ВИРДЖИНИЯ. КОЕ-ЧТО О СКУНСАХ

ВИРДЖИНИЯ. КОЕ-ЧТО О СКУНСАХ

Ни флорид, ни калифорний

В субботу 9 июня, ровно через неделю после дня рождения, по федеральному шоссе № 211 имени генерала Ли лениво катилась «тойота-терсел», почти такая же, как в Лондоне, но с кондиционером. И то сказать, без услужливого «кондишн» машина на здешнем солнцепеке автоматически превратилась бы в крематорий. А что спецслужбы тяготеют к строго определенным автомобильным фирмам и маркам, я уже, помнится, подмечал выше.

За рулем сидела Кэтрин Блэкенси. Сотрудница ЦРУ, на которую возложили диковинную и за отпущенный ей срок — два дня — явно невыполнимую миссию. Напутствуя Кэтрин, Джон Баррон распорядился: «Покажите ему Соединенные Штаты!..»

«Ему» — это мне. Поначалу тот же Баррон сулил маршрут залихватский, многотысячемильный: Сан-Франциско и Ниагару, Новый Орлеан и Йеллоустонский парк. Однако мало-помалу программа сокращалась и в конце концов свелась к этим двум дням, небезынтересным, но ограниченным ближайшими штатами Вирджиния и Мэриленд.

Почему так? Там и тогда, за океаном, да и сразу потом мне мерещилось, что все уперлось в мое упрямое несогласие хвалить Америку, что программу срезали как бы мне в отместку. Смешно, но я даже слегка гордился: вот, мол, никакими посулами флорид и калифорний не сумели выжать из меня неискренние слова, когда они не вызывались абсолютной необходимостью. Пропади вы пропадом с вашими посулами вместе, а я играю свою игру и должен довести ее до конца, не отвлекаясь на дополнительные вояжи, даже самые привлекательные…

Наверное, это не было пустым упрямством, наверное, своеволие такого рода помогало не утратить чувства собственного достоинства, накапливать силы для главного. Но, как понимаю теперь, большого влияния на развитие событий оно не оказывало. Если бы мои колкости, критические замечания и прочие мелкие выходки принимались в расчет, если бы джентльмены из Лэнгли всерьез заподозрили меня в «неблагонадежности», они бы никоим образом не выпихнули меня обратно в Англию, напротив, постарались бы удержать поближе к себе, продолжали бы «изучать» и приручать, чередуя кнут и пряник, пряник и кнут. И уж, во всяком случае, последние недели моего «кинофестиваля» — вплоть до возвращения на Родину — не могли бы сложиться так, как сложились.

Да, конечно, в очередной раз хочется доискаться, почему случилось то, а не это, почему меня не задержали в Америке, откуда вырваться было бы еще труднее. По-видимому, я просто неисправимый «почемучка»: непременно надо мне добраться до сути, хотя бы задним числом, непременно я строю и разрушаю гипотезы до тех пор, пока не выйду на самую логичную, самую непротиворечивую. Может быть даже, именно это свойство ума и характера предопределило отчасти, что мне, именно мне, довелось первому разорвать паутину психотропного плена и, вопреки вероятности, выйти победителем в отчаянно неравной игре. Но применительно к первой декаде июня могу лишь засвидетельствовать происшедшее, констатировать его как факт. Объяснить перемену программы, выстроить по-настоящему четкую гипотезу не могу — не хватает данных.

Мне ведь только казалось, в моем положении естественно и все же нелепо, что я сражаюсь с «профессионалами» один на один. Косвенно я все время зависел от множества изменчивых величин, от событий на Родине и в мире, о которых подчас и не догадывался, от успехов и неудач самых разных людей, наших и не наших, да и от каждого нового номера «Литгазеты», где «про меня» давным-давно не упоминалось, но — искали… В каждой «антоновской», как их называли тогда, статье (а статей таких и зимой, и весной было немало) высматривали с лупой и скальпелем «намеки» и даже «указания» в мой адрес и не медля вносили коррективы в уготованные мне программы и сценарии. А я не мог правильно оценить последствия, оттого что не понимал причин.

