Северная Земля

Северная Земля

Вам поручается строительство новой станции. Опять на «Александре Сибирякове». Наши гости — медведи. Двенадцать собак. Здесь ты виден со всех сторон. Самые северные стахановцы. К нам прилетел гидролог. Необычная охота. День рождения. Консультирует Костя Зенков. Неважный остров. На ушаковской зимовке. Оживляем технику. Радиоперекличка. Цинга. Нам плохо. Смена.

Наконец прошла полоса встреч, выступлений и скучного сидения в разного рода президиумах в качестве свадебного генерала. Выдержал водопады водки, лавины винегрета и обвалы закусок.

Возвратившись как-то ранней весной из очередного вояжа, узнаю от жены: «Звонил Отто Юльевич и спросил: „Наталия Петровна, скажите, вы не знаете, как Эрнст Теодорович, вообще, собирается работать?“ Зная Отто Юльевича, это «вообще» я воспринял как приказ со строгим выговором и предупреждением и на следующий день был первым посетителем Шмидта.

— Вот мы предполагаем, поручить вам строительство новой станции и назначить вас начальником. Что вы скажете?

Сразу я ничего не мог сказать, потому что от радости в зобу дыханье сперло. Ой, до чего здорово! Новая станция, новые места и новое амплуа — красота! Радость и гордость обуревали меня за доверие, которое мне сочли возможным оказать.

Мне поручалось добраться, высадиться и построить станцию или на острове Визе, или на мысе Арктическом, северной оконечности Северной Земли, или на мысе Оловянном в проливе Шокальского. Эти многочисленные «или» объяснялись очень просто — куда пустит лед, куда сумеем пробраться.

К тому времени здесь, в Москве, появилась уже (видимо, без этого нельзя) арктическая бюрократия: приказы, циркуляры, инструкции, нормы расходования, формы отчетности — все это имелось в изобилии и все это надо было переварить и освоить.

В обязательном порядке начальники станций посещали курсы. Я познакомился со славными людьми: Леонидом Владимировичем Рузовым — мыс Челюскин, Иваном Михайловичем Никитиным — мыс Желания и Александром Григорьевичем Капитохиным — остров Уединения. Мы держались кучкой и злоупотребляли служебным положением Капитохина, который был старостой группы, — одурев от всяких премудростей, бегали на уголок, чтобы освежиться кружкой пива. Капитохин ставил галочку — «на занятиях были».

На всю жизнь запомнились лекции по пожарному делу. Я узнал массу интереснейших вещей: с огнем надо быть осторожным, он мечтает стать причиной пожара, трубы надо чистить и окурки под матрац не совать.

Наш педагог, по случаю жаркой погоды, был в ситцевой косоворотке с расстегнутым воротником и подпоясан кавказским ремешком. Он был неплохим человеком, но излишком интеллекта не страдал.

— Значит, так — это огнетушитель системы «Тайфунт»…

Следовало в течение академического часа объяснение, каким местом «Тайфунт» надо ударить об пол, чтобы он начал действовать. Одолеваемые дремой после очередной кружки пива, мы почтительно внимали лектору.

Мною он не был доволен. Я очень толково повторил, каким местом надо ударить об пол, но вызвал негодование, сказав — «системы Тайфун…»

— Товарищ Кренкель, я же ясно и четко сказал «Тайфунт», а вы перевираете название. Спорить я не стал…

Первая половина лета прошла в хлопотах. Вот уже и поезд Москва — Архангельск. Провожать нас пришел сам Отто Юльевич. Это было, безусловно, большой честью.

И, конечно, Наташенька. Все уже было переговорено и обговорено дома, а тут оставался только официальный поцелуй при всех и грустный взгляд, когда поезд тронулся.

Привычный Архангельск был как дом родной. Иногда заходили освежиться в ресторан «Арктика», напротив летнего сада. Там заказывали единственное имеющееся блюдо — треска по-польски. Так как она была не свежей, а соленой, ресторан благоухал на весь квартал. Целыми днями мы пропадали в джунглях необозримых складов на Бакарице. Здесь мы получали положенное нам имущество, конечно, стараясь прихватить и неположенное.

Старый друг «Сибиряков» принял на борт нашу четверку и смену полярников, следующую на остров Уединения.

Все было привычным и дорогим. «Сибиряков» бодро бежал по пустынному морю. Днем у нас были кое-какие дела, например кормежка собак и свиней, а светлым вечером полярного дня мы собирались в клубе — около теплой трубы, с подветренной стороны. Не было темы, которую мы бы не затрагивали — в общем, кто во что горазд.

На Уединении помогли в выгрузке, побродили по острову и через два дня, распрощавшись с Капитохиным и его милой женой хирургом Александрой Петровной, отправились дальше.

На острове Визе нас не пустил тяжелый лед. Ткнулись по направлению к мысу Арктическому, но и тут потерпели неудачу.

В августе мы входили в пролив Шокальского. Вот они, молчаливо угрюмые горы и сползающие ледники, среди которых мы проведем год жизни.

Отличное и предельно точное название дал своей книге истинный герой Арктики — Георгий Алексеевич Ушаков: «Но нехоженой земле». Да, нехоженая…

По этому берегу со дня сотворения мира прошли три года назад только два человека: Ушаков и геолог-геодезист Урванцев. Каюр Серега Журавлев дошел с ними только до мыса Берта. Но рассказ о них — впереди.

Первого сентября «Сибиряков» уходил. Чуть ли на колене дописывались последние слова последнего письма жене с извечными словами: не волнуйся, обнимаю, целую и т. д.

Ну, конечно, пара глотков горячительного, выстрелы и прощальные гудки, все как полагается в таких случаях.

Дом, в котором нам предстояло жить, стоял на каменистом косогоре, среди огромных каменных глыб. С крыльца открывался далекий вид на юго-запад на пролив, который где-то на горизонте соединялся с морем.

