ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ «МЫ КОГДА-ТО ВСЕГДА УМИРАЕМ…»
ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ
«МЫ КОГДА-ТО ВСЕГДА УМИРАЕМ…»
1–3 июля по ЦТ состоялась премьера фильма Михаила Швейцера «Маленькие трагедии». Высоцкий играл в нем Дон Гуана, который погибал после рукопожатия каменного Командора. Последнее свое появление на голубом экране Высоцкий, который в те дни тоже фактически погибал, не видел: 3 июля он дал два представления — в Люберцах (в Доме культуры) и Лыткарино (в ДК «Мир»).
Между тем незадолго до начала концертов, днем, Высоцкого встретил в театре адвокат Генрих Падва, который сообщил ему приятную новость — суд в Ижевске полностью его оправдал (видимо, по указке из Москвы: во-первых, на верху уже догадывались, что жить Высоцкому осталось немного, во-вторых — не хотелось лишнего шума перед самым началом летней Олимпиады-80). Поэтому на концерте у артиста было прекрасное настроение.
На следующее утро Высоцкий должен был улететь к Вадиму Туманову, чтобы предпринять еще одну попытку «соскочить». Когда Туманов узнал об этом, он с радостью согласился помочь другу. На вертолете в глухую тайгу, на берег реки, забросили дом, приготовили пищу. На крайний случай заготовили ящик шампанского. Короче, все было на «мази», и дело было за малым — Высоцкому надо было прилететь. Но он сорвался. Ночью перед отлетом стал требовать у друзей наркотики, а когда те отказались, отправился за ними сам. Вернулся уже с пустой ампулой. А утром устроил в доме новый скандал, требуя очередную дозу. Вел себя безобразно: швырял книги, перевернул вещи вверх дном в поисках наркотика. И лететь к Туманову отказался. 7 июля будет предпринята вторая попытка улететь к нему, но и она не состоится — Высоцкий специально опоздает на самолет.
8–9 июля он вроде бы пришел в норму: не пил, наркотики не требовал. Как вдруг 10 июля в Театре на Таганке умирает актер Олег Колокольников, с которым Высоцкий когда-то дружил, даже снимался в одном телефильме — «Комната» (в середине 60-х). И Высоцкий вновь «развязывает». Как вспоминает О. Афанасьева: «Володе важен был повод „развязать“. Нужна была какая-то определенная причина. Ведь в последние годы они с Колокольниковым практически не виделись… И снова — и шампанское, и водка… С этого времени наркотиков уже не было…»
Задумаемся над тем, что даже смерть коллеги не смогла остановить Высоцкого от алкогольного безумия. Почему? Видимо, тут свою роль сыграла степень запущенности его болезни («точка невозврата» была уже давно пройдена) и четкое осознание этого факта самим Высоцким. Как и любой нормальный человек, он боялся смерти, но именно этот страх, судя по всему, и подстегивал его наращивать алкогольно-наркотический марафон — чтобы не думать о смерти, а только пить и колоться, пить и колоться…
11 июля В. Золотухин оставляет в своем дневнике следующие строчки: «…Высоцкий мечется в горячке, 24 часа в сутки орет диким голосом, за квартал слыхать. Так страшно, говорят очевидцы, не было еще у него. Врачи отказываются брать, а если брать — в психиатрическую; переругались между собой…»
В субботу, 12 июля, в краткий период своего просветления, Высоцкий везет Оксану в ювелирный магазан «Самоцветы», что на Арбате, где они покупают обручальные кольца. Вот как об этом вспоминает администратор магазина Э. Костинецкая:
«Накануне прихода Высоцкий позвонил мне: „Элеонора Васильевна, я могу завтра прийти?“ Интересно, что он решил явиться в субботу, когда директор и его зам были выходными. А ведь с нашим заместителем, Ольгой Борисовной, он был в дружеских отношениях. Из этого я заключила, что он хотел как можно меньше привлечь внимания к своему визиту.
Пришел Высоцкий в сопровождении молоденькой девочки лет 18–19. Помню, она была одета в розовый костюм. И, глядя на нее, я тогда почувствовала жгучую ревность! Не женскую, нет. Просто для меня Высоцкий был этаким драгоценным камнем, к которому не надо было прикасаться. Выглядел он не очень… Я еще его спросила: «Володя, у вас, наверное, был вчера веселый вечер. Не желаете ли рюмочку коньячку?» Но его спутница твердо сказала, что, если он выпьет, она с ним никуда не поедет. Тогда я принесла бутылку минералки, которую Высоцкий и выпил. После чего сказал: «Мне нужно купить обручальные кольца для одного приятеля и его невесты». Я поинтересовалась размерами. «Точно не знаю, — сказал Владимир Семенович. — Но примерно как на меня и вот на нее…»
Я промолчала, лишь многозначительно посмотрела на него и позвонила в секцию, попросив принести лотки с обручальными кольцами. По моему совету он выбрал обычные тоненькие колечки, без всяких наворотов. После чего пригласил меня на концерт: «Я вам позже сообщу, где он состоится, — сказал Володя. — Но обещаю, что это будет лучшее выступление в моей жизни!» Однако меньше чем через две недели его не стало…»
Вечером того же дня Высоцкий играет в «Преступлении и наказании». Он не хотел выходить на сцену, за несколько дней до спектакля был у Любимова, но тот уговорил под предлогом того, что на спектакль придет японская делегация. Отыграл спектакль Высоцкий только благодаря наркотикам, которые привез ему кто-то из друзей из Склифа. То же самое произошло и на следующий день, когда Высоцкий играл 217-го «Гамлета». В дневнике Аллы Демидовой читаем:
«13 июля 1980 года. В 217-й раз играем «Гамлета». Очень душно. И мы уже на излете сил — конец сезона, недавно прошли напряженные и ответственные для нас гастроли в Польше. Там тоже играли «Гамлета». Володя плохо себя чувствует: выбегает со сцены, глотает лекарства… За кулисами дежурит врач «Скорой помощи». Во время спектакля Володя часто забывает слова. В нашей сцене после реплики: «Вам надо исповедаться», — тихо спрашивает меня: «Как дальше, забыл…»
В антракте поговорили… о плохом самочувствии и о том, что слава богу — можно скоро отдохнуть. Володя был в мягком добром состоянии, редком в последнее время…»
С 14 июля возобновились концертные выступления Высоцкого — первый концерт был дан в НИИ эпидемиологии и микробиологии имени Габричевского (сумма гонорара — 400 рублей). На концерт Высоцкого вез организатор представления — Александр Аллилуев. Он вспоминает:
«Высоцкий стремительно выкатился из подъезда своего дома, отделился от компании и подошел к машине. Приветливый, внимательный, никакой напыщенности, очень простой, но с огромным чувством достоинства.
