Глава сорок девятая МАХАТМЫ. ПОСЛЕДНЯЯ ТАЙНА

Глава сорок девятая

МАХАТМЫ. ПОСЛЕДНЯЯ ТАЙНА

В черновых тетрадях есть отзыв и о Блаватской, в (котором перечислены составляющие ее духовного опыта: очень смутное предчувствие Розы Мира, гипноз некоторых низших форм индийской философии и влияние всевозможной бесовщины — от Дуггура до Цебрумра. О посмертии ничего не сказано, значит, потусторонней встречи не было и особой, эзотерической информации не получено. Но неким внутренним чутьем распознано и метафизическим анализом подтверждено, что в учении Блаватской были и светлые, и темные стороны — так же, как и в творчестве Блока или Скрябина, подробно рассмотренном в «Розе Мира».

И тот, и другой — художники, гениальные творцы, существа с тончайшей нервной организацией, обостренно восприимчивые к потаенным вибрациям духовной сферы, но в получаемом ими потоке инспирации они подчас не различали некоей ядовитой примеси, сладкой отравы, удушливого дурмана, восходившего колеблющимися струйками из глубины тех инфернальных слоев, обитатели которых питаются излучениями человеческой похоти. Отсюда чувство некоей странной опустошенности, потерянности, гнетущей подавленности, вызываемое волевыми призывами «Поэмы экстаза», влекущими безднами «Незнакомки» и — следует добавить — мистическими чарами «Тайной доктрины». Какой же вывод — отвергнуть, предать анафеме, заклеймить? Нет, это противоречило бы самому духу Розы Мира, учения о преображенной духовности будущего. И поэтому вывод в том, чтобы осознать сложность духовных явлений и не резать живую ткань, а расслаивать тонким скальпелем, отделяя светлое от темного, истинное от ложного, живое от мертвого…

После бесед с Валентиной Леонидовной Миндов- ской и поисков в Измайлове я созвонился с Риной Григорьевной Межебовской, некогда жившей в Малом Левшинском, в одной квартире с Даниилом Анд реевым, за соседней дверью (семью Добровых — как это называлось тогда — уплотнили). Мы долго говорили по телефону. Я расспрашивал ее о дне ареста — как приехали, постучали, вломились, затопали сапогами… как распахивали двери комнат и заглядывали за перегородки… как вскрикнула Шура, жена Коваленского… как Аллу Александровну, бледную, испуганную, ошеломленную, под конвоем вели в туалет.]А особенно поразила деталь: на конвоирах были фуражки козырьками назад. Как у блатных, как у шпа- яы… И сплевывали они длинно, смачно, сквозь зубы углом рта…

Был у меня в блокноте и еще один телефон, по которому я долго не мог дозвониться, — телефон Аллы Давыдовны Смирновой, чей родной дядя, некогда работавший в Швеции с Коллонтай, сидел во Владимирской тюрьме вместе с Даниилом Андреевым. Сама же Алла Давыдовна дружила с Андреевыми, и после освобождения Даниила Леонидовича они с теткой приютили их у себя в Вишенках, деревушке неподалеку от Поленова, поскольку Андреев еще не был реабилитирован и не имел права жить в Москве. В книге Аллы Александровны об этом рассказывается: «С Аллочкой мы поехали весной 57–го в ее родную деревню. 1Из этой деревни была ее мать, и там еще жили тетя хл другие родственники. Одно название деревни звучит так, что хочется туда поехать, — Вишенки. Это за Серпуховом, по ту сторону реки».

Позднее — когда право было получено — Алла Давыдовна бывала у Андреевых и в Ащеуловом переулке, и на Ленинском проспекте, дарила им кни- 1ГИ, привозила сумки с едой (Даниил Леонидович уже те встает, а Алла Александровна неотлучно при нем), участвовала в разговорах. Говорю, участвовала из?за некоей особой деликатности, даже стеснительности

Аллы Давыдовны, не позволяющей ей приравнивать себя к тем, кого она считает гораздо талантливее, умнее и образованнее, хотя благодаря знакомству с одним из московских профессоров, обладателем огромной эзотерической библиотеки, сама еще в те годы перечитала множество редких мистических, теософских книг.

Одним словом, Алла Давыдовна многое могла бы рассказать, и вот никак не дозвониться: то ли уехала, то ли телефон неисправен. Я уж и надежду потерял, с головой погрузился в работу над рукописью, которую готовил для журнала (она вышла в 1994 году) и, лишь дойдя до этого места, встал из?за машинки и решил попробовать в последний раз. Набираю номер… долгие гудки… и вдруг берут трубку…

Из рассказов Аллы Давыдовны запомнилось: после прогулки в Вишенках отдыхают на лавочке и беседуют об эпохе Возрождения. Как всегда бывает в таких случаях, эпоху, или, вернее, восприятие этой эпохи, хочется приблизить, перенести в настоящее, распространить на окружающих тебя людей, пейзажи и предметы, и вот Даниил Леонидович говорит, что у Аллы Давыдовны лицо человека Возрождения. В ответ на это она надевает ему венок из кленовых листьев, сплетенный во время прогулки: в профиль вылитый Дант! Многие и раньше улавливали это сходство, но с венком оно стало еще заметнее (в книге Аллы Алек- сандровеы этот эпизод изложен несколько иначе)…