В непосредственной близости от дома в пролив выдавался мысок с флагштоком, а вправо отходила небольшая бухточка, наша гавань. Умаявшись за день, мы пошли отсыпаться. Спали долго и упорно. Наш дортуар, а проще говоря, двухъярусные койки, занимал за печкой угол большой комнаты.

Наутро мы увидели картину — груда ящиков на берегу. Каркас сарая есть, но надо его зашить досками. Доски приходится нести, имея под ногами занесенные снегом здоровущие камни. Ящики, тюки, бочки, о господи!..

Но, как говорится, глаза страшат, а руки делают. Наш механик Мехреньгин, на все руки мастер, сноровисто зашивает досками сарай. Берет в рот жменьку гвоздей и быстро орудует молотком. Метеоролог Кремер не хочет отставать… Тоже гвозди в рот, но тут же начинает отплевываться.

«Слушай, Николай Георгиевич, чем это гвозди смазаны?»

«Да должно быть, тавотом…»

«Н-ее-т, что-то непохоже…»

Кремер был прав. Вряд ли собаки, бегая по открытым ящикам с гвоздями, оставляли за собой следы тавота.

Метеоплощадка высилась на бугре с положенными ей аксессуарами: две стандартные метеобудки, столб с флюгером и дождемер. Четыре раза в сутки, в темноту и пургу Кремеру надо было идти к будкам. Те же разбросанные камни, снег, заструги. Жалея нашего метеоролога, положили толстые доски, так будет удобней.

— А леер будем протягивать? — спрашивает Кремер. Опять у троих веселое настроение.

— Милый мой, леера между домами натягиваются только в плохих кинофильмах, когда пургу изображают с помощью выработавшего свои ресурсы авиамотора. Ишь ты, леер ему нужен! Обойдешься и так…

Борис Александрович Кремер был впервые в Арктике. У летчиков есть выражение: «вывозить» молодого летчика — это когда опытный пилот демонстрирует в действии новичку новый, неизвестный ему самолет. Так и я «вывозил» Кремера и поэтому считаю себя его полярным крестным отцом.

Житейская мудрость гласит, что человек обыкновенно недолюбливает тех, кто на него похож. В нашем случае эта мудрость дала осечку. Мы в чем-то похожи (и даже одинаково сильно картавим). Мой крестник в дальнейшем оказался отличным полярником, неоднократно возглавлявшим коллективы крупных полярных станций.

Редела груда ящиков, и все как-то потихоньку успокаивалось. Запыхтел маленький двигатель, уходили на мыс Челюскина наши метеосводки. Все становилось привычным, и очередной день тоже начинался как обычно. За окном было темно, плита еще не прогрела комнату, и явно не хотелось вставать.

Метеоролог уже вернулся с площадки, составил и передал первые сведения о погоде наступившего дня. Теперь он возился с чайником у плиты за досчатой перегородкой. Это было его обязанностью. Без ошибки можно было сказать, какой крышкой, какую кастрюлю он задел. А вот и ковшик брякнул: повешен обратно на бочку с водой.

Начало рабочего дня мало, чем отличалось от московского, разве что ближайшие люди находились к югу от нашего острова в трехстах километрах.

В центре помещения стояла огромная, монументальная печь, как символ тепла и жизни. Досчатая перегородка от печки к стене образовала спальню и кухню. Находясь в спальне, можно было без излишних вопросов безошибочно определить по запаху меню обеда.

Наступило время утреннего чаепития, но ему не суждено было состояться. Внезапно бешено залаяли собаки. Это не было обычной утренней собачьей перебранкой. Чувствовалось, что имеется веская причина, вызвавшая такое необычайное возбуждение. Мы еще не успели выскочить на крыльцо, как лай собак стал удаляться.

Быстренько: штаны, сапоги, ватник — и с винтовками выбежали из дома. Стояла поздняя осень.

Припорошенные первым снегом высокие горы нарядно и величественно отражались, как в зеркале, в спокойной воде пролива. Величавые айсберги молчаливо двигались к югу. Эта торжественная тишина нарушалась лишь лаем удаляющихся собак. Вся свора мчалась по следам медвежьего семейства. Медведица с двумя медвежатами неслась галопом по береговой террасе вдоль берега бухты. Если бы медведица была одна, она легко могла бы отделаться от назойливых преследователей, прыгнув в воду, но медвежья мама не могла бросить своих детенышей. Большой, массивный зверь с непонятной ловкостью и изяществом прыгал с камня на камень, но малыши явно отставали.

Если медведица одним прыжком перемахивала через большой камень, то медвежата были вынуждены обегать его. Время от времени медведица возвращалась, чтобы мордой и лапами подтолкнуть медливших медвежат.

Ревущая свора собак настигла медведей. Впереди, молча, летели вожаки. Даже срываясь с камней, они кубарем катились вперед все ближе и ближе к медведям. Едва поспевая за ними, мчались более слабые собаки, возмещая отчаянным лаем отсутствие скорости.

Все это отлично было видно с высокого крыльца нашего дома и происходило в полукилометре от нас, на противоположном берегу бухточки.

Нам было жаль убивать таких красивых зверей, но надо было думать о свежем мясе для себя и о корме для собак на долгую полярную ночь.

Что делать? Бежать кругом бухты или спустить шлюпку? И то и другое требует чересчур много времени — упустим медведей. Остается одно — стрелять и тем самым задержать как-то всю группу. Пара ящиков для упора — и стрельба началась. Первые пули, как полагается, мимо, но вот наступила заминка. В бинокль увидели, что один из медвежат ранен. Теперь они никуда не уйдут. Материнские чувства медведицы не позволят ей оставить даже убитого, а тем более раненого детеныша.