Несмотря на мои протесты, что сзади нет места (там лежал разный автомобильный хлам), он впорхнул в машину, уселся — ноги выше головы, почти у меня на спине: «Нормально, — говорит, — хорошо. Мне очень удобно». Спросил, кто его будет слушать. Я ответил, что будет много молодежи, много его поклонников, медики в основном. Он оживился, пожаловался, что ему нездоровится, что сердечко пошаливает и нога болит. Я предложил устроить его к друзьям-специалистам подлечиться, а он ответил: «Нет уж: или лечиться, или петь и плясать!»
Доехали. Володя начал осторожно выбираться из машины. Мне показалось, что он бережет ногу. Подумалось: «Как же он будет выступать?»..
А в зале смертоубийство: вместо 200 набилось 500 человек, завхоз белый от страха — боится, что не выдержат перекрытия и провалимся вниз с 4-го этажа…
Володя на сцену даже не вышел, а прямо вылетел, как джинн из бутылки, одновременно с песней. Так сказать, с визиткой: «На братских могилах…» Мгновенно все замолкли, и я забыл все на свете, все свои страхи.
Держался он отлично: просто, никакого позерства, наигранности. Совершенно искренний, располагающий к себе человек…»
Об этом же воспоминания другого очевидца — сестры А. Аллилуева Киры:
«На концерте я обратила внимание, что Володя очень плохо выглядел, лицо у него было белое, как бумага. Но он взял себя в руки и так чудесно пел! И когда в конце концерта Володе устроили овацию, поднесли чудесные розы, он взял их и ушел, я побежала за братом за кулисы.
Стоит совершенно бледный Володя, очаровательная девочка-поклонница разбирает розы. Мы подходим, я кидаюсь к Володе, целую его с восклицанием: «Спасибо за концерт! Вы так чудесно пели!» Володя от неожиданности отпрянул и к Саше, моему брату: «А это кто?» — «А это моя сумасшедшая сестра!» Я говорю: «Вы знаете, я так хотела попасть на ваш концерт!» — в это же время открываю сумку и продолжаю: «Вы любите выпить?» Володя удивленно уставился на меня. Я поправилась: «Нет, в смысле чая!» У него отлегло: «Это я люблю. Только хороший». — «А у меня хороший!» Достаю ему пачку цейлонского чая, потом вторую…»
Между тем на том концерте Высоцкий впервые исполнил последнюю из написанных им песен, хорошо характеризующую его тогдашнее внутреннее состояние — «Грусть моя, тоска моя»:
Шел я, брел я, наступал то с пятки, то с носка.
Чувствую, дышу и хорошею!
Вдруг тоска змеиная, зеленая тоска,
Изловчась, мне прыгнула на шею…
16 июля Высоцкий дал свой последний в жизни концерт — в подмосковном Калининграде, в ДК имени В. Ленина Подлипках, для работников Центра управления полетами. Закончил он его словами: «Могу сказать одно: мне работалось здесь очень удобно, я разошелся, и сейчас меня еле остановили… А сейчас я вас благодарю. Всего вам доброго!»
18 июля утром к Высоцкому приезжает сценарист Игорь Шевцов, чтобы обсудить все ту же тему — будущую работу над фильмом «Зеленый фургон» (руководство объединения «Экран» к тому времени уже утвердило Высоцкого в качестве режиссера картины). Но Высоцкий буквально убивает Шевцова заявлением, что фильм снимать не будет. То ли чувствует близкий конец, то ли просто не хочет иметь никаких контактов с действующей властью.
Вечером в Театре на Таганке шел «Гамлет». Последний в жизни Высоцкого. В дневнике Аллы Демидовой читаем: «18 июля 1980 года. Опять «Гамлет». Володя внешне спокоен, не так возбужден, как 13-го. Сосредоточен. Текст не забывает. Хотя в сцене «мышеловки» опять убежал за кулисы — снова плохо с сердцем. Вбежал на сцену очень бледный, но точно к своей реплике. Нашу сцену сыграли ровно. Опять очень жарко. Духота! Бедная публика! Мы-то время от времени выбегаем на воздух в театральный двор, а они сидят тихо и напряженно. Впрочем, они в легких летних одеждах, а на нас — чистая шерсть, ручная работа, очень толстые свитера и платья. Все давно мокрое. На поклоны почти выползаем от усталости. Я пошутила: «А слабо, ребятки, сыграть еще раз?» Никто даже не улыбнулся, и только Володя вдруг остро посмотрел на меня: «Слабо, говоришь. А ну как — не слабо!» Понимаю, что всего лишь «слова, слова, слова…», но, зная Володин азарт, я на всякий случай отмежевываюсь: «Нет уж, Володечка, успеем сыграть в следующий раз — 27-го…»
На следующий день, 19 июля, в Москве торжественно открываются 22-е Олимпийские игры. Г. Елин вспоминает Москву тех дней:
«Красота, а не город. Идешь себе по улицам — один-два прохожих навстречу. Заходишь в магазины — один-два человека в очереди, спускаешься в метро — пять-шесть пассажиров в вагоне, и тебе из динамика — нежный иностранный голос: „Некст стоп «Аэропорт“. Так и хочется ответить: Ол райт!
С диссидентами все ясно, но вот куда в одночасье исчезли цыганки с вокзалов и базаров?.. на какие божидеры вывезены, за какие 101-е километры и когда? как?..
