П. Лавут НЕПОВТОРИМЫЙ РАССКАЗЧИК [39]

П. Лавут

НЕПОВТОРИМЫЙ РАССКАЗЧИК[39]

В начале тридцатых годов судьба впервые свела меня с Михаилом Михайловичем Зощенко.

Работая в Московском университете, задумал я организацию литературных вечеров как в Москве, так и за ее пределами. Наряду с москвичами было решено пригласить и ленинградских писателей. Собранные деньги предназначались на путевки в дома отдыха для нуждающихся студентов.

И вот я в Ленинграде. Первым делом направился к жившим там Маршаку и Чуковскому, договориться с ними о детских утренниках в Москве. Договорившись, заодно порасспросил их о Зощенко.

В один голос они предупреждали меня, чтоб я не питал надежды. «Это застенчивый, скромный человек, — говорил Маршак. — Он и в Ленинграде-то почти никогда не выступает, а уж в другом городе… Нет, ничего у вас не выйдет». Приблизительно то же сказал и Чуковский, только добавил: «Впрочем, попытайтесь! Чем черт не шутит!»

Вот в каком настроении я шел к Зощенко. «Без надежды и без цели он глядит перед собой» — такие строчки роились в голове, когда я приближался к дому, в котором он жил.

Дверь открыл сам хозяин. Квартира, помнится, в бельэтаже. Темноватая прихожая, загруженная домашним скарбом, высоко подвешенный велосипед.

Михаил Михайлович учтиво приглашает в кабинет.

С места в карьер я рассказал о цели моего визита.

— Сомнений нет, — сказал Зощенко, — благие цели!

Мой рассказ он выслушал внимательно, и дал… отрицательный ответ:

— Цели-то благие, да не для меня эта цель. У вас мерило Маяковский — гигант, трибун, оратор, вы привыкли с Маяковским ездить. А я со своим тихим голосом вовсе для этого дела не гожусь.

— Но в Ленинграде вы ведь выступаете иногда?

— Только в общих литературных вечерах, вместе с поэтами, для разнообразия. Или, скажем, в интимной обстановке, в узком кругу… А тут публично, да еще с афишами — нет, это не для меня.

Я решил перевести разговор на Маяковского. Упомянул о том, как Маяковский восхищался его рассказами, как нередко в дороге мы цитировали их. Вспомнил и о том, как, выступая однажды на диспуте об облике советского иллюстрированного журнала, Маяковский произнес такие слова:

«В разговоры о тираже я не верю. Покойное несчастное «Эхо», попади оно к Кольцову и Голомбу, — не пошло, а побежало бы к читателю. Они бы ему ножки приставили! Зощенко разошелся бы в «Огоньке» в двух миллионах экземпляров… Зощенко… большой, квалифицированный и самый популярный писатель. Его нужно всячески продвигать в журналы».

(Тогда я, разумеется, привел эти слова Маяковского по памяти; сейчас цитирую их по стенограмме.)

Попутно я задал Михаилу Михайловичу наивный вопрос: знает ли он стихотворение «Фабриканты оптимистов»?

— Еще бы! Ведь я там упоминаюсь, как-никак.

— А знакомо ли вам другое название этого же стихотворения?

— Почему другое?

— Второе — афишное. В духе Маяковского. Знаете ведь, как он свои афиши формулировал. Там значилось: «Замуж за Зощенку»!

Михаил Михайлович заулыбался. Оказалось, что это для него новость. В стихотворении идет речь о витрине фотоателье на главной улице Саратова. Есть там такие строки:

И рисуется ее глазам уж,

что она

за Зощенку

выходит замуж.

Эти строки и дали Маяковскому основание для второго, афишного, заглавия.

Разговор о поездке продолжался, но незаметно тон его стал иным: Зощенко уже не возражал. Я же старался нарисовать перед писателем радужную картину поездки.

— И встряхнуться вам, Михаил Михайлович, право же, невредно. Кстати, ваш «товарищ по несчастью» Михаил Ефимович Кольцов уже дал согласие. Следуйте его примеру! А ведь он крепкий орешек — притворялся вначале бездарным оратором. Но чем больше он внушал мне этакое, тем крепче я на него наседал. Договорились, что он будет читать свой доклад по написанному тексту. Но тема весьма актуальная, привлекательная — «Женева — город мира»…

— А как же это вы предполагали — он и я? — спросил Зощенко.