Вдвоем подгребаем на шлюпке к крутому заснеженному берегу. Группа держит круговую оборону. Собаки хватают медведицу за безопасное для них место, за штаны, заставляя ее сесть и потерять драгоценное время. Когда мы были уже совсем близко, медведица бросилась в воду и, злобно рыча, поплыла к нам. Надо было нас напугать и отогнать. Оставшиеся на берегу, медвежата дружно и жалобно заревели. Им было страшно без матери.

Первым выстрелом медведица была убита и белым бугром заколыхалась на воде. Медвежата, напуганные выстрелом, затем молчанием матери, не думая долго, как по команде бросились в воду и поплыли к ней. Один был убит сразу, другой, поняв свою ошибку, повернул обратно, но, устав, решил отдохнуть на спине убитой медведицы.

Мы взяли медведей на буксир. Для этого пришлось до плеч засунуть руки в замерзающую воду, чтобы накинуть петли. Буксировка шла медленно, начался ветерок, и появилась волна. Кое-как добрались до дома, переоделись, покурили и приступили к нужной работе. Пришлось подрубить лед, устроить пологий скат, и лишь тогда вчетвером вытащили добычу на берег.

Началась разделка медведей. Дело совсем нешуточное и требующее опыта и сноровки. Первое условие — отличный, острый промысловый нож.

Шкура снимается вместе с толстым слоем сала и накидывается на высокие козлы. Снять шкуру не так уж трудно, но кропотливая, почти ювелирная работа начинается с лапами и головой. Пасть, глазные впадины имеют черный ободок. Он крепко сидит на кости — если повредить, то Госторг сильно сбавит цену на шкуру. Когти тоже должны быть в полной исправности.

Мы были рады. Мяса хватит надолго. Окорока развесили по стенам дома вне досягаемости для собак, остальное — в бочки, а требуху собакам. Вся эта работа продолжалась несколько часов. Наконец, покончив с нею, отмылись, и подоспело время обеда. После обеда решили немного прихватить — мы основательно не выспались.

Но не тут-то было: опять лай собак, и, на этот раз совсем уже удобно, как цель в ярмарочном тире, в тридцати метрах от дома опять три медведя обнюхивают злополучное для их родичей место. Допоздна пришлось трудиться.

Все же шесть медведей в один день — это неплохо. В основном, мы трудились для собак и радовались такому богатому улову.

Тут уместно сказать добрые слова о собаках. Не помню, кто произнес такую мрачную фразу: чем больше я узнаю людей, тем больше люблю собак. Оставим людей в покое. Спор на эту тему мог бы завести чересчур далеко; обратимся лучше к собакам.

Сразу же отметем бедных городских собак. Это не собаки, а игрушки в руках себялюбивых людей.

«Ах, как я люблю своего Рекса!» Любить он, может быть, и любит, но забывает, что жизнь его любимца хуже собачьей. Три обязательные прогулки с собакой, от которых старательно отбиваются все члены семьи. Да и что это за прогулки — на поводке, с намордником, и вся зелень — это склон между трамваем и бульварной оградой. Давайте пожалеем городских собак и поставим на этом точку.

В давние времена ни одна полярная экспедиция не могла обойтись без собак — единственного тягла в полярных условиях. Хвала собакам, высокая оценка их работы, признание в них подлинных друзей часто встречаются на страницах полярной литературы.

С наступлением двадцатого века самолеты, вертолеты, вездеходы основательно стали теснить своих четвероногих предшественников.

Много лет назад на Колыме еще существовал питомник ездовых собак. Колымская! В свое время это была мечта любой экспедиции, любого полярника: средней величины, с широченной грудью и массивными лапами, она с первого взгляда внушала доверие. Отличительным признаком были почему-то разномастные глаза.

Сейчас ездовые собаки сохранились и сохраняются у чукчей на побережье Камчатки. А как же иначе: выезд на промысел, поездки к родственникам и на ближайшую факторию за сотни километров, чтобы купить муку, керосин и патроны, требуют наличия своего выезда. Было и у нас на зимовке двенадцать собак. Георгий Алексеевич Ушаков, понимая все их значение при грандиозной работе по исследованию Северной Земли, заказал себе именно колымских. Несколько этих животных — а может быть, это уже было новое потомство — досталось нам. Зато почти все остальные были ниже всякой критики: нормальные обитатели архангельской живодерни. Хозяева их еще искали, а они уже ехали покорять Арктику. Несколько упрощая и переводя на житейскую практику теорию Дарвина, мы решили, что произойдет естественный отбор, но даже для этих короткошерстных псов надо было на зиму заготовить корм и торопиться, пока была чистая вода, где нет-нет, да и вынырнет черная круглая голова тюленя с топорщащимися усами и удивленными коровьими глазами. Можно было, и посвистеть — тюлень любопытен и подплывает ближе, где и наказуется его нездоровое любопытство пулей из мелкокалиберки.

Разделка очередного тюленя была всегда радостным событием для всей нашей своры. У нас просто ног не хватало, чтобы отбиться от этой радостно возбужденной компании. Туша разделана, а вся требуха, кроме печенки — это уже наше лакомство, — идет на растерзание собакам.

С четкостью фотографии запомнилась картина: слабосильный пес ухватил длинную-предлинную кишку и, не жуя, быстро ее заглатывает, но за несколько метров от него к другому концу этой же кишки подходит вразвалку общепризнанный всей стаей вожак — Казанова, получивший такую кличку за полное пренебрежение к моногамии, и начинает заглатывать ту же кишку, но с другого конца. Несостоятельный слабосильный партнер упирается всеми четырьмя лапами, его тащат, как на аркане, по шуршащей гальке, и поединок кончается плачевно: новый хозяин выдирает кишку прямо из глотки.

Экзаменом для животных является работа. Тут в полной мере познается их истинный характер.

На появление в дверях человека с упряжью четвероногие друзья реагируют различно: одни подбегают с утренним приветствием, а другие молниеносно исчезают. В упряжке четное количество собак, и каждая пара, имея да плече и груди шлею, тянет за пропущенную через кольцо общую лямку. Таким образом, нерадивое отношение замечает не только человек, но и собачий партнер. Честный работяга на ходу подкусывает отстающего ленивца, а на очередной, стоянке обеспечен серьезный собачий разговор.