В восьмидесятом появилось несколько неглупых и занимательных игр. Индивидуальная — шестицветный кубик, гениальное изобретение венгерского архитектора-дизайнера Эрне Рубика…
Любимой игрушкой 80-го года стал и сувенирный медвежонок работы книжного художника Виктора Чижикова…»
В день открытия Олимпиады Высоцкий вновь срывается «в пике». Поскольку в те дни все медицинские учреждения города были взяты под строжайший контроль и наркотики достать нельзя, наш герой переходит на водку. По словам А. Федотова: «19 июля Володя ушел в такое «пике»! Таким я его никогда не видел. Что-то хотел заглушить? От чего-то уйти? Или ему надоело быть в лекарственной зависимости? Хотели положить его в больницу, уговаривали. Бесполезно! Теперь-то понятно, что надо было силой увезти…»
20 июля Высоцкого навестил его сын Аркадий. Он в те дни поступал на физтех, у него неудачно складывались экзамены (две четверки), и он хотел попросить помощи у отца. Но та встреча оставила у парня не самые приятные впечатления. Вот его собственный рассказ:
«В середине дня отец проснулся. Он вышел из кабинета, увидел меня — очень удивился. Я сразу понял, что он действительно сейчас не в состоянии разговаривать. Но поскольку я уже пришел, а потом я просто не представлял, что делать в этой ситуации, то решил подождать, пока не придет Валерий Павлович (Янклович).
И я пытался завести какой-то разговор, стал спрашивать:
— Вот я слышал, что ты из театра уходишь?
Но отец был явно не в настроении разговаривать…
Через некоторое время он стал говорить, что ему надо уйти, говорил что-то про Дом кино… Я, естественно, считал, что он пойдет искать, где выпить… И даже порывался сам сходить, потому что не хотел, чтобы отец выходил из дома…
На нем была рубашка с коротким рукавом, и, в общем, было видно, что дело там не только в алкоголе… А мама мне уже говорила, что с отцом происходит что-то странное, но я сам таким его ни разу не видел. Он стал говорить, что очень плохо себя чувствует, а я:
— Пап, давай подождем, пока придет Валерий Павлович…
Он прилег. Потом стал делать себе какие-то уколы — на коробках было написано что-то вроде «седуксена»… Он не мог попасть… Все это было ужасно… Ужасно. И настолько отец был тяжелый, что я стал звонить всем, чтобы хоть кто-то пришел!
И я могу сказать, что я звонил практически всем. Всем, чьи фамилии я знал. Взял телефонную книжку и звонил. Не помню, что сказали Смехов и Золотухин, но приехать они отказались.
Нина Максимовна сказала:
— Почему ты там находишься?! Тебе надо оттуда уйти!
Семен Владимирович крепко ругнулся. И тоже нашел, что мне нечего там делать:
— Уезжай оттуда!
И тут позвонил Янклович и сказал, что сейчас приедет. Вернее, я ему сказал, что отец очень плохо себя чувствует, а мне надо уезжать, и тогда он ответил:
— Тогда я сейчас приеду.
Приехал он через час с сыном и кое-что привез…» (Это «кое-что» было кокаином. — Ф. Р.)
В этом отрывке обратим внимание на то, что ни один из друзей и коллег Высоцкого не согласился приехать к нему домой, а его родители чуть ли не криком кричат, пытаясь заставить своего внука покинуть квартиру отца. И это неудивительно, учитывая то, что все эти люди прекрасно знали о том, во что за последние годы превратилась квартира Высоцкого на Малой Грузинской, 28 — в настоящий вертеп, в притон, где балом чаще всего правят водка, наркотики и продажные девки. Поэтому вполне закономерно, что к концу жизни Высоцкого вдохновение к нему там приходило все реже и реже. Это был тот самый «неродящий пустырь», о котором он пел в своих «Райских яблоках».
Вечером того же дня 20 июля Высоцкого дома навестил Станислав Говорухин. С января они находились в ссоре, после того как Высоцкий не приехал на «Кинопанораму», но теперь помирились. Высоцкий уже оклемался, был в хорошем расположении духа, и они проговорили в течение нескольких часов.
21 июля Высоцкий почти весь день безвылазно провел дома. Вечером отправился в театр, где должен был играть в «Преступлении и наказании», но на сцену не вышел — уговорил Любимова его заменить. Очевидцы рассказывают, что в тот день только и твердил, что скоро умрет. Все хотел вернуть людям, у которых что-то брал, долги. Из театра он заехал к Ивану Бортнику. Тот вспоминает:
«Володя зашел в шикарном вельветовом костюме, с ключами от „Мерседеса“. Увидел у меня бутылку водки „Зверобой“ — и сразу: „Давай, наливай!“ Я говорю тихо жене Тане: „Спрячь ключ от машины“. Выпили, он захорошел. „Поехали, — говорит, — ко мне продолжать! Возьмем у Нисанова спирту“. Потом спохватился: „Где ключи-то от машины?“ Я говорю: „Спрятали, лучше возьмем такси“. Отправились к его девушке Оксане на Грузинскую. Там Володя достал спирт, выпили, говорили допоздна.
Утром он меня будит: «Ванятка, надо похмелиться». Я сбегал в магазин, принес две бутылки «Столичной» по 0,75. Оксана устроила скандал и одну разбила в раковине на кухне. Но мы все-таки похмелились из оставшейся бутылки. Я попрощался с Володей, взял такси, уехал домой, отключил телефон и лег спать, потому что через день у меня был важный спектакль — «Десять дней, которые потрясли мир». Как потом рассказала Таня, вечером Володя пришел совершенно трезвый, взял у нее ключи от машины и уехал. Меня будить не стал…»
В тот день, 22 июля, Высоцкий заехал в ОВИР, где получил загранпаспорт. Оттуда он заехал в авиакассу и приобрел билет до Парижа на 29 июля. Еще он заехал в аптеку, где у него работали знакомые, и выпросил у них несколько ампул «лекарства». Только на них и держался. Вечером позвонил Влади и сообщил дату своего приезда. Вспоминает М. Влади:
«Вечером двадцать второго июля — наш последний разговор: „Я завязал. У меня билет и виза на двадцать девятое. Скажи, ты еще примешь меня?“
— Приезжай. Ты же знаешь, я всегда тебя жду.
— Спасибо, любимая моя.
