Глава двадцать пятая. Тревожные дни

Глава двадцать пятая.

Тревожные дни

В очередной раз нас закрутило в вихре событий. За время нашего двухнедельного отсутствия произошло много нового. Китайский комиссар Ван Сяо-цун посылал в Ургу один за другим одиннадцать своих разведчиков, но никто из них не вернулся. Положение в Монголии оставалось неясным. Русский отряд, пополнившись за счет беженцев, продолжал свое тайное существование, о чем не могли не знать китайцы с их мощной агентурной сетью. Ни один русский и, более того, ни один иностранец не покинули город - все, вооружившись, выжидали. Ночью во всех жизненно важных точках города стояли часовые - это была инициатива предусмотрительных китайцев. По приказу комиссара все китайские торговцы, у которых наличествовало оружие, раздали его своим служащим, а оставшееся вооружение передали властям, те же с его помощью создали специальный гарнизон из двухсот кули. Затем власти захватили монгольский арсенал, распределив оружие между китайскими сельскохозяйственными рабочими, живущими в наган - хушунах[29], где они подолгу, как правило, не задерживаясь, выполняют самую грязную работу. Эти отбросы общества, почувствовав свою силу, сбивались в группы и вели оживленные дискуссии, готовые в любой момент взорваться агрессией и гневом. По ночам кули доставляли из китайских магазинов в наган-хушуны ящики с патронами; поведение этого отребья становились все более вызывающим. Кули и прочие босяки бесцеремонно задерживали и обыскивали людей прямо на улицах и провоцировали столкновения, чтобы получить в результате то, на что позарились. Через своих агентов в китайских кругах мы узнали, что китайцы готовят в Улясутае русский и монгольский погромы. Мы прекрасно понимали, что стоит поджечь один-единственный дом в нужном месте, как вспыхнет целый квартал из деревянных домишек. Люди приготовились к обороне: росло число часовых, были назначены ответственные за некоторые районы города, созданы пожарные дружины, на случай внезапного бегства стояли наготове лошади и повозки, собрана провизия. Положение ухудшилось, когда из Коб-до поступили сведения об учиненном китайцами погроме - в результате некоторые жители погибли, а сам город озверевшие погромщики спалили дотла. Большинство жителей, бежав той же ночью в горы, укрылось в лесах, оказавшись там без теплой одежды и пищи, В течение следующих дней горы вдосталь наслышались горестных воплей и предсмертных стенаний. Жестокий мороз и голод погубили всех женщин и детей, замерзших под открытым небом в лютую монгольскую зиму. Все это довольно быстро стало известно китайцам в Улясутае. Новость очень обрадовала их, и они почти сразу же собрались на митинг в одном из наган-хушунов, обсуждая, не стоит ли отдать и Улясутай на разграбление черни.

Все это рассказал нам юноша-китаец, сын кухарки, работавшей у одного из поселенцев. Мы немедленно решили разведать обстановку на окраинах города. Ко мне и моему другу присоединились один офицер и наш проводник - юноша-китаец. Изображая праздношатающихся, мы направились прямиком к наган-хушуну, но на подходе нас остановил патрульный, грубо потребовав возвращаться откуда пришли. Во время перебранки я заметил, что между границей города и наган-хушуном густо расставлены часовые и что в тот район стекается много китайцев. Выяснив, что обычным путем на митинг не попадешь, мы решили действовать иначе. Выйдя из города в восточной его части, миновали нищее стойбище монголов, вконец разоренных китайскими налогами. Несмотря на поздний час, никто из них не спал: видимо, тоже предчувствовали грядущую беду. Затем наш дозор неслышно спустился на лед и подошел к наган-хушуну со стороны реки. Покинув город, мы старались двигаться как можно незаметнее, прячась за что придется. Вооружены мы были револьверами и гранатами, а кроме того знали, что в случае схватки на помощь нам придет сформированный в городе отряд добровольцев. Впереди шел китаец, за ним неслышно следовал мой друг, постоянно напоминая юному проводнику, что задушит его как мышонка, вздумай он нас предать. Боюсь, китаец не испытывал большого удовольствия от общества моего друга-великана, громко пыхтящего позади него от напряжения. Наконец показались ограждения наган-хушуна, между ним и нашей группой лежало открытое, хорошо просматривающееся пространство. До забора нам пришлось добираться ползком, поодиночке, за исключением китайца: мой друг ни на секунду не отпускал его от себя. К счастью, на равнине было много замерзших навозных куч, они-то нас и прикрыли. Затем мы прокрались вдоль забора к внутреннему двору, откуда слышались громкие, взволнованные голоса. Затаившись в темноте, мы приготовились слушать и наблюдать, но тут заметили по соседству с собой еще двух соглядатаев.