— Нет, нет, отдельно! Между вами недельный интервал. Города все как на подбор: Харьков, Ростов, Баку, Тифлис. На обратном пути — Кисловодск. Соглашайтесь, Михаил Михайлович!

— Вы меня почти уговорили. Меня смущают, по правде говоря, мой неровный характер и мои хворобы. Боюсь вас подвести — ведь проклинать будете, ежели я сорву ваши добрые начинания… Но была не была — согласен! Только в случае аварии пеняйте на себя!

— Спасибо!

Меня буквально захлестнула радость. И я с места в карьер приступил к сугубо деловой части переговоров:

— Составим программу вечера. Сначала вы дадите немного биографии, расскажете об особенностях вашей работы, о сатирическом жанре как таковом. На это уйдет, я полагаю, минут двадцать пять.

Зощенко вздрогнул:

— Что вы, что вы, я столько не вытяну. Да и неловко уделять столько внимания своей персоне. Надо отвести на это десять минут. Не больше.

Говорили в тот раз о многом: о количестве написанных рассказов, о переписке с читателями. Я заметил:

— Меня поражает ваша работоспособность. И продуктивность вашей работы!

Михаил Михайлович насторожился:

— А меня скорее огорчает малая продуктивность. Поскольку вы сидите у стола, приоткройте верхний ящик. Видите? Это все — неоконченные рукописи. Имеются ветераны — лежат неделями, а то и месяцами. Возможно, кое-что никогда и не увидит света! Я пишу медленно и тяжело. Разве что за исключением фельетонов.

Когда я собирался покинуть гостеприимного хозяина, он спросил:

— Павел Ильич, вы меня извините, чем вы объясните вашу удачу? Многие ведь обращались ко мне с подобными предложениями. И соблазнительные были варианты. Всегда решительно отказывался. А тут вдруг такое чудо. Я еще и не осознал своего поступка.

Я, признаться, даже растерялся. Пролепетал:

— Я, конечно, не колдун. И не гипнотизер тем более. Но мне, естественно, знакомы кое-какие секреты. Главное — вера в ваш успех!

У меня вдруг мелькнула мысль: не передумает ли Михаил Михайлович? Я пробормотал:

— Может быть, закрепим договором?

— Вы меня не так поняли. Обойдемся без договора. Меня вполне устраивает пример Маяковского, с которым вы были связаны. К тому же — такое авторитетное учреждение, как Московский университет… Я понимаю, как много интересного сулит мне это путешествие. Но очень боюсь его. Боюсь, что вся затея кончится провалом. С другой стороны, приятно, что студенты отдохнут и подлечатся. Да и сам я выйду в свет, побываю в местах моей молодости… Я ведь жил на станции Минутка под Кисловодском, работал контролером на ветке Минводы — Кисловодск. Устроился по протекции. Это было счастьем: жил не голодая, подкопил малость, да еще бесплатный железнодорожный билет… Встречусь в Харькове с сестрой — у меня там сестра живет. Так что поехать стоит, конечно. Держите со мной связь. Если будете еще до мая в нашем городе, заходите.

* * *

И вот наконец середина мая, мы с Михаилом Михайловичем в Харькове. Здесь предстояло его «боевое крещение».

Каюсь, я пытался скрыть от Зощенко некоторые обстоятельства, в частности то, что выступать предстоит в самом большом театральном помещении города. Но вскоре понял, что сестра писателя посвятила его в эту тайну. Михаил Михайлович предупредил меня, что боится оркестровой ямы. Как быть?

Я договорился с дирекцией, и рабочие сцены наглухо закрыли досками оркестр. Все было сделано оперативно, на доски постелили ковры и водрузили маленький столик.

Приближался решительный час. Около двух тысяч человек заполнили зал. У кассы толпа не получивших билета взывает к милосердию администратора. Пожарные протестуют. Милиция на страже. И без того нелегально продали триста входных. Дирекция опасается за перекрытия.

Я отправился на сцену. Стою рядом с Михаилом Михайловичем и в который уж раз напутствую его, напоминаю об условленном, даже отрепетированном начале выступления. Три биографические подробности должны были дать настрой залу. Первая из них гласила:

«Я родился в Полтаве, в 1895 году».