Как часто я слышала эти слова раньше… Как долго ты не повторял их мне… Я верю. Я чувствую твою искренность…»
Если сказанное Влади правда, то в поступках Высоцкого не было никакой логики: несколько дней назад он ездил с Оксаной покупать обручальные кольца, а теперь звонит жене, говорит, что завязал (хотя это неправда), что любит ее, и просит его принять. Между тем, по словам Оксаны, Высоцкий в те дни заявил ей, что хочет порвать с женой, и даже написал ей прощальные стихи. Он передал их Оксане вместе с адресом, чтобы та отослала их в Париж. Но она этого не сделает — оставит открытку на телевизоре в квартире Высоцкого. Те стихи теперь известны всем:
Лед надо мною — надломись и тресни!
Я весь в поту, как пахарь от сохи.
Вернусь к тебе, как корабли из песни,
Все помня, даже старые стихи.
Мне меньше полувека — сорок с лишним.
Я жив, двенадцать лет тобой храним.
Мне есть что спеть, представ перед Всевышним,
Мне есть чем оправдаться перед ним.
23 июля Высоцкий был в ресторане ВТО. Вспоминает А. Бальчев:
«Володя был в плохой форме. Он приехал около одиннадцати. Мы сели за один столик, начали что-то есть… Как назло, в ресторане тогда царила невероятно пьяная атмосфера. Наш столик сразу окружили какие-то люди. Все хотели выпить с Володей. Я разгонял народ как мог. Когда мы вышли на улицу, Высоцкий был уже изрядно подвыпивший и попросил меня довезти его до дома. С нами поехали тогда актер Владимир Дружников и Оксана Афанасьева. Из ресторана я прихватил с собой бутылку водки. Володя буквально вырвал ее из моих рук: „Я должен угостить Дружникова, сам пить не буду“. Еще я хорошо запомнил, что у него с собой было много денег — целая пачка. И мне показалось, что он от них хотел избавиться, пытался их отдать. Как будто предчувствовал…»
В. Нисанов: «В эти последние дни Володя редко выходил из дома, но я хорошо помню, что он ездил в ВТО. Привез актера Дружникова и поднялся ко мне. На кухне посадил его напротив себя и говорит: „Давай, рассказывай про всех наших ушедших друзей… Рассказывай, как жили…“ Дружников рассказывал по мере своих сил. А потом спросил: „Володя, а правда, что у тебя два „Мерседеса“? А правда, что у тебя квартира 150 метров?“ — „Да, правда…“ Обыкновенная зависть… И это не понравилось Володе… „Ну, я пошел, Валера, ты его проводишь?“ И ушел к себе».
А. Штурмин: «Я приехал к Володе 23 июля. Он был в очень плохом состоянии… Сначала он меня не узнал… Потом узнал, подошел, обнял. Никогда в жизни не забуду напряженное, твердое, как камень, тело».
Б. Немчик: «Я позвонила на квартиру Высоцкого 23 июля. К трубке подошел Валера Янклович.
— Как у вас там дела?
Валера ответил:
— Сама не слышишь?
(Было слышно, как Володя стонал: «А-а! А-а!»)
— И так все время?
— Все время…»
А. Федотов: «23 июля при мне приезжала бригада реаниматоров из Склифосовского. Они хотели провести его на искусственном аппаратном дыхании, чтобы перебить дипсоманию. Был план, чтобы этот аппарат привезти к нему на дачу. Наверное, около часа ребята были в квартире — решили забрать через день, когда освобождался отдельный бокс. Я остался с Володей один — он уже спал. Потом меня сменил Валера Янклович».
Л. Сульповар: «23 июля я дежурил. Ко мне приехали Янклович и Федотов. И говорят, что Володя совсем плохой. Что дальше это невозможно терпеть и надо что-то делать.
Мы поехали туда. Состояние Володи было ужасным! У него уже были элементы «цианоза» — такая синюшность кожи. Запрокинутая голова, знаете — как у глубоко спящего человека, особенно выпившего, западает язык… У такого человека почти всегда губы синюшные, синюшные пальцы… Мы положили его на бок, придали правильное положение голове, чтобы язык не западал… Прямо при нас он немного порозовел. Стало ясно, что или надо предпринимать более активные действия, пытаться любыми способами спасти, или вообще отказаться от всякой помощи.
Что предлагал я? Есть такая методика: взять человека на искусственную вентиляцию легких. Держать его в медикаментозном сне, в течение нескольких дней вывести из организма все, что возможно. Но дело в том, что отключение идет с препаратами наркотического ряда. Тем не менее хотелось пойти и на это. Но были и другие опасности. Первое: Володю надо было интубировать, то есть вставить трубку через рот. А это могло повредить голосовые связки. Второе: при искусственной вентиляции легких очень часто появляется пневмония как осложнение. В общем, все это довольно опасно, но другого выхода не было.
Мы посоветовались (вместе со мной был Стас Щербаков, он тоже работал в реанимации и хорошо знал Володю) и решили: надо его брать. И сказали, что мы Володю сейчас забираем. На что нам ответили, что это большая ответственность и что без согласия родителей этого делать нельзя. Ну, что делать — давайте выясняйте. И мы договорились, что заберем Володю 25 июля».
Ю. Емельяненко: «24 июля мы приехали на Малую Грузинскую поддатые, веселые… Володя спел пару песен. Знаете, мы его никогда не просили петь, он не любил, чтобы его просили. Он вдруг сам, ни с того ни с сего, брал гитару и пел. Это возникало спонтанно… Он сам высовывался со своими предложениями по этому поводу и не принимал чужих рекомендаций и просьб. А вот когда подходило у него, припирало, он говорил: «Так, спою чего-то новое сейчас или прокатаю новую песню…» А мы уже знали все эти механизмы у него и сами не просили петь.
Так вот, он спел пару песен, сейчас уже не помню какие. Еще Вадим говорил:
— Володя, ну что ты орешь, как сумасшедший, как резаный, мы же здесь рядом все?!
