздравительные телеграммы от большого начальства и, самое главное, поздравление от личного состава корпуса. Вот этого-то я уж никак не ожидал. Думал, что получу нахлобучку от командарма Хрюкина, а тут Герой и генерал-лейтенант. Правда, несколько позже нахлобучка все же состоялась. Помню, командарм Хрюкин ругал меня за этот полет, и мне хорошо запомнились его слова: «Мне что, привязывать вас или кандалы надевать? Вы как дикий жеребец». Но обошлось без взыскания. Любил меня командарм, любил и я его, во многом стараясь подражать прославленному военачальнику.