У собак, как и у людей, есть своя табель о рангах, своя иерархия.

Когда поглощались ежедневные куски мяса, и вдруг подходил Казанова, то даже сильные собаки предпочитали отходить в сторону. Единственное, что они могли себе позволить, — глухое рычание.

Жалею, что именно я был виновником гибели Казановы.

Наводя порядок во время очередной кормежки, я схватил его за загривок. Он зарычал на меня, ощерился и попытался укусить. Это не удалось, но он вырвал большой клок на коленке моих штанов, а это были особые штаны: кожаные, на байке, с высоким корсажем, сделанные моей женой. Штаны были моей гордостью и предметом зависти моих товарищей.

Обстановка созрела для воспитательных мер. Прижав Казанову коленом к снегу, левой рукой держа за загривок, кулаком я стал внушать этому сукиному сыну, кто тут из нас является царем природы.

Вокруг сидели все собаки, молча, наблюдая эту экзекуцию. Казанова встал, молча, медленным шагом ушел из сарая и лег.

Я навещал его, носил воду и вкусную еду. Он не ел, он не вставал. Через неделю он подох.

Я не мог, конечно, нанести ему кулаком смертельные повреждения. А самолюбие есть и у собак.

Кроме нас, четверых, в доме жили еще три существа. Во-первых, мощная немецкая овчарка Грейф, приехавшая из Москвы. Этого пса, совсем еще маленьким щенком, мы вместе с женой привезли домой в наволочке на трамвае. Характер у него был хороший, если не считать перепорченную хозяйскую обувь. Собакам в дом заходить не полагалось. Поэтому они косились на Грейфа и явно его недолюбливали, но резких выпадов себе не позволяли. Все же это был приближенный и любимый пес начальства. Это даже собаки понимали.

Во-вторых, кошка. Совсем маленьким котенком мы его прихватили или, проще говоря, украли из последней архангельской бани. Лешу Голубева, который вез котенка за пазухой, высадили с трамвая. Поднимать такой шум и так красноречиво выражаться могут только трамвайные кондукторши. Леша вышел с передней площадки и, проходя мимо открытого окна, сунул мне котенка; а сам вернулся в вагон с задней площадки.

Не мудрствуя лукаво, кошку назвали Муркой. Однако через несколько месяцев мы сделали сенсационное открытие: наша Мурка вовсе не мурка, а совсем наоборот.

Что делать? Мы устроили торжественные крестины и при всеобщем одобрении нарекли бывшую Мурку — Лукой.

Нашего полку прибыло. Вместе с котом, собакой и людьми нас теперь стало шесть особей мужского пола. Некоторое время была у нас еще седьмая особь, о которой следует рассказать.

В Архангельске в качестве продовольствия нам дали огромнейшую свинью, да еще поросую. Не надо говорить, как много внимания мы уделяли этой даме, вернее не ей, а будущим окорокам. Мы обращались с ней как с севрской вазой. Под высоким крыльцом был устроен закуток и тщательно законопачены все щели, чтобы не продувало. Наконец наступил волнующий день. Будучи начальником (а начальство должно все знать, уметь и делать), объявил, что «командовать парадом буду я». Была приготовлена шайка с теплой водой, и мои ассистенты, бережно зажав в ладонях очередной теплый комочек, мчались в дом. Мы были наслышаны, что новорожденных купают, вот мы и купали наших поросят. Все они были в непонятном нам облачении — в пузыре тонкой пленки, похожей на целлофановую, которую мы сдирали.

Жаль, что свинья не обладала даром речи, иначе она бы сказала: «Слушайте, вы, болваны, дайте-ка я лучше сама управлюсь». Наша чрезмерная забота и мои слабые познания в области акушерства привели к печальным результатам, из десятка уцелел только один.

В технике существует такой неофициальный термин — «дуракоупорный»; именно таким оказался этот поросенок. Нарекли его Васькой, и был он нашим общим любимцем. Во время чаепития или шахматной партии Лука и Васька сидели у нас на коленях. Посередине комнаты, распластавшись, лежал Грейф. Ему было жарко, и холодный линолеум приятно освежал. Лука пластом ложился на шею этого страшного пса, а Васька, стуча копытцами, подбегал и устраивался на паху Грейфа. Момент укладки, учитывая копытца, Грейф переносил стоически, хотя и ворчал.

Кухонный угол был моим царством. Всего вдоволь. В сарае штабели мешков и ящиков с консервами. Отличные колбасы — такие твердые, что запросто можно убить человека, бочки с треской, селедкой и прочая снедь.

Дело было за мной, а я старался. Пришлось освоить такое хитрое дело, как выпечку хлеба. Он не должен быть пресным, не должен быть перекисшим, внизу не должно быть закала, наверху не должна отставать корка. Таким образом, выпечка хлеба не так уж сложна: четыре «не должен» и лишь одно «должен» — быть вкусным и, желательно, съедобным. Полярный суп почти не сходил с повестки дня — надо сначала разварить сухие овощи, а потом вытряхнуть туда банку мясных консервов и тут же подавать на стол. Варить не надо, ни-ни, иначе будут не куски мяса, а тряпки.

Популярностью пользовался суп «андалюз» — рис и томатная паста. И, конечно, бессмертный и известный всем морякам, извините, десерт — компот из сухофруктов: мутная, сладкая вода с черными кусками неизвестно чего. Ходят слухи, что это сушеные груши.

Паштетов из соловьиных язычков, как у императора Нерона, у нас не было, зато этот всемогущий властелин не знал вкуса почек белого медведя. Однако хватит о кулинарии, не это было главным.