— А я иначе не могу, — и пошел… Орет, а мы рядом кружком сидим возле дивана, у нас перепонки лопаются… Спел он пару песен и еще в кайф вошел, он до этого укололся, видимо… Потом после песен он стал требовать выпить. Схитрил. Он действительно был парень с хитрецой. Сходил на кухню, потом скользнул мимо нас сразу в дверь и наверх. А там, по-моему, художник Налбандян жил или кто-то другой, где он всегда водку добывал, но уже и там не оказалось. Он говорит: «Ну, могут друзья мои съездить, достать мне водки, мне хочется выпить». Никто не смог достать… Володя вроде бы затих. Затих, смирившись с обстановкой, что нигде ничего не достанешь, ну куда же — час ночи… Я поднялся, мне было неудобно, пора уже было уходить. Вадим — со мной, мы взяли машину и уехали…»
А. Федотов: «24 июля я работал… Часов в восемь вчера заскочил на Малую Грузинскую. Володе было очень плохо, он метался по комнатам. Стонал, хватался за сердце. Вот тогда он при мне сказал матери Нине Максимовне:
— Мама, я сегодня умру…
Я уехал по неотложным делам на некоторое время. Где-то после двенадцати звонит Валера Янклович:
— Толя, приезжай, побудь с Володей. Мне надо побриться, отдохнуть.
Я приехал. Он метался по квартире. Стонал…»
В. Нисанов: «Двадцать четвертое… Вечером мы сидели у меня, примерно до половины первого ночи. Потом спустились вниз, я их оставил, поднялся к себе. По-моему, все разошлись… Я так понял, что Янклович уехал домой. Примерно в два часа ночи позвонил Федотов: „Принеси немного шампанского. Володе нужно“. Я принес шампанское и ушел спать».
О. Афанасьева: «Я все эти ночи не спала! И какие это были ночи! То я с балкона его вытаскивала — сейчас он бросится… То в туалет водила, то в ванную… То бегала к таксистам шампанское покупать, если ему нужно было…
И вот я пошла спать, говорю Толе:
— Толя, ты не будешь спать?
— Я посижу, ты иди поспи…
И я пошла… А тут прекратились всякие звуки — поэтому я и заснула. Потому что мертвая тишина! Ну, думаю — Володя заснул, и я могу поспать…»
Наступила ночь с 24 на 25 июля 1980 года.
А. Федотов: «Эта ночь для Володи была очень тяжелой. Я сделал укол снотворного. Он все маялся. Потом затих. Он уснул на маленькой тахте, которая тогда стояла в большой комнате.
А я был со смены — уставший, измотанный. Прилег и уснул — наверное, часа в три».
Проснулся от какой-то зловещей тишины — как будто меня кто-то дернул. И к Володе! Зрачки расширены, реакции на свет нет. Я давай дышать, а губы уже холодные. Поздно.
Между тремя и половиной пятого наступила остановка сердца на фоне инфаркта. Судя по клинике — был острый инфаркт миокарда. А когда точно остановилось сердце — трудно сказать».
4 часа утра — самое коварное время для человеческого организма. Давление еще низкое, мозг снабжается минимальным количеством крови. Это час, когда чаще всего умирают люди. Высоцкий не стал здесь исключением.
М. Влади: «В четыре часа утра двадцать пятого июля я просыпаюсь в поту, зажигаю свет, сажусь на кровати. На подушке — красный след, я раздавила огромного комара. Я не отрываясь смотрю на подушку — меня словно заколдовало это яркое пятно…»
А. Федотов: «В свидетельстве о смерти потом мы записали: „Смерть наступила в результате острой сердечной недостаточности, которая развилась на фоне абстинентного синдрома…“
Я сразу позвонил Туманову и Янкловичу. Вызвал реанимацию, хотя было ясно, что ничего сделать нельзя. Вызвал для успокоения совести. Позвонил в милицию, чтоб потом не было слухов о насильственной смерти.
Смог бы я ему помочь? Трудно сказать, но я бы постарался сделать все. До сих пор не могу себе простить, что заснул тогда… Прозевал, наверное, минут сорок…»
О. Емельяненко: «Толя Федотов пил беспробудно и на похоронах, и на девять дней, и на сорок. Он считал себя виновным в смерти Володи: вроде как он заснул… Ведь Володя настолько верил в него, настолько демонстрировал это и говорил всем, что это его личный врач… Толя Федотов кидался с балкона, и его задержал кто-то. Вроде Валерка Янклович мне говорил, что Федотов был уже на той стороне и что он его за штанину или за пиджак задержал и перетянул…
Никто из ребят не считал его виновным, нет, боже упаси, никто и никогда, что вы! Никто этого не показывал, наоборот, его подбадривали, поддерживали, как могли. А он растаял, расплылся полностью… совершенно… все время пытался оправдаться, вешался на всех, плакал бесперерывно. Как только кто чего спросит, так и… Все сорок дней так…
А. Федотов: «Приехал Вадим Иванович Туманов, Валера Янклович с еще одной реанимационной бригадой. А уже в шесть часов утра у дома стали собираться люди…»
В. Янклович: «Я приехал домой, отключил телефон, прилег. У меня уже сил не было: все это длилось уже почти неделю. Но вдруг меня как будто дернули — я вскочил и включил телефон. Сразу же раздался звонок. Сколько времени прошло с момента моего возвращения домой, не знаю. Схватил трубку, звонил Толя Федотов — врач, который остался с Володей в квартире:
— Валера, срочно приезжай! Володя умер!
Я в шоке выскочил из дома, сразу же поймал такси.
— В Склифосовского!
Побежал в реанимационную, испуганный таксист — за мной! Меня било, как в лихорадке, там мне сделали какой-то укол… Врачи сразу же сказали:
— Мы едем за тобой!
Я — на такси, они — на реанимационной машине. Входим в дом, там уже Вадим Туманов с сыном. Вскоре подъехал Сева Абдулов. Состояние у всех лихорадочное. Никто не знает, что делать, как себя вести… Я говорю:
— Ребята, прежде всего, надо позвонить в милицию. Это же — Высоцкий.
Врачи стали звонить кому надо по медицинской части. Стали обсуждать, кто будет звонить матери, отцу, Марине… Я сказал, что отцу еще могу позвонить, но матери — не смогу. Вадим позвонил Нине Максимовне, я — отцу. Кто будет звонить Марине? Конечно, Сева. Марины дома не оказалось. Позвонили сестре — передали ей. Как только телефонистки узнали о смерти Высоцкого, весть быстро распространилась по Москве.
Шесть часов утра. Приехала милиция. Приехали отец и мать. Дозвонились Марине. Позвонили Боровскому и Любимову».
В. Нисанов: «Я проснулся от звонка в дверь. Это был Валерий Павлович Янклович. „Валера, Володя умер!“ Я быстро оделся, спустился вниз.
