5.

5.

Возвращаясь от Тани, я столкнулась с девушкой в шинели. Чем-то знакомым и родным повеяло от ее кудрявых, цвета сухой соломы, волос, падающих из-под шапки, и ярко-голубых глаз. Я уже прошагала мимо, как что-то толкнуло меня к ней.

— Клава?! — девушка обернулась. — Клавочка!

Я повисла у нее на шее. Клава высокая и тонкая. Задумчивая и неслышная. «Белая березка» — прозвали мы ее еще на курсах радистов при Осоавиахиме в Москве. Такая она казалась нам неземная, необычная рядом с шумными своими сверстницами. Она не думала о подвигах, робко улыбалась, когда мы вслух мечтали о десантах, партизанах, разведке. Негромко и чуть завистливо говорила: «Счастливые вы, девочки, не боитесь».

И все-таки, когда мне поручили наметить кандидатуры для разведшколы, я включила в список Клаву. Поколебавшись, в последнюю очередь. Клава училась добросовестно, упорно, хоть нелегко ей давалось радиодело. И еще жила в этой робкой душе великая ненависть к врагу, разрушившему семью, дом. Дом их рухнул в один из первых налетов на Москву, под развалинами погибла мать, осталась младшая сестра, которую Клава, уезжая в разведшколу, поместила в детский дом. От отца не было вестей с начала войны.

В школе наши койки стояли вместе. Но особенно с Клавой я не дружила — слишком уж разные у нас характеры. Я люблю людей волевых, шумных, горячих. Но, встретив ее на дороге, я очень обрадовалась и повела к нам. В нашу компанию. Первое время она стеснялась Василия и Максима. Но с Максимом скоро подружилась — с ним нельзя не подружиться. А от Василия держалась в стороне, он неожиданно для нас всех встретил Клаву враждебно.

Клава рассказала, что почти все наши девочки на задании или готовятся к заданию. Только она одна не у дел, и это тревожит ее. Может, ее просто отправят на передовую? Передовая Клаву пугала, она боится стрельбы. А вдруг ее оставят в тылах? Это тоже ужасно…

Василий слушал-слушал, усмехнулся криво, хамоватым тоном, обычным для него, спросил:

— Зачем же ты пошла в разведшколу, раз трусишь, как заяц?

Клава прижалась ко мне, в плечо мне билось ее испуганное сердце. Она прошептала:

— Я за маму им…

И столько у нее было в голосе ненависти, столько горя. Мы все ненавидели врага — да разве врага любят? — но такой непримиримости, как у Клавы, ни у кого не было.

Позднее, когда все разошлись и мы с Василием остались одни, я кинулась на него с кулаками:

— Ты просто животное… Грубое, злое!.. Если ты посмеешь еще дразнить Клаву…

У меня не нашлось убедительных слов, и я опять налетела на него с кулаками.

— Но-но! — угрожающе произнес Василий и попятился. — Я тебе не Максим. Не спущу.

— Да ты Максимовой подметки не стоишь!

Не знаю, чем бы закончилась эта стычка, если бы в дверь не постучали. Стучали громко, по-хозяйски — так никто из своих не стучал. Не дождавшись разрешения, в комнату, как к себе домой, вошла девушка в форме. Девушка была незнакомая.

— Здравствуйте! — громко сказала она. — Я — Нинка. Связная. Не слыхали?

Голос у нее был низкий, хрипловатый — не то простуженный, не то прокуренный. Шайка лихо заломлена, шинель под офицерским ремнем — без морщиночки.

— Не слыхали про Нинку?

Конечно, слышали!.. О бесстрашной связной в нашей части ходили легенды Об ее лихости, о проделках по ту и по эту сторону фронта. Об ее наградах и взысканиях. Я не раз мечтала с ней встретиться. И, наверное, оттого, что встреча произошла так неожиданно, я онемела. Василий первым опомнился.

— Кто про тебя не знает!..

Нина самодовольно улыбнулась, одарила Василия взглядом, от которого тот кочетом закружился возле нее. Потом они быстро подружились. Ничего, я думаю, между ними не было: Василий ходил за ней, как пришитый, а ей, видимо, нравилось — парень он видный, красивый, хоть и неотесанный. Да и она была грубоватая, разбитная, — могла ругнуться, могла блатное словечко вставить.

В тот раз Нина пришла познакомиться, — может быть, придется держать с нами связь. Мы ей понравились, и она почти все свободное время проводила с нами. Иногда вдруг исчезала — по вечерам.

— Где была? — спрашивал Василий.

Нина хохотала:

— В Крюкове. У танкистов. Отрывные ребята.

Василий мрачнел. Мы переглядывались. И Нина хохотала:

— Что мне? В рай, что ли, готовиться? Загорать как вы? Хлопнут немчуги — а ты еще не все видела!

Жизнь Нине представлялась коробкой конфет, лежит перед тобой раскрытая. Бери — ешь в свое удовольствие. Она нам рассказала о своих многочисленных поклонниках: один — хочет жениться, другой — возле себя держать, третий — грозится убить, четвертый…

Мы никогда не могли всех упомнить. О заданиях она никогда не рассказывала. Об этом узнавали от других. Дошел до нас слух, что у Нины уже два ордена Красной Звезды. Поспорили — правда или нет. Спросили у самой. Нина отмахнулась: «А!». Потом Прищуренный подтвердил слух.

Нам казалось, Нина из озорства пошла в разведку. Такой у нее характер — любит, чтобы нервы щекотало. Но тихая Клава не согласилась с нами, один раз спросила:

— Ты не боишься немцев?

Нина уставилась на нее черными маслинами глаз. Молчала. Непривычно долго и серьезно. Переспросила:

— Боюсь?.. Разве, когда ненавидят, боятся?.. Я им в глаза смеюсь!

— Как же ты выходишь оттуда целой? — спросила Маринка.

— Вот так! — ответила Нина и состроила Василию глазки.

Василий, довольный, захохотал — ничего не понял.

Нина сказала:

— А ты — идиот.

Василий окрысился, но Нина уже не смотрела на него. А я вдруг подумала: у Василия нет отношения к врагу никакого — ни хорошего, ни плохого. Поэтому он такой — ни рыба, ни мясо. Открытие не очень обрадовало меня, днями нам с ним вылетать в тыл.

А Нина зло говорила:

— Я там у немцев такого навиделась, девчонки, чего здесь и не снилось. Я бы их — как вшей! — подряд давила.

Клава доверчиво раскрыла голубизну своих глаз. И Нина сказала только ей, непривычно мягко:

— Ты не переживай… Как попадешь к ним, сразу перестанешь бояться.

Они подружились с этой минуты — тихая Клава и отрывная Нинка.