За весь «фестивальный» год я видел один-единственный целый номер «Литгазеты» и то по чистой случайности. Впоследствии я штудировал эти, вышедшие без меня, номера самым пристальным образом и изредка делал открытия, устанавливая для себя, наконец-то, что означал тот или иной эпизод, в отрыве от газетной подшивки совершенно необъяснимый. Но и подшивка была не в силах ответить на все вопросы, потому что не могла учесть существенного фактора, о котором тогда не знал никто, кроме самого узкого круга посвященных в «верхних этажах» ЦРУ. Параллельно со мной к «римскому процессу» готовили еще нескольких «русских свидетелей». Как минимум, двух.

Об этой закулисной «подготовке» к судилищу известно мало, чрезвычайно мало. До моего возвращения на Родину, до статьи «Выступаю свидетелем по «делу Антонова» не было известно практически ничего. Да и статья лишь приподняла завесу, а заглянуть поглубже во мглу, выудить из нее имена и роли других потенциальных «свидетелей» я сумел совсем-совсем недавно. В завершение книги расскажу, что удалось узнать и как.

А пока что, с учетом этого нового знания, приведу одну фразу Джона Баррона, брошенную как бы невзначай: «В сентябре мы, предполагаю, пригласим вас в Америку снова». Я тогда не придал ей ровно никакого значения, решил, что нахвастался Баррон, наобещал с три короба, вот и выкручивается, чтобы не выглядеть полным треплом. А что, если Баррон не трепался, если эта-то мимолетная фраза и была ключевой?

Лжесвидетели, в отличие от свидетелей истинных, — товар хрупкий и каверзный. Если нас, русских людей, отобранных в «свидетели обвинения», было несколько, то надлежало еще и непрерывно согласовывать наши будущие «показания» друг с другом. Допустим, моя функция в итоге «собеседований» в отеле «Гест куотерс» как-то определилась. И вновь настала очередь двух других — заново уточнять их роли, сглаживая и устраняя неизбежные противоречия, а значит, заново допрашивать, а возможно, уговаривать, а возможно, гнуть и ломать (я же не знаю, как они себя вели, какую линию приняли!). И чтобы вся эта волынка, заведомо долгая, не теряла шансов на успех, надо было соблюсти обязательное условие: ни при каких обстоятельствах «свидетели» не должны были встречаться и общаться между собой. А есть ли лучшая гарантия того, что мы не встретимся и я даже не догадаюсь о собратьях по участи, чем вернуть меня «до востребования» на Британские острова?

Это, конечно, опять гипотеза, всего лишь гипотеза, но, согласитесь, уже непротиворечивая.

Федеральное шоссе № 211

Что же предложила мне взамен отмененной программы Кэтрин Блэкенси, «женщина из ЦРУ»? Для двух коротких дней — немало.

8 июня — Уильямсберг, столицу Вирджинии в колониальные времена. В войне за независимость Уильямсберг, оплот британского владычества, был сожжен и разрушен, однако в 70-е годы нашего века, в честь двухсотлетия Соединенных Штатов, восстановлен по старым рисункам и чертежам. Мало того, весь уклад жизни городка приближен к прежнему, колониальному. Работают лавочки и мастерские, аптека и пивная, обставленные, как в неспешном XVIII веке. Экскурсоводы в париках, камзолах и башмаках с пряжками дают пояснения на тягучем, малопонятном нынешнему американцу диалекте, имитирующем «ту эпоху». Да и по улицам там и сям бродят в одиночку и парами статисты обоего пола, одетые и причесанные в том же стиле. Говорят, не актеры, а подрабатывающие студенты. Как они не умирают в глухих длинных платьях и в кафтанах тяжелого сукна, уму непостижимо! Погода стояла типичнейшая для американского лета: жарко и душно, «сто плюс сто».