Зимний вечер в Ащеуловом переулке, в окнах светятся оранжевые абажуры с бахромой, а во дворе темно — лишь смутно белеют сугробы, и мерцают под луной свисающие с крыш сосульки: Сретенка конца пятидесятых. Даниил Леонидович в сопровождении Аллы Давыдовны выходит из дома и, убедившись, что их никто не видит, снимает ботинки и, верный сво ей привычке, с наслаждением ступает босыми ногами на снег…

Кузнецкий Мост. Алла Давыдовна спешит на спектакль в филиал Большого театра, но ее останавливает постовой милиционер: перешла дорогу в неположенном месте. Она старается убедить его, что все тут переходят, но постовой неумолим: «Ваши документы». Паспорта с собой, разумеется, нет. «Пройдемте!» — «Но я же спешу на спектакль!» — «Пройдемте, пройдемте!» На попутной машине (ох, не случайно она появилась!) Аллу Давыдовну увозят в отделение милиции, где происходит долгое, странное и явно на что?то нацеленное разбирательство, а затем ей предлагают сотрудничать с органами безопасности и следить за Андреевыми. Что делать? Отказаться? Но тогда найдут более покладистого и услужливого, а уж он?то натворит бед, подведет под монастырь, что называется, и не избежать тогда нового срока. И Алла Давыдовна соглашается. Разыгрывая из себя глупенькую, наивную и несмышленую патриотку (это у нее всегда получалось), она регулярно лепечет, сообщает информацию — какие?нибудь безобидные пустяки, бытовые подробности из жизни Андреевых, не угрожавшие незыблемым основам советского строя…

Старинный деревянный домик в Подсосенском переулке, квартира на втором этаже, бывшая игральная комната, причудливая — карточная — роспись по потолку. Андреевы гостят у родителей Аллы Александровны — очередная стоянка во время кочевий. Старики как могут о них заботятся, помогают. Алла Давыдовна по — прежнему у них бывает, и вот, собравшись под карточным потолком — на столе чай, хлеб, сахар, — они листают альбом с репродукциями картин Рериха и разговаривают об Индии, Гималаях, Махатмах…

Махатмы — вот и произнесено это слово. И у нас есть право предположить: Махатмы — это те, кого Даниил Андреев (см. выше) назвал опорой Индийского синклита, текучим коллективом людей, эпохально перемещающимся по некоей географической кривой, от Памира до Южной Индии. И имя Рериха здесь тоже названо…

Алла Александровна относилась и к самим Рерихам, и в особенности к их последователям крайне неодобрительно — я понял это из многих разговоров, вернее, попыток завести разговор: она и слышать не хочет… даже сердится. Внутренняя задача Аллы Александровны — а ей много приходилось выступать, и устно и письменно, — внедрить в сознание общества мысль о православных истоках «Розы Мира» и убедить читателей в том, что Даниил Андреев не теософ и не антропософ, не еретик и не сектант, а подлинный христианский мистик и тайновидец. Мысль, безусловно, правильная: духовный опыт Даниила Андреева так же чист, как опыт Сведенборга и других христианских мистиков, чье познание небесных тайн начинается с любви и веры. Но в то же время мне было жаль, что, отстаиваемая с некоей тенденциозностью, эта мысль суживает представление о Данииле Андрееве и лишает нас части очень важной информации.

Разговора об Индии, Гималаях, Махатмах у нас с Аллой Давыдовной тоже не получилось: как бы не считая себя вправе нарушать некий запрет, некое добровольно на себя взятое обязательство, она сразу насторожилась, замкнулась и сменила тему…

Дом в Подсосенском по счастливой случайности уцелел, и я, конечно, побывал там сразу после беседы с Аллой Давыдовной. Домом владела обувная фабрика, но карточную комнату (так же, как и интерьеры «Нерензея») мне увидеть не удалось, хотя ее недавно отреставрировали, понятно, для своих целей, а вовсе не для увековечивания памяти о замечательном русском поэте. Разрешения взглянуть на карточную роспись я у заместителя директора так и не добился. Он разнервничался, разволновался, побагровел, замахал руками и повернулся ко мне спиной. Иными словами, отказал наотрез, из чего напрашивался вывод, что, может быть, в этой комнате фабричное начальство обмывает каждую новую партию обуви и его представитель постеснялся катающихся по полу бутылок, вдавленных в стены окурков и засохших плевков?

Фабрику эту я мысленно проклял. Проклял, и очертания ее стали зыбиться, тускнеть, растворяться в воздухе, и вскоре она исчезла: недавно заглянул в Подсосенский, а от нее и следа не осталось… Но вот карточная роспись… нет, не довелось, а жалко…

Побывал я и в Ащеуловом переулке, — увы, с опозданием, — там уже кипела работа. Зияли пустые окна, в воздухе висела кирпичная пыль, из проломов торчала пакля, дранка, крошилась под ногами осыпавшаяся штукатурка. И какие там абажуры с бахромой — от дома с вывеской «Дары природы», во дворе которого жили Андреевы, остались лишь стены с обоями! Их деревянной пристройки с лесенкой, лепившейся некогда к дому, больше не существовало. И когда я рассказал об этом Алле Александровне, она, вероятно задумавшись о печальной судьбе дома в Малом Левшинском, усмотрела некую закономерность в том, как один за другим стираются следы, исчезают осязаемые свидетельства, вещные напоминания об умершем поэте.