Не одни мы присутствовали, незамеченные, на митинге китайцев. Неизвестный мужчина распластался на земле, просунув голову в лаз, прорытый под забором собаками. Он напряженно замер и явно не слышал, как мы подошли. Рядом в канаве лежал второй "соглядатай", белая лошадь с обмотанной мордой, а несколько подальше топталась еще одна, привязанная к забору.

Во дворе тем временем стоял невообразимый гам. Около двух тысяч мужчин кричали, спорили, отчаянно при этом жестикулируя.

Почти у всех были ружья, револьверы, сабли и топоры. В толпе сновали бродяги, они раздавали листовки и вербовали сторонников. Но вот крупный, широкоплечий китаец взобрался на колодезный сруб, взмахнул ружьем над головой, успокаивая толпу, и заговорил отрывисто и страстно.

- Убеждает людей, - переводил китаец, - устроить здесь такой же погром, что и в Кобдо. По его словам, надо только заручиться поддержкой комиссара, чтобы войска не мешали. И пусть по приказу комиссара русские сдадут оружие. "Так мы отомстим русским за Благовещенск, когда они потопили три тысячи китайцев. Не расходитесь, я прямо сейчас пойду к комиссару и поговорю с ним".

Соскочив с колодца, оратор быстрым шагом направился к открывающимся в сторону города воротам. В то же мгновение я увидел, как лежащий на земле мужчина проворно выбрался из своего укрытия, заставил подняться белую лошадь, подбежал к другой, отвязал ее и повел обоих животных к дальней стороне забора. Здесь он оставил вторую лошадь, а с белой спрятался за углом. Оратор, выйдя за ворота, увидел, что лошадь его переместилась, но, ничего не подозревая, закинул ружье за спину и направился к ней. И вот тут неизвестный, галопом выехав из-за угла, на всем скаку подхватил его и перебросил через седло. Мы увидели, как всадник заткнул ошеломленному китайцу рот тряпкой и стрелой помчался на запад, удаляясь от города.

- Кто это,- как ты думаешь? - спросил я друга, и тот, не задумываясь, ответил: - Конечно, Тушегун-лама!

Облик незнакомца напомнил и мне таинственного ламу-мстителя. Да и характерное обращение с врагом наводило на эту мысль. Той же ночью мы узнали, что собравшаяся во дворе толпа так и не дождалась отправившегося к комиссару оратора: через забор перебросили только его отрубленную голову. Кроме того, на дороге из хушуна в город бесследно пропали еще восемь китайцев. Эти события навели ужас на китайских босяков и несколько охладили их пыл.

На следующий день мы получили неожиданную помощь. Из Урги прискакал молодой монгол - верхняя одежда разорвана, волосы беспорядочно разметались по плечам, за поясом револьвер. На взмыленном коне пронесся он по городу, въехал на рынок, где обычно толклись монголы, и. осадив скакуна, прокричал:

- Монголы во главе с Чан Чан Чуном[30] бароном Унгерном захватили Ургу! Богдо-хутухта - опять наш хан! Монголы, режьте китайцев и грабьте их магазины! Конец нашему долготерпению!