Что нельзя показать в натуре, показывают в кино. В зале, как и за дверьми любого «музейного объекта», дышится полегче — «кондишн». На экране — фильм о великом американце Томасе Джефферсоне, снятый в основном здесь же, в восстановленном Уильямсберге. В какой мере фильм точен биографически, судить не берусь. Но одна деталь — опять деталь! — запомнилась особо. Чтобы улицы выглядели «взаправдашними», современную мостовую присыпали песочком. Присыпали небрежно, на цветном широком экране из-под песка то и дело высовывались серо-бетонные пятна. И вдруг подумалось, что коль историю не сохранили, она не воссоздается, получается в лучшем случае декорация, туристский аттракцион…

А на обратном пути Кэтрин — нечаянно ли, сознательно ли — показала мне подлинное американское чудо. Инженерное чудо — мост-туннель, пересекший Чезапикский залив у самого порога Атлантики. Когда машина, обеднев на положенные девять долларов (мост платный), выкатилась с мягкого поворота прямо в океан и асфальт с перильцами, сужаясь в перспективу, повел неведомо куда, — и ни намека на противоположный берег, одна бескрайняя синь, — чувство возникло нереальное, сон наяву. А потом насыпной островок, и мост ушел под воду, пересекая фарватер туннелем. И снова мост, и опять туннель, пока из-за горизонта не выплыла плоская береговая твердь. Длина сооружения—28 километров. Возведено оно было в угаре экономического бума 60-х и окупилось за пятнадцать лет.

Вернулись мы в Вашингтон где-то к полуночи, но наутро, ровно к девяти, Кэтрин вновь подогнала «тойоту» к порогу гостиницы и повезла меня в другую сторону, к отрогам Аппалачей, в «самую большую в мире» пещеру Лурей. «Самая большая» — это, конечно, чистая реклама, наша Новоафонская пещера никак не меньше. Приятная прохлада, подсвеченные сталактиты, все как водится в обихоженном подземном царстве. И «колодец желаний» — неглубокое прозрачное озерцо, устланное многослойным блеском монет. Каждая — чья-то немая мольба: десятицентовик, допустим, — новый автомобиль, четвертак— продвижение по службе, а ежели целый доллар — не иначе как успех на бирже. Есть табличка, извещающая, сколько тысяч долларов отловлено со дна и куда они ушли — на какие-то благотворительные медицинские цели. Не побоюсь признаться, я тоже не утерпел, загадал желание. Надо ли пояснять какое? Выдержать, вырваться, добраться домой. Увидеть, ощутить под ногами родную землю.

Но самое острое впечатление подстерегало меня, как и накануне, на обратном пути. Как и накануне, Кэтрин выбрала для возвращения другой маршрут, и вместо автострад мы очутились на федеральном шоссе № 211, довольно старом и довольно узком, смахивающем на иные закавказские дороги, не прорезающем горы, а плавно огибающем их. Поплутав в лесах национального парка Шенандоа, шоссе зигзагами потекло вниз, в долину. И тогда…

Нет, сначала о ней самой, о Кэтрин Блэкенси. Увы и ах, в очередной раз придется разрушать киноштампы. «Женщина из ЦРУ» с экрана несомненно предстала бы обольстительной длинноногой блондинкой или жгучей брюнеткой-вамп. А в действительности если она была на кого-то похожа, то на училку, державшую меня в страхе в эвакуационные времена: бесцветный пучок волос на затылке, походка враскачку и подчеркнутое равнодушие к собственной внешности. Единственная детективная черточка — она носила не снимая тяжелые темные очки. До пещеры я не представлял себе, есть ли у нее глаза и какие они. В пещере она наконец очки сдернула, оказалось — есть, тускло-серые, с набрякшими воспаленными веками. Так что и очки объяснялись не конспирацией, а лечебно-профилактическими соображениями.

И вообще нет у меня к ней неприязни, она просто выполняла поручение своего начальства, как в свое время англичанка Роуз Принс. Только, в отличие от Роуз, ни на шаг дальше и ни на цент щедрее. Приказали бы слетать со мной в Луизиану или Техас — слетала бы с таким же добросовестным равнодушием. Однако Кэтрин для меня не смутная тень, а конкретный человек с чертами лица и фамилией. Уже это выделило ее из толпы ее коллег. И еще глубокие и неожиданные ее познания о скунсах.

Стандартные кондиционеры защищают лишь от жары, но не от запахов. В салоне «тойоты» ощущался и терпкий аромат перегретой хвои, и пряный дух свежескошенного сена. Нет, не медовый хмель русского поля, оттенок другой, да и слыхано ли на Руси, чтоб сенокос — в начале июня, и все равно хорошо. И вдруг — безжалостный удар по обонянию, едкий, ни на что не похожий смрад. Я непроизвольно чихнул, на глаза навернулись слезы.