Исчезают, словно кто?то неведомый разгоняет зловещей клюкой его ауру.

Кроме очков в потертом футляре, пепельницы и мундштука, показанных мне Борисом Чуковым, я, собственно, и вещей?то андреевских больше не видел. И вот разрушен еще один дом… стерся еще один след, предпоследний. Не потерять бы теперь последний, и я отправился разыскивать квартиру на Ленинском проспекте. Вернее, даже не квартиру, а комнатку в квартире — ту самую, в которой Даниил Леонидович провел последние месяцы жизни и 30 марта 1959 года умер, предварительно исповедовавшись православному священнику и причастившись Святых Тайн. Здесь, обращаясь к медсестре, проявлявшей о нем трогательную заботу, произнес он и свои последние на этой земле слова: «Какая вы добрая!»

Комнатка прямо напротив входной двери, рядом с кухней, — как объяснила мне Алла Александровна, номера же квартиры она не помнила. Не помнила, наверное, потому, что квартира на проспекте с названием — «Ленинский», что пейзаж за окнами напоминал сон идиота и Даниил Леонидович перед смертью велел: «Уезжай отсюда». Не хотел, чтобы она одна, без него, здесь оставалась.

Из слов Аллы Александровны я понял лишь то, что надо войти в арку, свернуть направо, подняться на второй этаж, и вот там то ли первая… то ли вторая дверь… но главное, что окна рядом с водосточной трубой. Я выслушал и все записал, но с первого раза квартиры Андреевых не нашел, запутался, потерял ориентацию и в полном отчаянии позвонил Алле Александровне, с горечью поведал о своей неудаче.

Из разговора с ней я выяснил, что ошибся подъездом, поэтому теперь — вторая попытка. Взяв с собой последнюю прижизненную фотографию Даниила Леонидовича и Аллы Александровны — они засняты Борисом Чуковым как раз в этой комнате, — снова еду на Богом проклятый Ленинский проспект (будь он неладен!). Мне уже кажется, что он морочит, уводит…

В метро встречаю знакомого и, конечно, не могу удержаться — рассказываю, что надеюсь разыскать комнату, где умер Даниил Андреев. Разыскать — не столько по приметам, по совпадению внешних признаков (мало ли окон рядом с водосточной трубой!), сколько по совпадению внутреннему: мне казалось, я должен почувствовать, что это было здесь.

Мой знакомый хотя и литератор, но по образованию физик, человек с техническим складом мышления, не страдающий пространственной идиотией, свойственной подчас гуманитариям, обещал мне помочь по части внешних признаков. Впрочем, и внутренних тоже, поскольку читал «Розу Мира» и с почтением относился к ее автору. И вот мы входим в арку, сворачиваем, поднимаемся, и налево две двери — какую выбрать? Выбираем первую и звоним — открывает парень лет девятнадцати, хмурый, как будто заспанный, безучастный ко всему, что я говорю, объясняя цель нашего визита. На всякий случай достаю писательский билет, но по скептическому выражению на лице парня видно, что нас трудно принять за взломщиков. Показываю фотографию: в этой комнате… умер… замечательный русский поэт… О поэте он ничего не слышал, да и дались ему эти поэты! Они с матерью переехали сюда не так уж давно, и откуда им знать, кто тут жил раньше! Но нам разрешено войти… посмотреть… оглядеться… Окна? Кажется, да, рядом с водосточной трубой… А вот и комната… и едва лишь мы заглянули, как я почувствовал: здесь!

Почувствовал, словно об этом сказала сама комната — неким беззвучным языком, некоей вещной памятью, едва угадываемым мерцанием, наслоением на стенах, витающим над нами духом — всем, хранящим память о человеке. Здесь — именно здесь! Мы стали ориентироваться по фотографии, мысленно ме ряя простенки, пытаясь представить, где стоял диванчик, на котором полулежал, обложившись подушками, умирающий поэт, где висела полка с книгами и маленькой иконой Христа: все совпадало, и странный, тревожный холодок, зябкая оторопь прокрадывалась вовнутрь от соприкосновения с последней тайной человеческого пребывания на земле…

Мы еще долго оглядывали стены, потолки, окно, как бы перенося, вмещая в них то, что было изображено на фотографии, и стараясь соединить пространство со временем, — пространство этой комнаты с тем, ушедшим, потускневшим, сжавшимся до размеров крошечного фотоотпечатка временем. Наконец, словно очнувшись, мы стали прощаться с хозяином, по — прежнему безучастным к нам, блаженным соединителям, и с чувством счастливой опустошенности, возникающим от особой душевной полноты, вышли на улицу.