В нашей компании я был единственным кандидатом в члены партии. Заявление было подано еще в поезде, когда челюскинцы возвращались домой. Мне было тридцать лет, и я не боялся вопроса: «А где ты был раньше?» Раньше я был на маленьких зимовках, где не было партийной организации.

Вся история челюскинцев привела меня к вступлению в партию. Я почувствовал силу коллектива. Я соврал бы, сказав, что я был грамотным марксистом, но встречи с хорошими людьми, кое-какой житейский опыт и весь настрой тех лет дали свои результаты.

Надо сказать, что работа в Арктике — отличная школа для любого человека. Не все ее выдерживают, некоторые уходят с первого курса этого сурового жизненного университета. В условиях большого города бывает трудно порою разобраться в человеке — какой он? Как поведет себя в трудные минуты? Ведь видишь его восемь часов в день. А как он проводит остальные шестнадцать?

Другое дело в Арктике. Двадцать четыре часа ты живешь как на блюдечке, и товарищи твои видят тебя со всех сторон со всеми, как и положено любому человеку, изъянами. Тут все по честному, карты на стол…

Мое кандидатское звание никаких преимуществ мне не давало, а скорее наоборот.

Трое отличных честных людей представляли собой «беспартийную массу».

Николай Григорьевич Мехреньгин, наш механик, был старше нас всех. До революции он работал мотористом на судах заграничного плавания. Работал инструктором по моторной части и не раз уже побывал на полярных станциях. Где-то под Архангельском есть не то деревня, не то речушка под названием Мехреньга, и там все жители Мехреньгины. Вот родом оттуда и был наш Николай Георгиевич. Спокойный, уравновешенный, понимающий шутку и мастер на все руки, он был, уважаем всеми нами. О метеорологе Кремере я уже писал. И, наконец, наш радист Алексей Голубев. Вместе с И.Д. Папаниным он зимовал один год на Земле Франца-Иосифа. Много лет назад, став радистом на год раньше меня, он натаскивал меня по азбуке Морзе. Вместе ходили в кино, вместе ходили в пивные, когда у одного из нас появлялись деньжата. Последнее случалось не часто.

Имея таких замечательных товарищей, самой большой глупостью было бы командовать. Каждый отлично знал свои прямые обязанности, и никто не гнушался любой работой.

Все же звание начальника в наших необычных условиях накладывало на меня известные обязательства. Человек (если он не стоеросовая дубина) должен учиться всю жизнь. Сначала школа с двойками и тройками, а затем большая жизнь, уже без отметок. Хотя это не совсем так. И жизнь — в лице окружающих — ставит тебе отметки. До гробовой доски человек учится. Услышал, увидел, прочитал что-либо хорошее — прими на вооружение и повтори. Что-либо плохое — обязательно запомни и не поступай так.

Никаких курсов, семинаров, инструктивных бесед у нас не было. Наше дело было всего лишь регулярно давать погоду. Как мы это делаем, никого особенно не интересовало, лишь бы не было ЧП вроде пожара или смертоубийства. Несколько условных значков на синоптической карте, где обозначен мыс Оловянный, были доказательством, что наша четверка жива и делает положенное дело.

Мы регулярно слушали радио и были в курсе всех международных событий. Оценка давалась незамедлительно: она была лаконичной и весьма красочной.

Регулярно проводились политбеседы. Все с удовольствием принимали участие, отлынивающих не было, тем более что говорили «за жизнь» и как-то приноравливали все к нашим условиям, к нам самим.

Вспоминали и комментировали случаи из собственной жизни, вспоминали прочитанные книги и в поисках иллюстрированного материала вторгались даже в классику. Доставалось от нас и Евгению Онегину. Эх, нам бы сюда этого лондонского денди! Показали бы ему тут кузькину мать… Короче говоря, мы единодушно решили, что в полярники Евгений Онегин никак не годится. По Ленскому тоже вынесли решение: хлюпик, надо было врезать по уху Онегину и отбить Ольгу.

* * *

В августе 1935 года произошло событие, всколыхнувшее всю нашу страну. Донецкий шахтер Алексей Стаханов, умело, используя новейшую технику, которой в то время располагала угледобывающая промышленность, и, применив новую организацию труда, поставил небывалый рекорд по добыче угля.

Началось всенародное стахановское движение. В каждой радиопередаче сообщалось о новом включении десятков и сотен тысяч тружеников в это замечательное движение. Во всех областях современной жизни находил применение метод Стаханова.

Программа наших работ была более чем скромная: четыре раза в сутки вести наблюдения погоды, следить с помощью футштока за приливами и отливами, делать снегомерную съемку.

Конечно, все это было не очень масштабно, но мы были единственной станцией в огромном архипелаге Северной Земли и наши сведения нужны были синоптикам. Может быть, от нашей будничной работы прогнозы погоды станут чуть-чуть лучше; на это, во всяком случае, мы надеялись.

Когда началось стахановское движение, мы внимательно следили за московскими передачами и никак не могли сообразить, каким образом и нам стать бы стахановцами. Угольных пластов под рукой не было, не было и многого другого — например, станков, паровозов, вагонов, дойных коров и инкубаторов. Было у нас четверых только нормальное чувство гражданственности нормальных советских людей.

— Эх, ребятки, хорошо бы и нам включиться в это дело?

— Хорошо-то хорошо, — а как?

Мы слышали: больше и быстрее, но не могли сообразить — чего больше и что быстрее в наших условиях мы смогли бы сделать. Если вместо четырех положенных метеонаблюдений мы начнем делать шестнадцать, то вряд ли мы станем стахановцами.

Наконец, в одной из передач четко был дан ключ и сформулирован основной тезис: «Оседлать технику и гнать ее вперед».

Ясно… Но у нас, прямо надо сказать, с техникой — не густо: упряжка собак, бензиновый движок в три лошадиных силы, скромная радиоаппаратура, стандартные метеоприборы — вот и весь наш арсенал. Кого же оседлать, кого и куда гнать вперед?