По толпе пронесся одобрительный гул. Люди со всех сторон окружили всадника, засыпали его бесчисленными вопросами. Смещенный китайцами монгольский саит Чултун Бейли, прослышав про гонца, попросил привести того к нему домой. Допросив с пристрастием молодого человека, он арестовал его за подстрекательство к бунту, но китайским властям отказался выдать. Я как раз находился в это время у саита, и был всему свидетелем. Когда китайский комиссар Ван Сяо-цун попытался угрожать саиту за неповиновение, старик спокойно произнес, перебирая четки:

- Я верю каждому слову этого монгола и думаю, что вскоре нам придется пересмотреть наши отношения.

Полагаю, что и Ван Сяо-цун не сомневался в правдивости его рассказа, потому что больше не настаивал на своем. С этого времени китайских часовых на улицах как не бывало, а их место заняли патрули из русских офицеров и прочих представителей нашей иностранной колонии. Паника среди китайцев усилилась после получения письма, в котором сообщалось, что монголы и алтайские татары под предводительством татарского офицера Кайгородова преследовали бежавших из Кобдо с награбленным добром китайцев, нагнали их и полностью уничтожили у Синкянга. В том же письме говорилось, что генерал Бакич, инернированный с шеститысячной армией китайцами на Амыле, получил оружие и идет на соединение с частями атамана Анненкова, интернированного в Кульде, чтобы вместе пробиваться к барону Унгерну. Этот слух оказался ложным: ни у Бакича, ни у Анненкова таких намерений не было, тем более, что Анненкова китайцы перевезли вглубь Туркестана. Однако, новости эти произвели парализующее впечатление на китайцев.

Именно в это время в доме сочувствующего большевикам русского поселенца Бурдукова объявились три большевистских агента из Иркутска - Салтыков, Фрейман и Новак, тут же начавшие агитировать китайские власти провести разоружение русских офицеров и передать их красным. Они убедили китайскую торговую палату послать в Иркутск петицию с просьбой выслать в Улясутай полк солдат, чтобы обезопасить китайское население от враждебных акций белогвардейцев. Фрейман привез с собой большевистские листовки на монгольском языке, а также приказ восстановить телеграфную связь с Иркутском. Бурдуков тоже получил инструкции от большевистского центра. Квартет весьма успешно проводил свою политику, и вскоре Ван Сяо-цун стал плясать под эту музыку. Вновь вернулось тревожное ожидание погрома. Русские офицеры с минуты на минуту ждали ареста. Мы с представителем одной из американских фирм отправились к комиссару на переговоры, где особенно подчеркивали незаконность его действий: Пекин не признал Советы и, следовательно, вступая в какие-либо отношения с большевиками, он действовал, вопреки воле правительства. Ван Сяо-цун и его советник  Фу Сян были явно смущены, узнав, что нам известны их тайные встречи с большевистскими агентами. Комиссар заверил нас, что его гвардия не допустит погромов. О его гвардии мы не могли сказать ничего плохого, она состояла из хорошо обученных, дисциплинированных солдат, которыми командовали серьезные, образованные офицеры, но что такое восемьдесят солдат против трех тысяч кули, тысячи вооруженных торговцев и двухсот босяков? Поделившись с комиссаром своими опасениями, мы убеждали его ни в коем случае не допускать кровопролития, говоря, что русские и иностранцы, живущие в городе, намерены защищаться до последней капли крови. Ван Сяо-цун тут же приказал усилить патрулирование на улицах. Прелюбопытная была картина - покой в городе охраняли одновременно русские, иностранные и китайские патрули! Тогда мы еще не знали, что в горах несут вахту люди Тушегун-ламы еще триста человек!