Как выяснилось впоследствии, Зощенко родился в Петербурге. Но отец его был полтавчанином, паспортов тогда еще не было, и Михаил Михайлович считал своей родиной Полтаву.

Вторая биографическая подробность касалась происхождения:

«Мой отец — художник. Его картины имеются и в Третьяковской галерее, и в Академии художеств, и в музее Революции».

Третья, пожалуй самая неожиданная, должна была прозвучать так:

«Я переменил в жизни не менее двадцати профессий. Был и комендантом почты и телеграфа, и агентом уголовного розыска, и дегустатором, и инструктором по кролиководству… Потом — постовой милиционер, столяр, сапожник… И в конце концов выбрал самую тяжелую профессию — писателя».

— Если вы сделаете такое вступление, все пойдет отлично! Вы — на коне!

Михаил Михайлович никак не реагировал на мои слова. Будто и не слышал. Между тем опоздание нарастало.

— Не забудьте упомянуть, — продолжал я, стараясь не проявлять тревоги, — о том, как вы чинили башмаки одному писателю на Васильевском, а через много лет он узнал в вас своего коллегу. И непременно начните чтение со «Слабой тары». После чего еще два-три рассказа и — перерыв. Ну, ни пуха ни пера!

С этими словами я легонько, по-дружески подтолкнул Михаила Михайловича. Но он ни чуточки не шевельнулся. И тут прозвучали страшные для меня слова:

— Я выступать не буду. Боюсь выйти на сцену. Такое скопление! Это меня приводит в ужас. Спасайте. Скажите, что я заболел. Поймите, что моего лепета никто не услышит.

— Я ручаюсь за вас. Ведь я какой ни есть, но все-таки актер в прошлом. И не буду отлучаться, буду все время здесь, рядом. Идите!

И Зощенко понял: обратного пути нет. И сделал лишь один шаг вперед.

А это только и требовалось: сразу же раздался шквал рукоплесканий! Когда зал стих, Зощенко произнес слова вступления, произнес медленно и четко, так же, впрочем, как он это делал, разговаривая с глазу на глаз. Ни один человек не заметил, наверно, его волнения.

Зал живо реагировал на вступление. При упоминании Полтавы раздались хлопки — быть может, среди зрителей были и полтавчане.

Рассказы Михаил Михайлович начал читать, пожалуй, еще более спокойно. Как свойственно таким скромным и талантливым людям, Зощенко недооценил своих возможностей на эстраде, своей способности воздействовать на аудиторию. Это особенно подтвердилось после «Слабой тары». Естественно, живая реакция на первый рассказ вселила в автора веру, он непосредственно ощутил силу своего искусства. После каждого рассказа звучали овации. Иначе прием, который оказала писателю публика, не назовешь.

Когда вечер закончился, я услышал:

— Все вы рассчитали правильно, и я ничуть не жалею, что принял приглашение. Спасибо!

Моей радости не было границ.

Зощенко читал своеобразно, он увлекал слушателя, невзирая на свой тихий голос и скромный вид. А может быть — и благодаря этим своим чертам?

В Зощенко не было ничего от артиста в обычном понимании этого слова, никакого «актерского профессионализма». Но авторская интонация захватывала вас, буквально брала в плен. Для людей, даже знакомых с тем или иным рассказом Зощенко, авторское чтение все равно было чем-то совсем новым, подлинным откровением. Сам автор почти не улыбался, но публика заливалась смехом.

Итак, вечер окончен, но харьковчане еще продолжают буйствовать, доносятся даже крики «браво!» и «бис!». Последнее невольно вызывает улыбку, когда адресовано писателю. Но искренний восторг все делает простительным.

Сестра Михаила Михайловича по окончании вечера сказала ему:

— Миша, ты просто герой — никак не ожидала такого выступления! — И при этом расцеловала брата, тем самым как бы отблагодарив его за всех слушателей.

* * *

После Харькова — Ростов. После Ростова наш путь лежал на Баку. Путь этот продолжался тогда дольше, чем теперь. И мне повезло: в купе мы с Михаилом Михайловичем оказались вдвоем.

О чем только не переговорили в дороге! Он сетовал на критику, которая далеко не всегда его удовлетворяла, далеко не всегда проявляла понимание его работы, подчас видела в нем только талантливого юмориста.