Мы долго мучались, спорили, уж очень нам тоже хотелось быть стахановцами и, в конце концов, родился хороший план. Как уже говорилось, расширять преподанную нам программу работ не имело никакого смысла. А нельзя ли выполнить что-либо сверх программы? Мы находились на берегу широкого пролива Шокальского. Лишь два года назад по этому проливу, считая с сотворения мира, прошло первое, и пока единственное судно; следовательно, пролив со всеми его глубинами, течениями, приливами и отливами был совершенно не изучен.

Предстояло определить направление и скорость приливно-отливных течений, измерить температуру воды на различных глубинах, попытаться установить водообмен между двумя морями.

У нас не было гидрологической аппаратуры, да она просто и не была предусмотрена на первый год зимовки. Никто из нашей четверки не был на короткой ноге с тайнами гидрогеологии.

Начальство в управлении полярных станций одобрило наше предложение. Ответ гласил: «Подготовьтесь к приему гидролога со всем его хозяйством. Он прибудет к вам с наступлением светлого времени, самолетом». Начались деловые переговоры с милейшим Леонидом Владимировичем Рузовым — начальником большой полярной станции. Уточнялись программа, сроки работ и время прибытия гидролога. Надо было согласовать миллион мелких житейских вопросов, от которых зависел успех. Нам четверым пришлось изрядно потрудиться и создать хорошие условия для нового члена коллектива.

В мало-мальски приличную погоду запрягались собаки и на середину пролива доставлялось все необходимое для незатейливого строительства: бревна, доски, куски толя, гвозди, плотничий инструмент, а также несколько мешков угля, камелек, керосин и пара ящиков с консервами. Таких рейсов было много. Иногда накрывало непогодой. Иногда приходилось наравне с собаками впрягаться в лямки. Ругались, но дело двигалось. Очевидно, мы были самыми северными стахановцами страны.

Наконец на льду был построен домик. Слово «домик» не совсем соответствовало этому строению. Если говорить об архитектурном стиле, то наше детище больше всего походило на обыкновенный ящик.

Закипело скоростное строительство. Мы не должны были ни с кем согласовывать свои планы, нам не докучали районные архитекторы, подземное хозяйство и красные линии нас также мало волновали, и поэтому, начав утром, к вечеру мы уже справляли новоселье.

Четыре вмороженных столба, каркас из досок, обшитый толем, создали отличные условия для круглосуточных гидрологических работ независимо от погоды.

Нам сообщили необходимые размеры посадочной площадки. Пришлось ее поискать и обозначить границы вешками, подготовить костер для дымового сигнала и посадочное «Т».

В конце февраля, выбрав день с летной погодой и использовав еще очень короткий срок светлого времени, самолет доставил нам гидролога. Мы радостно встретили представителя науки.

Перед началом работы надо было проверить все привезенные приборы. И тут оказались неполадки: что-то сломано, что-то не работает, не лезет. Пришлось нашему Мехреньгину заняться необходимым ремонтом. Началась работа.

Очередной промер сделан. Еще целых полтора часа надо ждать. Гидролог, повернувшись спиной к двери, подтянув колени, сладко сопит во сне. Он отдыхает, а меня одолевают одновременно и зависть и дрема.

Спит человек на жестком топчане, под головой — свой собственный кулак. Ну что тут завидного? Он один проработал здесь более двенадцати часов подряд, а я недавно пришел на смену, чтобы дать ему возможность выспаться. Ну и пусть спит себе на здоровье! Не будем завидовать, тем более что зависть — это скорбь о благополучии ближнего. Благородные чувства взяли верх, черные мысли изгнаны, 3адремал и я. Неизвестно, чем кончилось бы это занятие, если бы не запахло паленым.

Присаживаться к раскаленному камельку не следует. Слов нет — тесновато. Вдоль стены — подобие столика из неструганых досок, топчан с возлежащим на нем гидрологом и дальше в углу — поле нашей деятельности, проще говоря, прорубь во льду. Над ней — лебедка для опускания гидрологических приборов. Около столика — камелек и тут же дверь.

Под потолком было нестерпимо жарко. Раскаленный докрасна камелек давал себя чувствовать. Наверху были тропики, внизу — умеренный пояс, а под решетчатым полом — настоящий лед Арктики. Этим климатическим поясам соответствовала и наша одежда: на ногах валенки, затем ватные штаны и рубашка с закатанными рукавами. Сидеть лучше всего было на опрокинутом ведре.

…Тишина и трубка с махоркой настраивали на мечтательный лад, а жара неодолимо клонила ко сну. Свет керосиновой лампы едва освещал дальний угол, где в проруби, как бы дыша, медленно колыхалась вода. Сказочным хрустальным колодцем уходила прорубь в таинственную непроглядную тьму.

Ширина пролива около двадцати километров. Скованный льдом, он казался безжизненным, но под зимней броней шла своя жизнь — жизнь моря. Внезапно сон как рукой сняло — в проруби что-то шевельнулось…

Ну, что за ерунда! Конечно, померещилось! Лунная ночь, хоть газету читай. На фоне бархатного звездного неба безмолвно высятся горы со сползающими ледниками. Иногда начинает играть северное сияние. Наши товарищи безмятежно спят в десяти километрах от нас. Кто же решил подшутить и войти в нашу хибарку таким необычным путем? Может быть, знаменитый командир «Наутилуса» капитан Немо возник из небытия? А может быть, это какой-нибудь зверь?

Последний вариант наиболее вероятный. А раз так — в первую очередь нужна осторожность, чтобы не спугнуть гостя. Не отрывая глаз от проруби, не вставая, надо было перевалиться на колени и при этом медленно, без резких движений, взять со стола револьвер. Этим закончились приготовления к охоте.

За неимением собаки пришлось стойку делать самому, В неподвижном безмолвии прошло несколько минут… Неужели померещилось?