Володя лежал в большой комнате на кушетке. Уже совершенно холодный. В квартире был милиционер — начальник паспортного стола нашего отделения милиции. Потом пришла Нина Максимовна… И начали появляться люди… Примерно к 11 часам ребята из реанимации подготовили тело…»
Л. Сульповар: «Двадцать пятого мне позвонили… И я вместо дежурства поехал туда…
Приехал, народу уже было много. Внизу стояли ребята из школы карате Штурмина. Помню, что пришла племянница Гиси Моисеевны — помните «Балладу о детстве»? За мной ходил Туманов:
— Нет, ты скажи, от чего умер Володя?
Позже по этому поводу точно заметил Смехов:
— Он умер от себя…»
Е. Щербиновская, двоюродная сестра Л. Абрамовой: «Мы приехали рано. Народ стал толпиться у дома позже. Была тишина. В квартире соседки за незапертой дверью сидела Нина Максимовна и растерянно повторяла одну и ту же фразу: „Ну как же это? Девочки, ну как же это?“ Стало страшно. Да, это была правда… Потом мы увидели Семена Владимировича — молчаливого, почерневшего лицом. Он провел нас в ту комнату, где на большой широкой застеленной кровати — весь в черном — лежал Володя… Это была наша последняя встреча…»
Л. Абрамова: «25 июля 1980 года. Мы с Никитой были у моей мамы — смотрели по телевизору что-то олимпийское. Ждали Аркашу с физтеха — его не было. (В тот день он уехал в Долгопрудный в Физикотехнический институт узнать списки зачисленных. Его фамилии в списке не оказалось, так как его отец связан с заграницей.) Не дождались, пошли домой. Еще из лифта был слышен телефонный звонок — я думала, это Аркаша, схватила трубку. Володя умер. Уже вся Москва знает. Он умер перед рассветом».
А. Штурмин: «25 июля Володя должен был приехать в Олимпийскую деревню, я работал там олимпийским атташе делегации Ирландии. Мы договорились, что в двенадцать часов он подъедет вместе с Янкловичем. Еще раньше я завез Володе оформленный пропуск, нарисовал план, обозначил место, где мы должны были встретиться…
Сплю, рано-рано утром, в половине пятого, раздался звонок… Автоматически я поднял трубку, и голос Туманова сказал: «Володя умер. Приезжай». Также автоматически, в каком-то полузабытьи, я положил трубку и подумал: «Какой страшный сон». Несколько минут я утешал себя, что это сон, а потом проснулся окончательно. И только одна мысль — звонок-то был! Еще через несколько минут я набрал телефон Высоцкого… Думаю, черт с ним, разбужу, только бы услышать его голос… Трубку поднял Вадим Иванович Туманов, и мне сразу стало не по себе…
— Вадим, что ты такое сказал? Не могу понять…
— Да, да. Умер Володя. Приезжай.
Я сразу же сел в машину и приехал. Володя лежал в спальне, я хорошо это помню… Был накрыт простыней, я только посмотрел ему в лицо. Но уже были врачи из «Скорой помощи», они собирались что-то делать…»
Л. Абрамова: «Я помню начало этого дня, 25 июля 80-го, как люди помнят 22 июня 41-го… Рано утром проводила сына, Аркашу, в Долгопрудный — он сдавал экзамены в физтех и поехал смотреть списки: принят ли? А мы с Никиткой пошли к моей маме смотреть по телевизору Олимпиаду. Ничего, естественно, не подозревая. Когда был перерыв в показе, побежали домой, беспокоясь об Аркаше, и уже в лифте услышали настойчивый звонок телефона — может быть, сын? Звонила моя сестра Лена, она сказала: «Голос Америки» передал — умер Высоцкий».
Дальнейшее все путается, все в каком-то тумане. Сестра говорит, что я ужасно кричала, — неужели? Ведь рядом был Никита. Не знаю, не помню… Помню, что я сказала — это, наверное, ошибка. Хотя знала, что последние дни были беспокойны, Аркадий сутки проводил у отца, но мысленно все повторяла: нет, нет, нет, нет. У меня было такое чувство, что, если с этим безумным известием не соглашаться, его и не будет. Потом снова позвонила сестра — тебя зовет мама Володи. Поехала, об Аркаше забыла.
Нина Максимовна лежала в спальне у соседки и, странно поводя руками, будто баюкая младенца, все время повторяла одним и тем же голосом, без модуляции, одно слово: «холодненький, холодненький…» Я сидела молча, окаменев. Потом пришел Артур Макаров… Он повел меня к Володе. Кроме нас двоих, там никого не было. Володю уже переодели, лежал весь в черном. Но не было ни уродства смерти, ни страдания на лице…»
В. Серуш: «На даче у меня не работал телефон, и утром мне никто не мог дозвониться… Была Олимпиада, и я поехал смотреть прыжки в воду — обещал одной своей знакомой… Проезжаю мимо Володиного дома — его машины во дворе не было. Ну, думаю, все в порядке… Приезжаю в офис, который был в гостинице „Украина“, звонит секретарша: „Вы знаете, звонили от Высоцкого, просили срочно приехать к нему домой“.
Я поехал к Володе, меня встречает Валерий Павлович Янклович, он открыл мне дверь и повел в спальню. Там лежал мертвый Володя…»
А. Демидова: «25 июля. Приезжаю в театр к 10 часам на репетицию. Бегу, как всегда, опаздывая. У дверей со слезами на глазах Алеша Порай-Кошиц — зав постановочной частью: «Не спеши». — «Почему?» — «Володя умер». — «Какой Володя?» — «Высоцкий. В четыре часа утра».
Репетицию отменили. Сидим на ящиках за кулисами. Остроты утраты не чувствуется. Отупение. Рядом стрекочет электрическая швейная машинка — шьют черные тряпки, чтобы занавесить большие зеркала в фойе…»
В. Смехов: «25 июля, узнав о случившемся, я сорвался в театр. По дороге я нарушил правила, и меня остановил жезл милиционера. Какой у меня был каменный вид, постовой не заметил. Документы — справедливо потребовал он. И руки мои пробуют вынуть книжечку из кармана рубахи. Не выходит. Борюсь с карманом, вдруг бросил руки, взмолился: «Товарищ инспектор, не могу я… Пустите. Высоцкий умер…» — «Сам?!» — постовой резко изменился, взглянул на меня, подтолкнул рукой — мол, езжай, — а другой рукой вцепился в свой транзистор и аж простонал по всей трассе: «Слушайте! Высоцкий умер!» И тут рухнула на меня каменная гора, и мир в глазах помрачился — будто только из-за постового я впервые понял, что такое случилось на свете».
