Инфаркт, кукольный театр Шапориной, «Пиноккио»

Инфаркт, кукольный театр Шапориной, «Пиноккио»

Разлад, хотя исподволь и под сурдинку, происходит и в соседнем доме — у Толстых; до поры до времени никто об этом не подозревает.

В Горках образовалась новая ситуация. В мае 1934 года от воспаления легких, полученного в весьма подозрительных обстоятельствах, умер молодой Максим Пешков. Толстой с удвоенной энергией возобновил ухаживание за овдовевшей Н. А. Пешковой. 17 августа начался I съезд советских писателей, на котором Толстой делал доклад «О драматургии». Этим летом, часто бывая в Москве, Толстой сконцентрировал свои усилия на завоевании прекрасной вдовы Максима Пешкова. Он предложил ей стать его секретарем и просил командировать их в Италию собирать материалы для нового исторического романа о падении Рима. План не утвердили. К счастью для себя, Толстой не имел успеха и у самой Тимоши.

С женой у Толстого все более напряженные отношения. Атмосфера накаляется, и в конце 1934 года Толстой оказывается в постели с двойным сердечным приступом, 27 и 29 декабря. Во встревоженном письме больному Горький мягко остерегает его против «каторжной работы», «винопития» и «духовного общения с чужеродными женщинами», рекомендуя ограничиться «общением с единой и собственной своей женой, — общением, кое установлено и освящено канонами православной кафолической церкви» (Переписка-2: 192). Он не мог не быть в курсе толстовских надежд.

Выздоравливая после приступа, Толстой, которому запретили работать, играючи начинает давно обговоренную обработку «Пиноккио». Он решил вернуться к этой вещи, видимо, сразу после прекращения в 1933 году педологической «антисказочной» кампании (Петровский 2006: 246); в октябре 1933 года он заключил с Детгизом на нее договор. Вначале Толстой хотел просто «русским языком написать содержание Коллоди». Надо так понимать, что он просто вернулся к переводу «Пиноккио» Коллоди, который сделала Нина Петровская в 1923 году, когда Толстой редактировал «Литературное приложение» к газете «Накануне», а Петровская была его сотрудницей. Толстой тогда обработал ее перевод, подсократил и изрядно оживил его, и в 1924 году книга вышла в Берлине; на обложке стояло: «К. Коллоди. “Приключения Пиноккио”. Переделал и обработал А. Толстой. Издательство “Накануне”». Лишь на титуле было указано также: «Перевод с итальянского Нины Петровской».

Однако текст все же оставался переводом не Бог весть как (с точки зрения писателя, прошедшего школу модернизма) написанного оригинала. Видимо, первоначальный план Толстого состоял в том, чтоб еще раз пройтись по тексту и сдать книгу как свою. Петровская умерла еще в 1928 году, про ее перевод «Пиноккио» никто или почти никто не знал. Имя Толстого с самого начала фигурировало в этом издании на правах чуть ли не соавтора Коллоди, так что криминала как бы не было. А выдавать уже вышедшие в эмиграции свои книги за новые он умел: повесть «Похождения Невзорова, или Ибикус» он напечатал в 1923 году в Берлине, в журнале А. Дроздова «Сполохи», а по возвращении в Советскую Россию издал как новую, и за ней в библиографиях так и закрепился 1924 год.

Но, очевидно, Толстому скоро стало ясно, что с переводом Коллоди ничего сделать было нельзя. Маршаку он написал, что «выходит скучновато и пресновато». Конечно, речь шла о первых главах, где он пока дословно или близко к тексту шел за Коллоди, и это Толстого стесняло. Рукопись в Детгиз он так и не представил, но обсудил дело с Маршаком таким образом, что тот решил: Толстой «мог бы проявить себя гораздо ярче и полнее в свободном пересказе повести, чем в переводе…» (Маршак 1971: 569). (Интересно, знал ли тогда Маршак о берлинском «Пиноккио»?[307]) И Толстой предложил директору Детгиза делать «Пиноккио» для ленинградского отделения, то есть для того же Маршака (Петровский 2006: 243–244). Получив «благословение Маршака», Толстой в феврале 1935 года сообщал Горькому: «пишу на ту же тему по-своему» (Переписка 1989-2: 202).

Новая книга с самого начала имела тайный адрес. В том же февральском письме Толстой пишет Горькому: «Мне очень хочется почитать эту книжку в Горках: — посадить Марфу, Дарью, и еще кого-нибудь, скажем, Тимошу, и прочесть детям» (Там же). Тимоша упоминается как бы невзначай.

Мой покойный отец Д. А. Толстой считал, что оживление интереса к переводу или обработке «Пиноккио» совпало с толстовским визитом в Сорренто: это было желанием вновь окунуться в ту атмосферу нескончаемого праздника, освещенного присутствием Тимоши. Тогдашние весенние впечатления от Италии Толстой записывал, именно они дали ему новое чувство Италии, сказавшееся на страницах «Золотого ключика»: чувство Италии бедной, но таящей в недрах своих чудеса:

37. <…> С Тим<ошей> наверх по старым улицам. Дома — пещеры. Кузница. Кровати, грязные домики, старухи.