— Нередко слышишь: где грань между юмором и сатирой? Грань-то, конечно, есть, но не всегда бесспорная и точная: часто юмор и сатира соседствуют, в одном произведении мы можем встретить и веселую улыбку, и горький, бичующий смех. Это так, однако ведь никому не придет в голову назвать Гоголя или Салтыкова-Щедрина юмористами! Я себя с ними не сравниваю, мне до них далеко. Но все лучшее, что я написал, считаю сатирой.

На следующий день Михаил Михайлович снова вернулся к той же теме.

— До настоящего сатирика, — сказал он, — я еще не дотянул, наверное. Однако веры в свою работу не теряю. Полагаю, что я полезный писатель. Мои сатирические вещи должны доходить до читателя. До многих уже доходят, дойдут и до других. Возможно, нужны годы для этого, но, надеюсь, дойдут, иначе нет смысла писать. Постепенно читатели привыкают к короткой фразе, к языку моих персонажей, подслушанному на улице, на собрании домкома, в пивной. К языку и «лестничке» Маяковского до сих пор далеко не все привыкли. Кое-что людям дается с трудом, не сразу… Я заметил, что ребятам легче в этом отношении: они воспринимают проще, они не слишком связаны традицией…

Я горячо поддержал все, что Зощенко говорил о Маяковском. Напомнил, что ведь и язык Гоголя — его украинизмы, его периоды, его удивительные гиперболы — тоже до многих дошли не сразу.

— Как бы вы коротко сформулировали, — спросил я, — основные особенности «Ревизора»? Мне он дорог с юных лет, хоть там, кажется, нет ни одного порядочного человека. Да и в театре я играл много ролей из «Ревизора». Всю пьесу знал наизусть.

— Я не совсем согласен, что огульно всех действующих лиц причисляют к отрицательным. Это не совсем так. Да и отрицательные тоже не одинаковы. Есть выдающиеся жулики и авантюристы во главе с городничим, который умудрился даже целую церковь в карман сунуть. Великолепная, кстати, характеристика главы города. Но есть более скромные чиновники, рядовые, так сказать, жулики… Даже Хлестаков — уж на что прохвост, а ведь не бездарен. В основном, по-моему, обстоятельства да еще отцы города сделали его лжеревизором. Не явно отрицательна, например, Марья Антоновна. Судьба ей как будто улыбнулась — ну как прозевать столичного жениха?.. Трактирный слуга… Он Хлестакова раскусил, понимает, что тот нахал… Вообще же, выше «Ревизора», по-моему, трудно подняться в комедийном жанре.

В Баку поезд должен был прийти в шестом часу утра, и мы рассчитали так, чтобы пораньше отойти ко сну. Но не тут-то было.

В вагон-ресторан я направился один, поскольку Михаил Михайлович, сославшись на отсутствие аппетита, отказался составить компанию. Вернувшись, я описал ситуацию:

— Народу нет, но они скоро начнут сворачиваться.

Забросив чтение, Зощенко спрыгнул с верхней полки и, не спеша, стал собираться.

— Не заказывайте рыбы, — предупредил я его. — Она ничего хорошего не сулит, не вздумайте прельститься.

Он кивнул и вышел. Вернувшись, снова устроился на любимой верхней полке, продолжал читать. Шли часы… И вдруг — о ужас! Тихий, сдержанный писатель застонал:

— Погибаю! Я съел рыбу!

В поезде я отыскал врача.

— Надо дотянуть до Баку, снимать с поезда смысла нет, — сказал врач. Он раздобыл кое-какие лекарства, советовал пить чай. Но улучшения не наступало. Всю ночь не спали.

В Баку с трудом добрались до гостиницы. По совету дежурного мчусь к авторитетному врачу. Разбудили старика, лишь только я назвал имя больного. Не прошло и десяти минут, как врач стоял у постели Зощенко.

— Необходимо срочно везти в больницу, — тяжелое отравление.

На крыльце корпуса «приемного покоя» сидел дежурный врач — молодой, красивый, с ассирийской бородкой. Он читал книгу.

— Кого привез? Что с больным?

— Писатель Зощенко.

— Ты что, смеешься надо мной? Живой, настоящий Зощенко? Кошмарный сон! Всю ночь я читал Зощенко, чтоб не уснуть, и вдруг! Надо спасать, а то я сам умру…

Засуетились сестра, няня. Уложили больного. А он безмолвствует.