— Господи, что это?

Кэтрин оживилась, в темных очках блеснула смешинка.

— Не заметили на обочине полосатую шкурку? Скунса задавили. Вот он и послал прощальный привет. Еще скажите спасибо, что прошло минут пять, успело выветриться. Не завидую тем, кто нас обгонял…

Нас действительно обходили все кому не лень: Кэтрин не торопилась. Одного из обогнавших мы увидели за следующим поворотом. Элегантный «шевроле» приткнулся вкось, полусъехав в кювет, все двери настежь. Хозяин сидел неподалеку на траве. Кэтрин, притормозив, посигналила — он вяло помахал рукой. По-моему, его рвало.

А Кэтрин нашла интересную тему. И, все более оживляясь, рассказала, что в юности пробовала среди прочего служить ассистентом у ветеринара. У предприимчивого ветеринара, нашедшего оригинальный бизнес: он специализировался на скунсах. Отловленных зверьков усыпляли, и ветеринар удалял им смрадные железы под хвостом. Потом зверьки шли на продажу по нескольку сот долларов за штуку.

— Это еще зачем?

— Для забавы. Представляете, собрались у вас гости, и тут из соседней комнаты выходит скунс, хвост трубой. Гости врассыпную, а скунс подбирается к вам и ну ласкаться! Говорят, они, когда прирученные, ходят у ноги, как собаки, и мурлычат, как кошки. И мех пышный, прочный, красивый…

— А все-таки зачем? Зачем заводить именно скунса?

— Кошку может завести всякий, скунса — только богатый…

Скунсячья тема (а как правильно — скунсиная? скунсовая?) представлялась ей неисчерпаемой. Обширные ее знания по столь новому для меня вопросу требовали выхода. Тема и впрямь таила в себе возможности, о каких я и не подозревал.

— В природе скунсы никого не боятся, — рассказывала Кэтрин. — И ни от кого не прячутся: окрашены пестро, видны издали, словно предупреждают — не подходи. А если кто не остережется, приблизится, скунс не ждет, пока на него нападут, а поворачивается задом и пускает струю, обращая противника в бегство. Оттого их и давят: они и машин не боятся, переходят шоссе вразвалочку, при виде машины не убегают, а разворачиваются к бою… А что, — перебила она себя, — люди точно такие же: иной ощетинится — не подступишься, а поймаешь на чем-нибудь, обезоружишь — и ластится к тому, кто доказал, что сильнее…

Вот какое рассуждение можно, оказывается, вывести из того скромного факта, что самоуверенный скунс вылез на шоссе № 211, не считаясь с правилами движения.

Рассуждение было досадно непоследовательным и неженским. Будто скунс вернул меня на полгода вспять, распахнул форточку в ненастную лондонскую осень, и на меня пахнуло стойким — ни с чем не спутаешь — смрадом проповедей-монологов Уэстолла. Ведь завела же интересный разговор о том, что знает не с чужих слов и о чем я никогда не слышал, — и вот пожалуйста, съехала на заурядную демагогию…

Профессиональное это у них, что ли? Если не у всех, то у многих. Верный вывод сделал обследовавший цэрэушников профессор-психиатр, и верно я на него сослался в одной из давних глав: больные они, кто поумнее. Больные подозрением, что служат неправому делу неправедными средствами. Эта их страсть к монологам по поводу и без повода — симптом болезни и метод самозащиты. Защищаются прежде, чем на них нападут. Как скунсы.

Но стоит ли обижать таким сравнением тварь бессловесную?

Под знаком вывернутой перчатки

Сколько же я перевидел за год двуногих скунсов — не сосчитать! Кэтрин, конечно, не чета Уэстоллу, до вершин его лицемерного фразерства ей не дотянуться. Зато Баррон…

Мне бы не полагалось видеть, как Баррон ее инструктирует, но вышло так, что я видел. По обыкновению сильно подвыпивший, вскинувший ноги на стол, он начальственно швырялся словами, а она внимала ему, примостившись робко и скованно на краешке стула. В моем присутствии, явно не запланированном, ему бы прерваться или по меньшей мере снизить тон. Но Баррон был бы не Баррон, если бы не воспользовался поводом прихвастнуть — на сей раз своей властью над людьми.