Но вот положение еще раз кардинально изменилось. Монгольский саит получил известие от лам из ближайшего монастыря, что полковник Казагранди после сражения с китайскими нерегулярными войсками занял Ван-Куре и сформировал русско-монгольские кавалерийские части, мобилизовав монголов по приказу Живого Будды, а русских - барона Унгерна. Несколькими часами спустя поступило сообщение, что в большом монастыре Дзаин китайские солдаты убили русского капитана Барского, после чего войска Казагранди перешли в наступление и прогнали оттуда китайцев. При взятии Ван-Куре русские арестовали корейского коммуниста, ехавшего из Москвы с золотом и пропагандистской литературой для работы в Корее и Америке. Полковник Казагранди переправил корейца вместе с его золотом барону Унгерну. Узнав обо всем, командир русского вооруженного отряда в Улясутае арестовал большевистских агентов и предал их суду вместе с убийцами Бобровых. Канин, Пузикова и Фрейман были расстреляны. В отношении Салтыкова и Новака возникли некоторые разногласия, более того, Салтыкову вскоре удалось бежать, а Новаку подполковник Михайлов посоветовал уйти на Запад. Командир русского отряда отдал приказ о мобилизации русского населения и открыто оккупировал Улясутай с молчаливого согласия монгольских властей. Саит Чултун Бейли созвал совет из местных монгольских князей, душой которого стал известный монгольский патриот Хун Ян-лама. Князья мигом направили китайцам требование немедленно освободить территорию, находящуюся в ведении саита Чултун Бейли. Все это стало началом бессмысленных переговоров, угроз и взаимных претензий между китайцами и монголами. Ван Сяо-цун представил свой план урегулирования вопроса, который поддержали некоторые монгольские князья, однако в решающий момент Ян-лама швырнул документ на пол, рванул из ножен кинжал и поклялся, что скорее умрет, чем подпишет это предательское соглашение. В результате китайские предложения отвергли, и обе стороны стали готовиться к решительному сражению. Князья Яссакту, Сайн-нойон и Яхансту-лама прислали отряды вооруженных монголов. Китайские власти выставили четыре пулемета, готовясь отстаивать крепость. Между китайцами и монголами велись нескончаемые переговоры. Наконец наш старый знакомый Церен обратился ко мне как к беспристрастному иностранцу, передав просьбу Ван-Сяо-цуна и Чултуна Бейли быть третейским судьей и помочь враждующим сторонам достичь соглашения. С подобной просьбой обратились и к представителю американской фирмы. Уже на следующий вечер мы встретились с китайскими и монгольскими представителями. Страсти разгорелись вовсю, и мы с американцем потеряли всякую надежду выполнить свою миссию. Однако к полуночи, когда выступавшие утомились, нам удалось прийти к согласию по двум пунктам: монголы объявили, что не хотят войны и желали бы жить в дружбе с великим китайским народом, а китайский комиссар признал, что Китай нарушает законные договоры, гарантировавшие независимость Монголии. Достигнутая договоренность послужила основанием для следующей встречи, став отправной точкой для столь необходимого примирения. Переговоры шли три дня и, в конце концов, настал такой момент, когда мы, иностранцы, получили возможность высказать свое мнение. В результате вот что было достигнуто; китайские власти обязались сложить свои полномочия, вернуть оружие монголам, разоружить две сотни головорезов и покинуть край; монголы, со своей стороны, должны были обеспечить свободное и достойное отступление комиссару и его вооруженной гвардии из восьмидесяти человек. Уля-сутайское китайско-монгольское соглашение подписали сам комиссар Ван Сяо-цун, а также его советник Фу Сян, оба монгольских саита, Хун Ян-лама и другие князья, а также русские и китайские главы торговых палат и иностранные арбитры. Китайские чиновники и их охрана тут же начали упаковывать свои пожитки, готовясь к отъезду. Что касается китайских торговцев, то они оставались в Улясутае: саит Чултун Бейли, обладающий теперь реальной властью, гарантировал им полную неприкосновенность.