— Ты не волнуйся, — говорит врач Михаилу Михайловичу, — жить будешь, я тебе ручаюсь!

Меня удалили из кабинета. И я теперь стоял у крыльца, наблюдая занятную картину. По двору бегут люди в белых халатах. Все зашевелилось — бегут посмотреть на знаменитость.

Через полчаса Зощенко был помещен в палату. Мечта врача попасть домой после дежурства развеялась, как облачко. Он оставался на посту, покуда не привел Зощенко в чувство. А к вечеру снова явился в больницу, чтобы перевезти писателя в гостиницу. На фоне голодной диеты странно выглядела бутылка первоклассного вина, которую врач Рубен Аркадьевич прихватил с собой. Он уговорил своего подопечного выпить рюмочку: «Никакого вреда, только бодрости прибудет».

На следующий день, 1 июня 1933 года, Зощенко должен был выступить в оперном театре. Тут он мог бы и отказаться. Но решил быть героем до конца.

В зале бушевали южные страсти — пуще, чем в Харькове. Рубен Аркадьевич, высоко задрав свою ассирийскую бороду, победно оглядывал зал. «Если б не я, — говорил весь его вид, — как своих ушей, не видать бы вам Зощенко!»

С не меньшим успехом прошли затем и вечера Михаила Зощенко в Тбилиси. Тоже в помещении Оперного театра, тоже — при огромном стечении публики.

Последним пунктом был Кисловодск. Здесь, уже на обратном пути, Михаил Михайлович недели две отдыхал после утомительного концертного турне.

* * *

Я, пожалуй, не ошибусь, если скажу, что Зощенко впервые публично выступал в Москве только лет через пять — в 1938 году.

Это было в клубе писателей, где тогда пытались перестроить привычный уклад клубной жизни, изменив в первую очередь традиционный вид зала: убрали зрительские ряды, поставили вместо них столики с лампами под абажурами. Верхнего освещения нет, немного бокового оставили. И даже сам выступающий — без помоста, просто за столиком, стоящим в углу зала. В день открытия обновленного клуба и выступал Зощенко. Все будто скромно, с одной стороны, неофициально, а с другой — уж больно непривычно.

Наш гость появился у столика. Но не успел он начать чтение, как внезапно из противоположного угла донесся зычный голос: «Миша, давай про золото». Это сказал Алексей Толстой. Видимо, он уже был знаком с этим новым рассказом.

Зощенко решил выполнить «заказ» старшего коллеги. «Хорошо», — сказал он. И, несколько нарушив свой первоначальный план, объявил: «Король золота».

Успех был велик, и, пожалуй, не зря Алексей Николаевич проявил такую инициативу: от первого рассказа зависит многое. Впрочем, очень дружно принимались и все последующие рассказы. Здесь аудитория была много меньше, чем, скажем, в Харькове или Ростове, в Баку или Тифлисе, но — профессиональная, писательская. Это был триумф, завоеванный в аудитории коллег. Как сейчас, помню раскаты смеха, начинавшиеся чаще всего двумя слушателями, отличавшимися особой непосредственностью, — Алексеем Толстым и Александром Фадеевым.

* * *

Зощенко и Яхонтов впервые встретились в конце тридцатых годов.

Собираясь в очередную поездку в Ленинград, Яхонтов обратился ко мне с просьбой познакомить его с Зощенко:

— Я часто бываю в Ленинграде, но не представился до сих пор случай познакомиться. Самому как-то неловко.

— Почему? Смешно! Вы — артист, захотели познакомиться с автором. Позвоните ему сами — это так просто. Запишите его телефон. Все артисты, желающие ввести в свой репертуар данного автора, договариваются с ним. Это так естественно! Ведь собираетесь небось читать Зощенко.

Яхонтов продолжал настаивать на своем, и я позвонил в Ленинград. Зощенко обрадовался: «Я с удовольствием с ним познакомлюсь!»

Яхонтов сразу же по приезде в Ленинград пригласил Зощенко на свой концерт в зале Академической капеллы.

Михаил Михайлович охотно принял приглашение. Однако не воспользовался оставленным ему местом в первых рядах, а раздобыл билет в последние ряды, чтоб оставаться в тени.

Яхонтов со сцены искал, не обнаружил Зощенко и решил, что тот не явился. И только после концерта Михаил Михайлович пришел за кулисы.

