НЕОКОНЧЕННЫЕ СПОРЫ

НЕОКОНЧЕННЫЕ СПОРЫ

Фарид Сабиров освободился по зачетам на полтора года раньше срока. Ему было тогда лет двадцать пять или чуток больше. Молодой узбек с удлиненным, почти красивым, голым девичьим лицом на воле заведовал магазином в Ташкенте, городе хлебном. Крал, естественно. За это и получил свои пять лет. В лагерь из дома ему регулярно присылали посылки, добрая часть которых переходила нарядчику, фигуре в высшей степени влиятельной в лагерной жизни. Поэтому работал Сабиров не в забое, где по возрасту, здоровью и характеру преступления было ему самое подходящее место, а числился то ли табельщиком, то ли учетчиком.

Когда Сабиров освободился, его назначили к нам горным мастером или десятником, как их еще недавно называли. Жил он уже на вольном стане, получив там койку в общежитии горнадзора. Стройный, подвижный, в хромовых сапожках, в диагоналевых бриджах, в новой черной сатиновой телогрейке, в барашковой шапке он появился в нашем забое.

В распадках уже лежал снег. Промывочный сезон закончился, и ключ Гольцовый, который питал наш участок водой, по берегам обрастал ледяной коркой.

Вскрыша торфов, пустой породы, закрывавшей собой золотоносный слой, шла полным ходом. От разреза до отвала торфа вывозили на вагонетках по рельсовой времянке. Первые метров двести вагонетки шли под уклон своим ходом, дальше их толкали вручную.

На этом перегоне, у подъема работали две пары откатчиков. В паре со мной толкал вагонетки Степан Нечипуренко, сорокапятилетний мужик, работавший до ареста конюхом под Черкассами на конном племенном заводе.

По-крестьянски любивший лошадей и болевший за них душой, Нечипуренко сцепился как-то с замом по хозяйству из-за некачественного фуража. Зам был еще и секретарем партячейки к тому же. Обычно тихий и безропотный Нечипуренко, в сердцах, послал его, а с ним и предержащие власти к, широко известной в стране, матери. Тройка НКВД приговорила его к десяти годам лагерей по литерной статье "КРА", что значит "контрреволюционная агитация".

Нечипуренко встречал на прииске Верхний Ат-Урях уже третью зиму.

Мышцы его истончились и жидкая кровь его почти что не грела. Черные пятна отморожений на носу и щеках уже не сходили летом. Нечипуренко одевал на себя все тряпки, какими владел, шею обматывал суконной портянкой, где-то на что-то вымененной, а на голову под шапку - как подшлемник - клал вдвое сложенное серое вафельное полотенце.

Разжигать костры на участке не разрешали по соображениям режимным и планово-показательным. Когда вагонетки шли с большим интервалом, топтаться на месте было нестерпимо холодно.

Сабиров невзлюбил Нечипуренко за то, что тот, по простоте душевной, стал называть его то "уркою", то "юркою". "Юрку" Нечипуренко образовал от слова "юрок". Так называли блатные в лагере молодых нацменов, главным образом, среднеазиатов.

Нечипуренко за три года в лагере кое-что из лагерного жаргона усвоил и приспособил на свой лад. Не питая к горному мастеру какой-либо неприязни а может быть и стараясь польстить ему, Нечипуренко стал называть Сабирова "юркой", и никак на мог понять злобы, возгоравшейся и копившейся в Сабирове. Кстати злоба его всегда находила выход, что вовсе не составляло большого труда, наоборот - сей выход утверждал в Сабирове чувство власти и значительности.

Эпизод, о котором хочу рассказать, повторялся довольно часто почти по одному и тому же сценарию. В столкновении "силы" и "бесправия", как можно было бы этот конфликт квалифицировать, не всегда одерживала верх "сила", хотя "бесправие" рисковало всегда несоизмеримо большим.

Когда выдавалась на нашем участке минута-другая затишья, Нечипуренко из щепы, веточек, моха раздувал небольшой костерок и ставил на него жестяную консервную банку с водой, чтобы попить кипяточку, погреться им. А если удавалось когда не съесть утром целиком всю пайку, то и пожевать хлебушка.

Только настраивал костерок Нечипуренко, как, точно из-под земли, являлся Сабиров. Нечипуренко, колдовавший над костерком, при виде Сабирова с места не двигался, не выказывал беспокойства, он ждал, когда закипит вода, но из-под мохнатых бровей зорко следил за каждым движением десятника.

Сабиров подскакивал с крюком:

- Гасай костер! Кому сказал - И норовил сапогом костерок разбросать, но главное - скинуть банку. Однако, с какой бы стороны он к костру ни подскакивал, всегда натыкался на твердую руку-граблю Нечипуренки.

-Что? Умный, билят?! - взрывался Сабиров. - Я тебе, билят, покажу- умный! Шибко граманный, билят!

- Чого ты, юрка, шумишь, шебутисся? - пытался погасить конфликт Нечипур. - Совесть в тэбэ е?

- Шибко умный, билят! - распалялся Сабиров. - Шибко граманный! Я тебе покажу, билят, умный. Ты будешь у меня, билят, граманный!

- Шо ты мэнэ усе лякаешь? Ты мэнэ, юрка, не лякай, - выговаривал Нечипуренко, одновременно защищая свой костерок. - Ты мэнэ не лякай! Бо я вже ляканый!

Иногда Степан успевал снять с костра закипевшую банку своими черными омозолевшими пальцами и уносил ее подальше, к опрокинутой вагонетке. Иногда горному мастеру, товарищу Сабирову удавалось банку с костра сбить и костерок затоптать. Тогда его пестрые русско-узбекские ругательства звучали победно и торжествующе. И долго еще потом замирали вдали.

Так продолжалось до зимы 1939-1940 годов, когда Сабирова перевели на соседний участок начальником смены.

Я называл тогда эти схватки, эти турниры беседой двух представителей - народа и власти.

Нечипуренко на мои остроты не реагировал. Посмеивался только Александр Иванович Ковинька, украинский сатирик и юморист. Он был во второй паре откатчиков. Осторожно посмеивался Ковинька, опасливо оглядываясь по сторонам - нет ли свидетелей поблизости, не дай бог!

- Ох! - говорил он, поеживаясь от страха и удовольствия, - Ох, ме-ди-цинь-ска ма-лю-точ-ка! Опасны тые шуточки. Чрез-вы-чай-но о-пас-ны!

Он говорил медленно, растягивая слова по слогам. И его большой рот складывался в тонкую полоску, обретая скорбное выражение.