Поездка в Помпею. Голубые фрески. <…>

39. С Тимошей — по узким ступенчатым уличкам. Пещерные жилища, в полутьме — кровати, тряпье, дети. Кузница. Жалкие лавчонки с салатом и апельсинами (Толстой 1965: 331).

Все дело в том, что голубые фрески Помпеи находятся как бы в подвале пещерных жилищ и жалких лавчонок, просвечивают сквозь них. Сказка просвечивает сквозь реальность.

Жанровые зарисовки Толстого кажутся набросками к «Золотому ключику»: вот беднота, ремесленники и тут же — два старика:

38. <…> Два похожих друг на друга старика с длинными носами и висячими усами идут, сердито о чем-то говорят, держась за поясницы, один — правой, другой — левой рукой (Там же).

Можно физически ощутить, как эти симметричные стариканы сейчас начнут тузить друг дружку.

Толстой хотел вернуть Тимоше Италию, полученную им в подарок из ее рук. Но это был лишь один из множества наложившихся друг на друга стимулов. По моему предположению, другим таким стимулом к написанию «Золотого ключика» послужил настойчивый «социальный заказ» Шапориной. Любовь Васильевна знала, что с отъездом мужа, который раньше или позже произойдет, она останется без средств к существованию. Пенсия ей еще не полагалась — да она ее и не выработала. Судя по ее записям, единственной надеждой обрести материальную независимость, а с ней и свободу от тягостных семейных отношений, был замышляемый ею новый кукольный театр, третий по счету в ее биографии. (Второй она затеяла по возвращении из Франции, и его поглотил театр Деммени.) Ее дневник полон воспоминаний о 1918 годе, когда она в первый раз создала Кукольный Театр (в рукописи это выражение написано с заглавными буквами. — Е.Т.):

[30.XI.1933]. В 18-м году я организовала кукольный театр. Тогда было время свободное. Театры играли что хотели, не связанные партийным ханжеством, как теперь. Мы ставили «Вертеп» Кузмина, это была наша первая постановка. Затем пошли сказки (Шапорина 2011-1: 149).

Дневнику она поверяет и замыслы своего будущего театра:

[8.VII. 1934]. Все мои упованья на устройство кукольного театра. Толстой с апреля меня водит за нос, обещая протекцию у Позерна[308] — теперь я сижу у моря и жду погоды, т. е. его возвращения из Москвы. Исторический кукольный театр — былины, сказки — это может выйти очень интересное дело, если дадут возможность широко его поставить. Я внутренне подстегиваю себя и делаю все от себя зависящее, а по-настоящему, как я устала, как хочется покоя и отдыха. Но я хочу встать опять на ноги, на свои собственные — и тогда мы с Васей уедем <от Юрия> (Там же: 164).

23. Х. 1934. Надо во что бы то ни стало организовать кукольный театр. — Готова хоть к Горькому на поклон ехать, лишь бы удалось сделать театр так, как я этого хочу. Вчера, дожидаясь под дождем автобуса, — подслушала в очереди такой анекдот, верней новую пословицу «Не имей два брата (!?), имей два блата». Хорошенький русский язык! Но смысл мудрый. Сейчас надо иметь блат (Там же: 179).

Блат, действительно, у Шапориной был двойной. С конца 1920-х кукольные представления писал драматург Евгений Шварц для Государственного театра детской книги им. Халатова в Ленинграде. Он также пытался вместе с Маршаком организовать свой собственный кукольный театр, и в 1933 году такой маленький импровизированный театр играл у Горького в Горках. Идея кукольного театра была подана Горькому именно Маршаком и Шварцем. С другой стороны, Горького о кукольном театре для Шапориной просила не она сама, а Толстой, увлекшийся в 1934 году идеей Клуба писателей[309] (или, иначе, Клуба мастеров) в Ленинграде, при котором планировался и кукольный театр. Такой двойной напор только помогал делу. Горький затею поддержал:

15. XI. 1934. С приездом Толстого мое дело двинулось. Но оказалось, что еще до того, как он предложил горкому писателей организовать кукольный театр при клубе, это же предложение сделали Маршак и Е. Шварц. Я очень этому рада. Составляю сметы (Шапорина-1: 181).

Видимо, именно в этот момент Толстой обещает написать для нее пьесу — речь идет, несомненно, о «Пиноккио». Но пока пьесы нет, он поддерживает начинание Шапориной и устраивает представление ее кукольного театра на новогоднем вечере 31 декабря 1934 года в Доме писателей на улице Воинова в Ленинграде, где куклы советских писателей разыгрывают капустник Евгения Шварца «Торжественное заседание (Шуточная пьеса)» Ср.: «Словно ответом на горьковское предложение явилась марионеточная постановка в 1935 г. в Ленинградском Доме писателя имени Маяковского литературных обозрений Е. Шварца, имевших большой успех» (Дрейден 1959: 267).