В. Янклович: «Дежурный по городу — генерал милиции — неожиданно присылает людей и требует везти тело на вскрытие. И тут надо отдать должное Семену Владимировичу: он категорически запретил вскрытие. И действовал очень решительно. А было бы вскрытие — может быть, обнаружили бы побочные явления, узнали о болезни… Последовала бы отмена диагноза… Поэтому надо было очень быстро оформить все документы, получить свидетельство о смерти. А чтобы получить свидетельство о смерти, нужен паспорт — советский паспорт. А у Володи был заграничный паспорт и билет в Париж на 29 июля. Надо было съездить в ОВИР и заграничный паспорт обменять на советский — это сделал Игорь Годяев. Потом надо было получить медицинское свидетельство о смерти, а без вскрытия это невозможно. Отец категорически против вскрытия. Позвонили знакомому врачу из Склифосовского и через него убедили патологоанатомов, что запрещение вскрытия — дело решенное. Отец тоже куда-то ездил по этому вопросу.
Леня Сульповар привез человека, который сделал заморозку тела. В конце концов, приблизительно к двенадцати часам мы получаем свидетельство о смерти — в поликлинику ездил Толя Федотов. И милиция дает разрешение на похороны.
В квартиру постепенно прибывает народ. Приезжает Любимов. Начинаем обсуждать похороны. Возникает вариант Новодевичьего. Любимов звонит в Моссовет насчет Новодевичьего. Ему отвечают:
— Какое там — Новодевичье?! Там уже не всех маршалов хоронят.
На каком же кладбище хоронить? Родители говорят, что на Ваганьковском похоронен дядя Володи — Алексей Владимирович Высоцкий, его Володя очень любил. Звоним Кобзону. Кобзон с Севой Абдуловым едут в Моссовет — пробивать Ваганьковское. Разрешение хоронить на Ваганьковском получено».
Л. Сульповар: «Я присутствовал при обсуждении — где хоронить Высоцкого. Отец настаивал:
— Только на Новодевичьем!
И все это было настолько серьезно, что начали пробивать. Попытались связаться с Галиной Брежневой, но она была в Крыму. Второй вариант — через Яноша Кадара хотели выйти на Андропова.
С большим трудом удалось уговорить отца. Тогда Новодевичье кладбище было закрытым».
В. Нисанов: «В большой комнате сидел Юрий Петрович Любимов и звонил сначала Гришину, потом Андропову… Можно ли хоронить Высоцкого — из театра? Ведь Володя не был ни заслуженным, ни народным… Гришин ответил, что хороните как хотите, хоть как национального героя…»
И. Кобзон: «25 июля в 8 утра мне позвонили близкие друзья Высоцкого Сева Абдулов и Валерий Янклович. Сообщили о трагедии, что в 4 часа не стало Володи. Потом сказали, что семья очень просит, чтобы его похоронили на Ваганьковском. А чтобы похоронить на Ваганьковском, нужно было обязательное разрешение Моссовета. Во-первых, кладбище закрытое. Во-вторых, по статусу Володя… как бы… не подходил, потому что у него не было никакого звания…
Я сразу поехал в Моссовет. У меня был там очень хороший доброжелатель Коломин Сергей Михайлович, первый заместитель Промыслова. Я ему все рассказал. Он говорит: «Да. Очень жаль Володю». Эту новость он от меня узнал. «Что ж, — говорит, — езжайте, выбирайте место. Если найдется там место, я разрешу».
Я поехал на Ваганьково. Там уже были замдиректора Театра на Таганке и отец Володи Семен Владимирович. Директором кладбища был бывший мастер спорта по футболу… Кстати, то, что пишет Марина Влади про это в своем «Прерванном полете», — вранье. Было, что я полез в карман за деньгами, но никаких тысяч я даже достать не успел. Он остановил мою руку: «Не надо, Иосиф Давыдович! Я Высоцкого люблю не меньше вашего…»
И мы вместе пошли выбирать землю. Я сказал: «Представляете, сколько придет народу… хоронить? Вам разметут все кладбище. Поэтому нужно какое-то открытое место, например, здесь», — и указал место, где теперь находится могила Володи. А тогда там был асфальт. Он сказал: «Я не против, если будет разрешение Моссовета». Я опять в Моссовет, к Коломину: «Если хотите избежать давки и большого скандала в Москве, нужно хоронить только там». — «Ну там, так там!» — сказал Коломин и подписал разрешение, чему я несказанно был рад…»
А. Сабинин (актер «Таганки»): «Когда Володя умер, мы с женой пошли к нему. Дверь открыла Нина Максимовна, спокойно сказала: „Здравствуйте. Хотите посмотреть Володю?“ Сразу из кухни вышел молодой врач, который с ним был последние дни. Открыл комнату налево. На низкой тахте лежал Володя, черный свитер, черные брюки и ни разу не надеванные черные ботиночки, они мне показались очень маленькими, и сам он показался очень маленьким… Врач зазвал нас на кухню. Там сидели Белла Ахмадулина, Сева Абдулов, Мессерер Боря. Там была и Марина, конечно. И они просто пили. Ни слова не говоря, Боря открыл холодильник, достал новую 0,75 „Пшеничной“, скрутил пробку, налил мне две трети чайного стакана, я хлобыстнул, налили жене, она хлобыстнула. Немножко постояли… И молча ушли…»
С 26 июля в зарубежной печати появляются первые отклики на смерть В. Высоцкого (советская пресса молчит, если не считать крохотного некролога в «Вечерней Москве»). 26 июля в газете «Нью-Йорк таймс» (напомним, она из всех американских изданий чаще всего писала о нашем герое), в статье «Владимир Высоцкий, советский актер и бард, умер от сердечного приступа», журналист Крег Уитни сообщал:
«Москва, 25 июля. Ведущий сатирик, Владимир Высоцкий, бард и актер, чьи песни, высмеивающие строй, даже секретную полицию, сделали его столь же популярным здесь, как рок-звезды на Западе, умер прошлой ночью от сердечного приступа, как сообщили сегодня его друзья.