В черной глубине мелькнула тень и затем медленно, как на фотографической пластинке, проявились две светлые точки. Вскоре они превратились в два выпуклых глаза, в упор устремленных на меня. Вот обрисовалась круглая, как шар, голова, и, наконец, я разглядел редкие топорщащиеся усы. Тюлень решил вынырнуть и подышать свежим воздухом, приняв свет керосиновой лампы за лучи солнца. Охотничий азарт достиг апогея.

Только не двигаться! Не спугнуть! Единственными звуками были гулкие удары моего сердца.

Тюлень не торопился навстречу своей незавидной участи. Грохнул выстрел…

Вначале события развертывались по плану: револьвер отлетел в сторону, сразу же удалось подхватить тюленя «под мышки» и с ходу, рывком вытащить из воды.

Далее началась внеплановая часть охоты. Зверь был смертельно ранен, но яростно бился из последних сил. Борьба происходила в узком проходе между топчаном и стенкой. Тюленя надо было оттеснить подальше от проруби и поближе к камельку, который первыми же ударами хвоста был опрокинут. Такая же участь вскоре постигла и керосиновую лампу. Наш домик-ящик наполнился паром от упавших на лед углей, смрадом несгоревшего угля и вонью разлитого керосина.

У меня хватало хлопот, и в тоже время я не мог отказать в любезности ответить на вполне естественные вопросы моего товарища. Бедняга проснулся в обстановке, похожей на последние дни Помпеи. Легко представить себе его состояние: выстрел над самым ухом, пробуждение в кромешной тьме, грохот падающих вещей, звон разбитой лампы, пар, вонь, чад и какая-то непонятная возня.

Помочь мне было нелегко. Для этого требовалось, но крайней мере, опустить ноги на пол, а это единственное свободное место было ареной единоборства. В темноте трудно было справляться с барахтающимся тюленем, тем более что он был скользким и не за что было ухватиться и прижать его к полу. Наконец удалось его угомонить. Охота закончилась.

Запасная свеча осветила картину побоища. Трудно было поверить, что при таком небольшом количестве вещей можно учинить этот потрясающий беспорядок. Тут был винегрет из опрокинутых ящиков, ведер, кастрюль, столика, топчана, камелька, лампы, разбросанной одежды, двух вспотевших, вымазанных кровью и жиром людей и одного убитого тюленя. Не хватало только револьвера. Он стал данью за необычную охоту: в суматохе его смахнули в прорубь.

Утром прикатили на собаках наши товарищи. Хорошо, что доказательство налицо, иначе меня заподозрили бы в родстве с бароном Мюнхаузеном.

Результаты охоты все достойно оценили вечером за сковородкой с огромной тюленьей печенью.

Побывать в Арктике и не привезти жене экзотический сувенир в виде песца, тем более что в то время модными были белые, было бы смешно.

* * *

В Архангельске были куплены капканы. После окончания работ, не терпящих отлагательства, и подготовки к полярной ночи мы занялись песцовым промыслом. Дело было не только в сувенирах. Надо было двигаться и почаще быть на свежем воздухе. Хождение в склад, на метеоплощадку, в баню, заготовка воды на кухне и кормежка собак — все это моцион, недостаточный для четверых здоровых мужчин. Этак, чего доброго, и цингу можно схватить. Кроме того, в случае удачи мы заработаем немалую толику денег, так как шкурки подлежали обязательной сдаче Госторгу.

Еще с осени мы убили несколько тюленей и разместили их на несколько километров к северу и к югу от нашего домика. Берег был обрывистый, но имелись ложбинки и овражки, спускающиеся к проливу. Ясно, что эти места — хода песцов. Тюленя надо почти наглухо завалить камнями и оставить маленькую дыру, через которую песец может немного ущипнуть этого лакомства. Все это делается до наступления морозов. Туша благополучно разлагается и смердит на всю округу. А этого только и надо. Песца привлекает этот аппетитный (о вкусах не спорят!) запах, он привыкает к месту и будет сюда возвращаться. Затем наступает зима. Все заносит снегом, и ветер так крепко его прибивает, что он звенит под ногами. Вот тут и начинается для песца все человеческое коварство.

Перед этой интересной дырой вырезается круглая яма немного больше патефонной пластинки. Сюда вставляется капкан и цепью крепится за ближайший камень, иначе песец его запросто уволочет. Дужки капкана следует обмотать толстым шпагатом. Бывали случаи, что песец перегрызал сухожилие раздробленной ноги и уходил на трех лапах.

Теперь надлежит насторожить капкан. Желательно наладить максимальную чуткость, и не менее желательно, чтобы уцелели пальцы. Капкан надо закрыть пластинкой снега. Ножом вырезать кусок снега и начинать его обтесывать — чем тоньше, тем лучше. Как полагается, в последний момент пластинка ломается, но, как говорил Нансен, в Арктике самым главным являются три вещи: терпение, терпение и терпение. Все старательно припорашивается снегом. Милости просим!

В тихую погоду в вечерние часы, обязательно вдвоем, отправлялись на очередной осмотр капканов.

Лунный свет, скрип шагов, величественная природа, ближайшие два человека, вероятно, в махорочном дыму играют в шахматы, а все остальные за много сот километров от тебя.

Ходили и в темную, пасмурную погоду. Фонарь «летучая мышь» едва выхватывает перед тобой дорогу. Где-то тут должен быть капкан. Он еще не виден, но уже слышен. Песец беспокойно ворочается и бренчит цепочкой. Зверек яростно, с шипением пытается броситься на нас и крутится как волчок.

Тяжелый промысловый нож берется за кончик. Песец старается укусить ручку. Даже не сильный удар по черному носику достаточен. Осторожности ради связываются лапки, и трофей закидывается за спину. Однажды такой трофей, болтаясь за спиной, очухался и прокусил мне толстенную рукавицу и палец до кости. За полгода мы добыли пятьдесят песцов. Как приятно промерзшим и продрогшим возвращаться домой! Издали, виден на косогоре наш домик с обледеневшим окном. После мороза с наслаждением вдыхаешь родной запах жилья. Тут все: махорка, керосин, вчерашние щи, псина и мокрые валенки. Хорошо!