Представляю, как подобострастно он съежился бы, например, при встрече с Голдсмитом. Это ведь всегда так, на всех континентах: тот, кто способен орать на младшего, непременно станет лебезить перед тем, кого почитает выше себя…

И все-таки: что руководило им в этом демонстративном инструктаже? Только пьяное фанфаронство — или?.. Склоняюсь к мысли, что «или». Он и впрямь имел право отдавать Кэтрин приказы. Не случайно его прислали в Лондон перепроверять выводы Джона Дими Паницы, хотя по редакционной табели о рангах, публикуемой в каждом номере «Ридерс дайджест», следовало бы наоборот.[22]

— Перчатки носите? — спросил меня однажды Баррон. — А выворачивать их наизнанку умеете?

— Зачем?

— Затем, что в том и состоит главный принцип политической журналистики. Допустим, где-нибудь, неважно где, произошло какое-то событие. Катастрофа, или государственный переворот, или покушение, а лучше всего убийство. Что случилось на самом деле и почему, тоже неважно. Важно одно: мгновенно поднять перчатку и вывернуть. Подать новость как вызов или угрозу. Возложить вину, хотя бы намеком, на основного политического противника: в советской прессе — на нас, в нашей — на коммунистов.

— А если не получается?

— Если не получается, надо было наниматься не в печать, а в Армию спасения. Видели на улицах старых дев с колокольчиками и ящиками для подаяний? Вот-вот. Можно даже подкинуть им доллар-другой на бедность, но далеко ли слышен их колокольчик? И не уверяйте меня, что у вас там не так. То же самое, разве что Армия спасения называется как-нибудь по-другому.

— Не очень-то вы высокого мнения о своей профессии…

— Почему невысокого? Хорошая профессия. Пока существует конфронтация двух систем, безработица нам не грозит.

— А конфронтация, по-вашему, нескончаема?

Он ухмыльнулся, обнажив мелкие желтые зубы.

— На мой век хватит…

Что-то он поделывает нынче, Джон Баррон? О новых крупномасштабных его сочинениях давненько не слышно. Окончательно и тупо спивается? Если да, то, как говорится, с горя, поскольку международная обстановка вопреки его прогнозам меняется к лучшему. Однако не будь барронов, она менялась бы решительнее и быстрее. А они в англо-американской печати по-прежнему в чести, тактика вывернутой перчатки глубоких изменений пока не претерпела. Не кто иной, как глава ведущего пропагандистского ведомства — Информационного агентства США, заявил во всеуслышание, что советская политика гласности — «триумф обмана над правдой». И раз уж тон задан на таком уровне, то рядовые газетчики и телевизионщики не торопятся менять пластинку тем более. Тоже, наверное, рассуждают по-барроновски, что «на их век» хватит и прежних методов и уловок, что следовать стереотипам надежнее, чем идти им наперекор.

И тем не менее Баррон, к сожалению, прав в одном: многие годы советская печать грешила такими же тупиковыми конфронтационными приемами. Да еще и хронически отставала. События, в особенности неожиданные, часто повергали наших международников в нерешительность, ставили их перед частоколом табу, запретов и согласований, а согласования, мало того что пожирали драгоценное время, сплошь и рядом заканчивались глубокомысленными рекомендациями типа: «Не будем торопиться, подождем до завтра. А может, обойдется, может, удастся совсем ничего не писать…» И новость переставала быть новостью, становилась монопольной добычей «голосов» и достигала читателей и слушателей искаженной, обглоданной барронами, вывернутой наизнанку. Писать-то приходилось все равно, но с невосполнимой потерей темпа, — уже не столько размышлять самостоятельно, сколько оправдываться, опровергая чужие домыслы, а то, случалось и так, низводя борьбу идей к пропагандистской склоке. Скунсы потирали лапы: пущенная ими в нашу сторону струя не без нашей же помощи превращалась в зловонное облако, отравлявшее мировую атмосферу на месяцы и годы.

Не надо ловить меня на слове. Ни при какой политической погоде не призываю печатать и передавать любую непроверенную сенсационную чушь, лишь бы поскорее. Но кто сказал, что нельзя добиться оперативности, не поступаясь достоверностью?