Наступил день отъезда Ван Сяо-цуна. Нагруженные верблюды уже стояли на улице, оставалось только дождаться, когда с пастбища пригонят лошадей. Но тут пронесся слух, что табун ночью угнали конокрады, вроде бы куда-то на юг. Из двух посланных вдогонку солдат назад вернулся только один - другого убили по дороге. Город недоумевал, а среди китайцев началась форменная паника. Она возросла, когда прибывшие в Улясутай из дальних восточных уртонов монголы рассказали, что видели вдоль почтовой дороги трупы шестнадцати солдат, направлявшихся с депешами от Ван Сяо-цуна в Ургу. Вскоре этим мрачным загадкам нашлось объяснение.

Командир русского отряда получил письменный приказ от казачьего полковника В.Н. Домоирова немедленно разоружить китайский гарнизон, всех офицеров - китайцев арестовать и отправить в Ургу к барону Унгерну, взять в свои руки контроль над положением в Улясутае, прибегая, если потребуется, к силе, а позднее присоединиться к его отряду. В то же самое время в Улясутай примчался гонец с письмом от Нарабанчского хутухты, где говорилось, что отряд под объединенным командованием Хун Болдона и полковника Домоирова из Урги грабит китайские торговые дома, убивает мирных торговцев, а его командиры требуют у монастыря лошадей, продовольствия и крова. Хутухта просил помощи: жестокосердый покоритель Кобдо Хун Болдон мог в любой момент с легкостью отдать приказ о разграблении уединенно расположенного, беззащитного монастыря. Мы настойчиво просили полковника Михайлова не нарушать достигнутого соглашения и не ставить в ложное положение русских и иностранцев, помогавших в его подготовке: иначе мы ничем не отличались бы от большевиков, рассматривающих предательство как политическую норму. Наши речи тронули Михайлова, и он написал Домоирову, что Улясутай и так уже находится в его руках, причем без всякого боя; над зданием бывшего русского консульства вновь развевается трехцветный флаг; чернь разоружена; что же касается остальных приказов, то он не находит возможным их выполнить: это стало бы нарушением только что подписанного русско-монгольского договора.

От Нарабанчского хутухты поступало по несколько известий на день. Положение в монастыре становилось все более напряженным. Хутухта сообщал, что Хун Болдон записывает в свой отряд монгольское отребье - нищих и конокрадов, их вооружают и обучают. И еще: солдаты крадут монастырских овец; "нойон" Домоиров вечно пьян, и на все протесты хутухты только ухмыляется и грязно бранится. Гонцы оценивали неоднозначно силы отряда, некоторые считали, что в нем не больше тридцати солдат, другие же, ссылаясь на заявление самого Домоирова, утверждали, что будут все восемьсот. Разобраться во всем этом было чрезвычайно трудно, да и гонцы вдруг перестали приезжать. Письма саита оставались без ответа, посланные в монастырь люди не возвращались. Сомнений не было: они либо убиты, либо захвачены в плен.

Князь Чултун Бейли решил сам ехать в монастырь, взяв с собой русского и китайского глав торговой палаты и двух офицеров-монголов. Прошли три дня - известий от них не поступало. Монголы заволновались. Китайский комиссар и Хун Джан-лама обратились к нам, иностранцам, с просьбой одному из нас поехать в Нарабанчи и распутать клубок противоречий, убедив Домоирова признать договор и "не оскорблять насильем" соглашение, достигнутое двумя великими народами. Мои друзья попросили меня взять на себя эту миссию. Переводчиком со мной ехал русский поселенец, племянник убитого Боброва, симпатичный молодой человек, полный мужества, и великолепный наездник. Благодаря всесильной тцаре, мы не испытывали недостатка в лошадях и проводниках и быстро мчались по уже знакомой дороге к моему старому другу Джелибу Джамсрапу хутухте в Нарабанчи. Несмотря на местами глубокий снег, нам удавалось проделывать от ста до ста пятнадцати миль в день.