В непогоду, когда в трубе бренчали вьюшки и горсти снега стучали в окно, а бедняга Кремер в кромешной тьме и снежной круговерти брел на метеоплощадку, мы занимались обдиранием песцов. Надрез по внутренней стороне задних лапок, — затем туда просовывается рука и с треском отдирается мездра от тушки. Шкурка снимается как чулок и сушится на пяльцах. Впереди еще много работы по очистке.

Милые модницы и не подозревают, что о каждом песце можно написать целый рассказ.

* * *

Круглосуточная ночь тянулась однообразно, но мы не скучали. У нас, четверых здоровых мужчин, не было времени для скуки, тем более для всяких утонченных переживаний и эмоций. Работа и условия ее нам нравились. Лучшего мы и не желали.

С нетерпением ожидали очередного новолуния, желательно с тихой и безоблачной погодой, при которой можно свободно читать вне дома. Сохранился фотоснимок нашего дома, сделанный при полной луне. Выдержка — целых двенадцать минут. Видны все камешки и мельчайшие детали. Уютно светится окно. Единственный недостаток — луна не выдержала такого издевательства и за двенадцать минут на снимке стала похожей на длинный парниковый огурец.

Выходные дни ничем не отличались от будничных. Зато мы радостно отмечали большие праздники, Даты и дни рождений. Так незаметно подошел и мой день рождения. Все капитально помылись, побрились и облачились в городские одежды.

Стало семейной традицией, что моя жена при отправке на очередную зимовку или экспедицию вручала мне плотно упакованный пакет: вскрыть 24 декабря, ровно в шесть часов вечера. Обычно это была картонная коробка от обуви. На этот раз была использована квадратная коробка, обклеенная бумагой с названием давно исчезнувшей кондитерской фирмы Эйнем.

В нашем доме все было на виду и при всем желании никак нельзя было уединиться. Вопрос решился просто и четко: «Ребятки, не мешайте. Буду открывать женин подарок». Все люди одинаковы, и у всех бывают минуты, когда надо быть в одиночестве. Сев в углу на свою койку, стал развязывать — именно развязывать, а не резать — тугие узелки бечевки. И веревочка из дома, и эти узелки завязывали руки моей Наташеньки.

А вот и содержимое: несколько коробок хороших папирос «Золотое руно» для трубки, бутылка с кофейным ликером домашнего изготовления, несколько до сего времени неизвестных мне фотографий Наташи с детьми Ирой и Люсей и самое ценное — письмо.

Читаю письмо и старательно отворачиваю лицо. В эти минуты я беззащитен. Вероятно, по моему лицу можно было прочитать, как по открытой книге, — хочу домой! Возможно, и глаза были подозрительно влажными.

К вечернему чаю все получили по рюмочке ликера. Сначала был проведен краткий инструктаж: ребята, лакать этот божественный напиток, как водку, не полагается. Это дурной тон. Надо пригубить несколько капель и затем старательно языком размазывать их по небу, чтобы ощутить весь букет. Вот мы вчетвером размазывали и ощущали…

Было выдано каждому по одной хорошей папиросе. Содержимое посылки стало общим достоянием, и гомеопатические дозы радовали нас еще несколько недель.

Что же касается письма, то на следующий день я знал его уже наизусть, но это нисколько не мешало перечитывать его вновь и вновь. За тридевять земель, далеко-далеко живет самый верный и самый дорогой человек на белом свете.

Как известно, в жизни мужчины два очень серьезных шага — выбор профессии и выбор жены. Счастлив тот, кому повезет правильно решить эти вопросы раз и навсегда, на всю жизнь.

Полярники, как правило, хорошие мужья. Тут влияют и расстояния и разлука на долгие времена. Получается, что любовь прямо пропорциональна расстоянию. Если бы наши милые жены знали, как только одна мысль о них незримой теплотой греет и озаряет дни и часы разлуки!

По вопросу о выборе профессии я ничего путного посоветовать не могу. Пусть в этом деле помогают нашей молодежи дни открытых дверей и большая аудитория Политехнического музея с афишей: «Кем быть?»

В дни, когда гремело имя Валерия Чкалова, я старательно уговаривал славных мальчишек в школах — ради бога, не все становитесь летчиками. Это будет страшным бедствием для страны. Мы все умрем от голода, некому будет нас лечить, дома развалятся, кино прекратит свое существование, да и летать будет не на чем, исчезнут геологи, металлурги, нефтяники, конструкторы, слесари, инженеры и так далее. И второе — на ком жениться?

Один юноша обратился с этим вопросом к мудрецу: на блондинке или на брюнетке? Следует предпочесть голубые или карие глаза? Должна ли она быть высокой иди небольшого роста? Мудрец ответил — женись на любой. Хорошо мудрецам давать такие бесплатные советы. На самом деле все это значительно сложнее.

В горячке увлечения и влюбленности вряд ли кто-либо занимался детальным изучением анкетных данных своей избранницы. Просто надо быть счастливым. Мне повезло — оба шага я сделал удачно.

* * *

Работа по гидрологии показалась нам недостаточным вкладом в стахановское дело. Начальником управления полярных станций был челюскинец, хороший товарищ и хороший человек Иван Александрович Копусов.

После длительных разговоров, а подчас и споров, мы выработали программу действий, и вскоре Москва дала согласие на осуществление нашего плана.

К северо-западу в двухстах километрах от нас тянулась цепочка небольших островов, как бы форпостов Северной Земли. Осенью 1930 года к одному из этих островов пробился «Георгий Седов». Хорошо было бы добраться до неизвестной пока земли, но тяжелый лед и позднее время года не позволили этого сделать.