Невзирая на только что перенесенный приступ, Толстой посетил новогоднее представление в Доме литераторов. Он сидел в зале и смотрел, как на сцене играли кукольный Алексей Толстой и другие литераторы. Текст Е. Шварца был в меру забавным, в меру критичным, в меру почтительным. Роли А. Толстого, С. Маршака и К. Чуковского читал И. Андроников:

Алексей Толстой. Товарищи. Вот что на банкетах отвратительно. Хочется есть, хочется пить водку. А все безумно мешают. Лезут говорить речи. Открыли клуб. Вот он открыт. Тоска безумная. А ты изволь председательствуй… Что делать? Тут никакой чорт не может помочь. (Гром, дым, пламя из-под земли). <…>

Чорт. Как вы изволили жаловаться, будто никакой чорт не может помочь, то я счел своим долгом почтительно опровергнуть. Я помогу-с. <…>

По ходу действия оказывалось, что в аду сочинения Толстого применяются в качестве наказаний:

Чорт. Кое-какие применяем-с. За малые грехи. За прелюбодеяние, за пьянство. <…> Простите, Алексей Николаевич, вы хоть и передовой писатель, но отстали от потусторонней жизни-с. У нас в пекле книга играет основную роль. Пламя, огонь, костры — все это кустарщина. Мы теперь их книжками.

Толстой. Кого это их?

Чорт. Грешников-с. Преступивших заповеди. Дашь ему книжку, другую, ну и того. Заместо мучений-с.

Делались легкие сатирические поползновения и мягкие политические намеки:

Чорт. Алексей Николаевич, который в публике, встаньте, пожалуйста. Вот вас два. Одинаковы: который в публике, более емкий, чтобы в нем могли уместиться еда и питье. Вам же легче, чтобы вести собрание, во все вникать и тому подобное.

Толстой. Это совершенно безумное удобство. Слушай, Толстой. Ты домой поезжай на форде, а я поеду на бьюике. Это совершенно замечательная машина цвета бычьей кожи[310].

Чорт. Это еще не все. Вам не хотелось, чтобы присутствующие тут писатели говорили речи? Вызовите любого из них на эстраду и дайте ему слово.

Толстой. Что из этого будет?

Чорт. Увидите.

Толстой. А вдруг заговорит.

Чорт. У меня ни один не заговорит.

Толстой. Чтобы ни один зря не брехал <…> (Шварц 1991: 296–302).

После новогодней премьеры, 15 января 1935 года Толстой писал Горькому: «…Один из главных козырей [клуба] — это театр марионеток Шапориной (первое ее выступление под Новый год с шаржами на писателей и критиков было изумительно» (Переписка 1989-2: 196).

Кукольный театр продолжал играть при Доме писателей (в бывшем Шереметевском особняке) в течение 1935 года. Один из вечеров он посвятил памяти умершего в этом году исторического романиста Чапыгина, который снабжал Толстого материалами для «Петра Первого». Летом 1935 года от капустников театр перешел к полноценным спектаклям: 23 июня была его премьера, постановка комедии В. Эрлиха «Золотые лбы» (по сказке Б. Шергина «Золоченые лбы»). Просуществовал он недолго, чуть больше года. Одним из авторов, писавших для Шапориной, был Хармс (с Хармсом она была семейно знакома по Детскому Селу), написавший для нее пьесу «Цирк Шардам» (представление в 2-х действиях). Премьера спектакля состоялась в октябре 1935 года. Уже тем же летом, пока еще дописывался прозаический вариант, газеты объявляли о предстоящей постановке «Пиноккио» — «итальянской сказки в переработке А. Н. Толстого» (Александров 1992: 223–226).

Выздоровление Толстого шло быстро, и в феврале 1935 года он уже «мечтает о Тессели[311] как о счастье» и покупает «по приказу Тимоши» для Горького китайскую мебель XVIII века (на что Горький отвечает: «На кой чорт нужна мне китайская мебель?» (Переписка 1989-2: 202–204). В марте он наконец выезжает к Горькому в Горки, «для поправки здоровья», но туда едет не сразу, а застревает по пути в Москве, где ему легче видеться с Надеждой Алексеевной, чем в Горках. Однако роман с Тимошей не вытанцовывается. Крандиевской он постоянно пишет нежнейшие письма. Ее письма полны любви. Налицо стремление загладить неупоминаемую, но, вероятно, имевшую место роковую ссору, доведшую его до инфаркта. Она, очевидно, была готова на многое, чтобы сохранить семью. В этот момент в их бытовую переписку врывается история.