Г. Высоцкий был женат на Марине Влади, французской актрисе, и был ведущим актером Театра на Таганке в Москве, авангардистской труппы, возглавляемой Юрием П. Любимовым.
Его друзья сказали, что актер, которому было 46 лет (?), уже некоторое время болел и в момент смерти находился в больнице.
Г. Высоцкий был популярной кинозвездой, а также поэтом-бардом. Он отбывал срок в лагерях в юности, но был освобожден при Никите С. Хрущеве после смерти Сталина в 1953 году. Его лучшими ролями на «Таганке» были Гамлет в сценической постановке Сергея Есенина, поэта раннего советского периода.
Нападки за сатирические песни.
Он был хорошо известен по записям его песен, но многие распространялись нелегально, поскольку он часто подвергался резкой критике советских культурных структур за независимость мышления.
Он не всегда мог ездить за границу даже к своей жене в Париж, поскольку его взгляды часто приводили его к конфликту с властями…
Сатира г. Высоцкого была не столь острой, чтобы сделать его персоной нон грата для советских властей, но и не столь беззубой, чтобы он потерял уважение советской молодежи…»
Римская газета «Пьеса сера» 26 июля писала: «Умер от инфаркта советский актер и певец Владимир Высоцкий. Он успешно выступал на сцене (знаменит в ролях Гамлета и в „Галилее“ Брехта), Высоцкий был также широко популярен как автор сатирических песен против советского строя, что сделало его имя особо широко известным среди публики. Высоцкий — которому было немногим более 40 лет — был женат на французской актрисе Марине Влади.
Высоцкий был самым популярным и любимым певцом в СССР: многие из его песен были основаны на переживаниях, которые он испытал в молодости в заключении в сталинских лагерях. Официально распространялись только песни, в которых не было резкого протеста. Своим «тяжелым» голосом Владимир Высоцкий пел не о «светлом будущем», а о трудностях сегодняшней обыденной жизни».
Отметим, что в обеих публикациях о Высоцком говорилось как о бывшем зэке, хотя это было неправдой. То ли это была элементарная неосведомленность журналистов, то ли еще что-то.
В тот день, 26 июля, еще несколько зарубежных газет посвятили свои статьи безвременной кончине Высоцкого. Среди них: «Новое русское слово» (США), «Юманите» (Франция), «Таймс» (Великобритания), «Унита» (Италия) и «Драпо руж» (Бельгия).
Между тем наступило 27 июля 1980 года.
А. Демидова: «27 июля всех собрали в театре, чтобы обсудить техническую сторону похорон. Обсудили, но не расходились — нельзя было заставить себя вдруг вот встать и уйти. «Мы сегодня должны были играть „Гамлета“, — начала я и минут пять молчала — не могла справиться с собой. Потом сбивчиво говорила о том, что закончился для нашего театра определенный этап его истории — и что он так трагически совпал со смертью Володи…»
М. Влади: «В комнате с закрытыми окнами лежит твое тело. Ты одет в черный свитер и черные брюки. Волосы зачесаны назад, лоб открыт, лицо застыло в напряженном, почти сердитом выражении. Длинные белые руки вяло сложены на груди. Лишь в них видится покой. Из тебя выкачали кровь и вкололи в вены специальную жидкость, потому что в России с покойными прощаются, прежде чем хоронить. Я одна с тобой, я говорю с тобой, я прикасаюсь к твоему лицу, рукам, я долго плачу. Больше никогда — эти два слова душат меня. Гнев сжимает мне сердце. Как могли исчезнуть столько таланта, щедрости, силы? Почему это тело, такое послушное, отвечающее каждой мышцей на любое из твоих желаний, лежит неподвижно? Где этот голос, неистовство которого потрясало толпу? Как и ты, я не верю в жизнь на том свете, как и ты, я знаю, что все заканчивается с последней судорогой, что мы больше никогда не увидимся. Я ненавижу эту уверенность. Уже ночь. Я включаю нашу настольную лампу. Золотистый свет смягчает твое лицо. Я впускаю скульптора, который поможет мне снять посмертную маску. Это очень верующий пожилой человек. Его размеренные движения меня успокаивают. Пока он разводит гипс, я мажу твое лицо вазелином, и мне кажется, что оно разглаживается у меня под пальцами. Последняя ласка — как последнее успокоение. Потом мы молча работаем. Я несколько лет занималась скульптурой, я знаю, как делаются слепки, я вспоминаю почти забытые движения, эта работа вновь окунает меня в простоту жизни».
Скульптор, о котором упоминает Влади — Юрий Васильев, — был знаком с Высоцким, оформлял многие спектакли «Таганки». Делать посмертную маску с Высоцкого его пригласил Юрий Любимов. В тот день, 27 июля, кроме Марины Влади, ему помогал и его сын Михаил. Как рассказывал позднее Ю. Васильев, во время этой скорбной работы случилась неожиданная сложность. Он по всем правилам наложил маску, как это делал всегда. Когда же он попытался ее снять — это оказалось невозможным. Как будто какая-то сила ее прижала к лицу усопшего. Тогда Васильев обратился к Высоцкому: «Володенька, отпусти». После этого неожиданно легко маска снялась. Тогда же, вместе с маской, был сделан и слепок с руки Высоцкого.
По этому поводу самое время вспомнить пророческую песню Высоцкого «Памятник», написанную им за семь лет до смерти:
И с меня, когда взял я да умер,
Живо маску посмертную сняли
Росторопные члены семьи, —
И не знаю, кто их надоумил…
Тем временем западная пресса в отличие от советской, которая как в рот воды набрала, продолжает комментировать смерть Высоцкого. 27 июля парижская либерал-интеллигентская газета «Монд» публикует статью Даниэля Бернье «Смерть советского актера и певца Владимира Высокого». В ней сообщалось:
«Советский актер и певец Владимир Высоцкий умер в Москве от сердечного приступа в ночь с 24 на 25 июля, в возрасте сорока трех лет.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.