ЗЛОЙ ГЕНИЙ ЗОНЫ
ЗЛОЙ ГЕНИЙ ЗОНЫ
В какой мере облагораживает подневольный труд?
Раздумье
Каждый знает: работа не волк - в лес не убежит. Поэтому на работу зэка не торопится. На работу его поднимают, выгоняют, стаскивают, выволакивают, гонят к вахте в одном валенке. Кроме того, время от времени, как бы в назидание грядущим поколениям, учреждают "развод без последнего".
Лагерь - поставщик рабсилы. Все деловые отношения с производством осуществляет через УРЧ, учетно-распределительную часть, прямым исполнителем воли которой является нарядчик - злой гений зоны. Как правило, нарядчиков подбирают из бытовиков или уголовников.
Среди забот лагерной администрации развод- вывод заключенных к месту работы - одно из самых хлопотных и неприятных дел. Для заключенного развод тоже не сахар. С него начинаются каждодневные пытки непосильным трудом, голодом, холодом, комарами и зуботычинами. Поэтому на работу зэка не торопится.
Летом всякая задержка во время развода для заключенного радость, потому что - отсрочка. Другое дело зимой! Уже в ноябре морозы на Колыме достигают пятидесяти, после сна особенно холодно, предутренний ветерок выдувает из-под грязного, ветхого тряпья последнее тепло тела.
Стоять на морозе без движения тяжело, лучше двигаться, хотя бы ходить, что-то делать. Не удивительно, что больше всего отказчиков от работы бывает зимой и выявляются они на разводе. И "развод без последнего" чаще всего практикуется тоже зимой.
"Без последнего" - штука серьезная. Выглядит он примерно вот так. Бьют в рельс "На развод!" В барак влетают ротный, нарядчик и два-три надзирателя. Распахивается на улицу дверь и раздается команда: "Выходи без последнего!" В бараке начинается паника, как при пожаре в театре.
Все устремляются к выходу, давя, оттесняя друг друга, сбивая с ног, шагая по опрокинутым. Исступленные, осатанелые, загнанные.
По закону чисел больших единицы, кто-то всегда остается последним. Этот последний из барака не выйдет. Ему не дозволят. Последнего будут бить. Не торопясь, со знанием цела, весело и ожесточенно. В назидание грядущим поколениям. Как говаривал тогда Василий Васильевич Гутников, до потери сознательности... Он был крестьянином со Смолещины и моим напарником.
Вспоминается мне один развод на прииске Верхний Ат-Урях, на Первом лагпункте, зимой тысяча девятьсот тридцать девятого года. Густое, морозное, туманное утро, когда холод выжимает из окоченевшего мира остатки живой влаги. Развод уже построился по ротам и бригадам. Желтые лучи прожекторов, нацеленных с вышек, создают призрачное освещение.
Столовская сырость, в которой мы побывали недавно, обозначилась инеем на наших штанах, бушлатах и шапках. Нарядчики и надзиратели вылавливают и "обламывают" последних отказчиков от работы. То и дело появляется высокая фигура доктора Пихтовникова в телогрейке поверх халата. Это значит, кто-то из отказчиков ссылается на болезнь. Развод, однако, задерживался и мы нервничали. Стоять в строю по команде "смирно" было пыткой. Холод буквально не замечал нашего потрепанного обмундирования, сырая рваная обувь примораживала давно ознобленные ноги.
Скоро выяснилась причина задержки. В соседнюю с нашей ротой, в бригаду бытовиков, высоченный и мешковатый староста Мохонько и старший нарядчик Нуриман Садыков гибкий, цепкий, подвижный как фокстерьер, тащили под руки какого-то малого, из всех сил упиравшегося ногами. Они дотащили его до бригады и пытались затолкать в строй. Но это им не удавалось. Как только его выпускали из рук, он садился на снег. Его поднимали, он снова садился. Его поднимали, били под дых в доказательство того, что труд очень здорово облагораживает. Он не соглашался и снова садился.
Даже конвой, обычно нейтральный к внутренним лагерным неурядицам, начинал волноваться. Даже конвоирам в их белых овчинных полушубках, в валенках первого срока поверх сухих бязевых и суконных портянок было холодно топтаться на месте.
Когда общее нетерпение достигло предела и повисло в воздухе, наступил момент, требующий разрешения. Шум, крик, брань на какой-то миг стихли, и в полной напряжения тишине раздался четкий звенящий голос старшего нарядчика Наримана Садыкова:
- Последи рас спрасиваю, блятски твой потрох, идёс на работу?
"Потрох" лежал на снегу вниз лицом без шапки. Но на последнее предупреждение нарядчика ответил длинным очень образным и выразительным ругательством.
Похоже, что предупреждение нарядчика было еще не последним, потому что, склонившись над "потрохом", он пронзительно закричал:
- Если сесяс не встаешь - нассу в ухо и заморожу!
"Потрох" не шевельнулся. Нуриман Садыков начал считать:
- Рас! Два! Тыри!..
По счету три он, как кошка, бросился на лежащего, повернул его лицом кверху и сел на него верхом. Послышалось журчание струи. Над головой бунтаря поднялся клуб пара.
- Все! - не вставая с колен, крикнул Садыков конвоирам. – Веди развод! - Он легко вскочил, застегнул ширинку, позвал дежурного надзирателя и вместе с ним, ухватив за ноги, поволок поверженного, но не сдавшегося саботажника вверх по тропе к изолятору. Все с облегчением вздохнули. Конвой занял свои места и развод тронулся в путь.
Я покорно шел на двенадцатичасовую муку - долбить тяжелым гранеными ломом метровые бурки в прочной, как бетон, мерзлоте, Шел голодный, холодный, плохо одетый, в телогреечных сапогах на шинном ходу.
Покорный, безропотный, безотказный, ни в чем, ни перед кем не виновный. Как тысячи таких же, как я, пятьдесят восьмых[6] из палаточного "городка", в насмешку именуемого уголовниками и администрацией "Поселком Троцкого".
А этот блатарь, которого только что поволокли в нетопленный изолятор, не хочет на лютом морозе махать двенадцать часов восьмикилограммовым ломом или гнать по обмерзлому трапу пудовую тачку. Не хочет! И не идет. Он восстает и сопротивляется произволу. Он отдает себя на большие испытания и тяготы, но не сдается.
Он знает, за что он сидит. Он не ждет, как мы, торжества справедливости. Не уходит на расстрел с именем вождя на устах, как это делаем мы. Он лучше одет. У него между костями и кожей есть еще мясо. Меня содержат в палатке из парусины, его - в рубленном деревянном бараке, где в печке сгорают дрова, принесенные мною после работы. Как и дрова, зачастую, он отнимает и хлеб у меня, мою кровную пайку, которую ежедневно недовешивает хлеборез, его брат по статье и по духу. И все же восстает он, а не я! Я же покорно иду умирать, скованный стужей и безысходностью.
Так думал я, проходя под вахтенной аркой, на которой висел плакат и авторство которого приписывалось начальнику СЕВВОСТЛАГА легендарному полковнику Гаранину: "Только тот, кто будет вращаться с трудом, добьется условно-досрочного освобождения!". Взглянув на плакат, я понял, почувствовал, что давно уже еле-еле вращаюсь. Вращаюсь с огромным, великим трудом.