И еще оговорка, менее очевидная и вроде бы необязательная. Я хотел было обойтись без нее, но нет, она настойчиво требует к себе внимания, требует огласки.

В американском английском бытует красочное выражение «drunk as a skunk»» — «пьяный, как скунс». За что обидели зверюшек, не вполне понятно, но к Баррону выражение липнет само собой, оно ему впору как воспетая им перчатка. Два-три года назад я, наверное, не устоял бы против соблазна и уж поплясал бы на идиомах, только держись. А сегодня чувствую: не по душе мне такая пляска, слишком легко она дается, слишком дешево стоит.

Чем ближе мое повествование к концу, тем меньше остается у меня охоты рисовать карикатуры. Пытаюсь понять: с чего он так тяжело, беспробудно пил? По врожденной порочности натуры? Вот уж не объяснение…

Возникает мысль, что к рюмке, вернее, к стакану он потянулся, как случается чаще всего, в силу разлада с собственной совестью. Что паразитирование на душах сломленных людей — занятие, может, и прибыльное, но для душевного здоровья небезопасное: помогая ломать других, он сломался сам. Скунс отравился собственными миазмами. С четвероногими этого не бывает, а у людей встречается и называется — возмездие судьбы.

Дополнение 1988 года

На картах доколумбовой эры пространство за пределами проторенных путей метили отпугивающими надписями: «Здесь живут люди с песьими головами». В наш просвещенный век средневековая наивность пополам с нетерпимостью должна бы выглядеть анахронизмом, в лучшем случае курьезом. Но — уцелела традиция, прорвалась сквозь столетия. Прискорбно долго не переводились в мире любители пририсовывать чужеземной действительности «песью голову», изображать всех и каждого, кто живет по-своему, ходячими карикатурами: иначе, мол, не вылепится «образ врага».

Нужны ли сегодня подобные «образа»? Однозначно — нет. Перевелись ли любители их лепить? Тоже, к сожалению, нет. Не идет из памяти громкоголосая журналистская орда на пресс-конференции Р. Рейгана в Москве. Как они наседали на своего президента, как вымогали упорно и въедливо, чтобы он отрекся от сделанного накануне заявления, что больше не считает Советский Союз «империей зла»! На пресс-конференции вообще-то положено задавать вопросы. А эти не спрашивали, они выступали. Чувствовалось, что они излагают тезисно будущие свои статьи, и предчувствие не обмануло: когда статьи были опубликованы, выяснилось, что перестроиться вслед за президентом, поддержать его в разумной смене тона многие авторы не смогли. Или, скорее, не захотели.

Но меня, признаться, беспокоят не столько эти закосневшие в конфронтационных выкриках, сколько другие, поменявшие тон практически мгновенно. Не столько иностранные журналисты, сколько наши отечественные. Довелось уже слышать с трибун разной высоты призывы изваять на смену «образу врага» «образ партнера» (это бы еще куда ни шло) или даже «образ друга». Довелось и встречать на газетных страницах скороспелые отклики на такие призывы, где без микроскопа видны натяжки под стать прежним, конфронтационным, но с заменой минуса на плюс. Понимают ли творцы скороспелок, окуривающие «передовые страны» елеем с тем рвением, с каким раньше мазали их дегтем, что создают пряничную, залакированную действительность наподобие «Кубанских казаков» и «Сказания о земле Сибирской», только теперь с международным акцентом?

В большинстве своем, думаю, понимают, но считают, что «так надо». Опять двоемыслие, привычка следовать указаниям, не поверяя их совестью, а то и не обсуждая даже с собой. Ничего не поделаешь, долго внедряли, вколачивали в нас эту дрянную привычку, и не вдруг она исчезнет. Наберемся терпения.

А сейчас хотелось бы добавить одно: если мы и впрямь материалисты, то негоже нам «творить образа». Ни дьявольские, ни ангельские. Один-единственный образ нужен нам — объективный образ современной действительности, многоцветной, противоречивой и слитной. Если сумеем отказаться от мифотворчества и строго держаться этого правила, то и врагов у нас убавится, и друзей прибудет.