Так состоялось знакомство, вскоре перешедшее в тесную дружбу.

Когда Яхонтов появлялся в Ленинграде, Зощенко непременно приходил к нему в «Европейскую» и нередко посещал литературные концерты прославленного чтеца.

Контакт артиста с писателем вскоре принес замечательные плоды: Яхонтов впервые сделал программу из произведений Зощенко. А через некоторое время мне удалось организовать их совместный вечер в Москве, в клубе МГУ. Точнее, это был вечер троих, ибо Виктор Борисович Шкловский охотно согласился произнести вступительное слово о творчестве Зощенко.

Народу видимо-невидимо. Послушать Зощенко, Яхонтова и Шкловского хотела, кажется, вся студенческая молодежь столицы. (Овации сопровождали выступление каждого из троих!)

Зощенко, из всех исполнителей отдававший прежде предпочтение Игорю Ильинскому, теперь часть своего восхищения перенес на Яхонтова, читавшего его рассказы в ином ключе. Да и рассказы Яхонтов в большинстве выбирал такие, которые другим исполнителям казались наименее выигрышными. Даже сатирические и явно юмористические места он интерпретировал в строгих, сдержанных тонах, зато философский план зощенковского творчества выявлялся в его чтении с особенной полнотой.

* * *

В конце 1942 года я был в командировке в Алма-Ате и снова встретился с Зощенко.

— Осенью сорок первого, — рассказал мне Михаил Михайлович, — однажды поздно вечером я дежурил на крыше. Внезапно чей-то голос меня позвал: «Бросайте работу, сдайте дежурство и — срочно вниз. Сейчас отвезут вас на аэродром». Стал собираться, но трудновато, знаете, в считанные минуты уложиться без потерь. Кое-что забыто из нужных рукописей… Теперь свыше года живу здесь, в этой комнатке, работаю на Мосфильме — его ведь тоже сюда перебазировали. Правлю сценарии, составляю титры…

Михаил Михайлович жаловался на сердце:

— Оно у меня и так не идеальное, а тут, в горах, резкие перепады давления, температуры.

Я предложил подумать, не стоит ли переехать в Ташкент — спуститься с гор.

Зощенко категорически отверг эту мысль:

— Нет, нет. Переезд, устройство… Здесь у меня работа, здесь люди, к которым привык. Виктор Борисович Шкловский тоже здесь, а с ним, как вы знаете, никогда не скучно.

Во время одного из моих визитов к Зощенко вслед за мною в комнату медленно вошла со двора собака. Зощенко достал из-под кровати миску, худющий пес стал лакать.

— Ваш?

— Нет, что вы. Куда мне! Ничей он, заблудший. Он и не претендует на проживание и полный рацион. Похлебает немного и уйдет.

Пес именно так и поступил.

Я расспрашивал о том, как налажен быт. В ответ Зощенко посвятил меня в свою кухню — в самом буквальном смысле этого слова.

— Стараюсь питаться дома, приношу обед из Дома ученых, меня к их столовой прикрепили. Приспособил, как видите, плитку на кирпичах, хорошую электроспираль поставил.

В комнате поразительная чистота, хотя тут же и варит, не только разогревает готовый обед. Все по хозяйству делает сам.

— А не лучше ли не возиться и есть в столовой?

— Дома практичнее. Могу есть, когда захочу, и не в один прием, а поделив обед на две трапезы. И сам кое-что готовлю, комбинирую… Отведайте компот мужского приготовления, — внезапно предложил хозяин. — Не очень сладкий, но вполне съедобный.

Я не стал отказываться. Компот из урюка точно соответствовал полученной им характеристике.

— Сами-то что-нибудь новое написали? Мосфильм не все время отнимает?

— Естественно, за такой срок кое-что сделал. Два сценария написал, один из них уже принят. Немного для «Крокодила» писал. Над одной большой рукописью тружусь… Без дела не сижу.

* * *

Недавно выпущена пластинка с единственной сохранившейся записью зощенковского голоса. Рассказ в авторском исполнении, запись сделана в 1933 году — в том самом году, когда мы с Михаилом Михайловичем ездили по городам Украины, Кавказа и Закавказья.

Поставишь эту пластинку, закроешь глаза — и кажется, будто слушаешь выступление Михаила Михайловича перед огромной читательской аудиторией.