Эпилог
Эпилог
Что же дальше? Конечно же, хотелось бы вновь (У сказать, как принято в таких случаях, шли годы… Но, увы, они не шли, эти бурные девяностые (какое там!), а проносились мутными грозовыми потоками, пенились, кружились, выворачивали комья грязи, вспучивались гигантскими маслянистыми пузырями и лопались, рассыпаясь сотнями жгучих, едких, соленых брызг: не спрячешься, не увернешься.
В жизни многое ломалось, рушилось, менялось, перелицовывалось. За занавесом балаганчика, в который нас зазвали, скрывался большой обман (Большой Обман!) и шел большой дележ, а на сцену выскакивали опереточные плясуны, лицедействовали, ломались и кривлялись…
Но я все равно встречался с Аллой Александровной. Подарил ей номер журнала с моей повестью — эссе о Данииле Леонидовиче (там рассказывалось и о ней), мы вместе были на открытии мемориальной доски, посвященной ему. Да, доски на том самом здании Литературного института, где некогда находились Высшие литературные курсы: «Даниил Андреев учился в этом здании в 20–е гг. XX в.». Чуть склоненная голова, тонкие пальцы, охватывающие высокий лоб. Увековечен!
А главное, вышло собрание его сочинений. Господи, мог ли он мечтать! Он, не увидевший напечатанной ни строчки! И вот — собрание…
Помню, как я отправился за ним в Малый Злато- устинский переулок, в книжную лавку, и наконец заполучил, раскрыл, перелистал и понял, какое случилось чудо: теперь можно прочесть всего Андреева. Да, всего, всего — от корки до корки! То, что пряталось, отнималось, уничтожалось при тюремных шмонах, вновь восстанавливалось, переписывалось, тайком передавалось жене на свиданиях, — вот оно здесь, в четырех толстых книгах. Не истлело, не сгинуло, не исчезло. Иные?то издавались многотомьем, огромными тиражами, а где они? Нет их, а неизданный Даниил Андреев — есть.
И стало ясно, какого масштаба это поэт, какой им пройден путь, сколь разнообразен, неслыханно нов созданный им образный мир и какое место он занимает в русской литературе — рядом с Андреем Белым, Брюсовым, Гумилевым.
Рядом и в то же время вовне всякого ряда, не совпадающий ни с кем неслыханной, небывалой новизной своей поэтической мифологии…
Хочешь верь, а хочешь навсегда
Эту книгу жгучую отбрось,
Ибо в мир из пламени и льда,
Наклонясь, уводит ее ось.
Словом, девяностые многое принесли, многим одарили, но и унесли не меньше. Самое печальное, стали уходить люди — те, кто знал и помнил Даниила Леонидовича. Умерли Виктор Михайлович Василенко, Ирина Леонидовна Миндовская, Ирина Владимировна Вогау, Вадим Андреевич Сафонов (ему было почти сто лет). Умерли многие другие… Лишь с Борисом Чуковым я продолжал перезваниваться и встречаться, записывал его рассказы, расспрашивал, уточнял. От него услышал и о трагической смерти Романа Гудзенко, оставившего замечательные воспоминания о Данииле Леонидовиче.
И вот совсем недавно настигла ошеломляющая новость: в своей квартире, где я столько раз бывал, сгорела заживо Алла Александровна Андреева. Сгорела ночью, старенькая (недавно исполнилось девяносто), совсем слепая, но не беспомощная и еще полная сил: приноровилась к своему положению, освоилась, хоть и на ощупь, но прекрасно управлялась по хозяйству.
И это не спасло: звала на помощь, пыталась вырваться — не успели.
А я?то последнее время все думал позвонить, расспросить, еще раз встретиться — и тоже не успел, не судьба…
Едва лишь я обо всем узнал, мне сразу вспомнилось из ее книги, из лагерных воспоминаний: «Однажды дверь библиотеки, где я тогда работала, загорелась. Ватная обшивка сгорела, но ни дверь, ни библиотека не пострадали. Было ясно: ее подожгли, причем под утро, пожарница по распоряжению Родионова (оперуполномоченный в лагере, предлагавший давать сведения. — Л. Б.)».
И вот он все?таки настиг ее, этот огонь…
Аллу Александровну похоронили на Новодевичьем кладбище, в одной могиле с мужем: добились разрешения от московских властей. И мне, странствующему энтузиасту, осталось совершить последнее путешествие — нет, не к могиле: это была бы точка, а мне хотелось многоточия. Даниил Аеонидович и Алла Александровна венчались в церкви Ризополо- жения неподалеку от Донского монастыря, и в этой же церкви, в приделе святой Екатерины, его отпевали, стоял гроб. Вот куда я должен поехать — проститься не с прахом, а с душой, витавшей, реявшей под этими сводами перед тем, как отправиться в иные миры.
Но как поехать? Не на такси же… Я вспомнил, что в детстве домашний учитель Даниила в награду за послушание возил его каждый раз новым трамвайным маршрутом по Москве. О, милые сердцу трамваи с кондуктором и вагоновожатым! От Чистых прудов к Донскому монастырю ведет один из самых изумительных трамвайных маршрутов — тридцать девятый — мимо Кремля, через Замоскворечье, Зацепу, мимо Данилова монастыря, по Серпуховскому Валу…
И в сентябрьский день я собрался и поехал. Дождался тридцать девятого на остановке, устроился у окна, и вот Чистопрудный бульвар сменился Покровским, а там и Кремль с моста открылся под низким пасмурным, с лиловым отливом, небом (солнце едва сквозило). За Кремлем потянулось Замоскворечье: Пятницкая, Новокузнецкая… У Донского монастыря я вышел и, свернув на Шаболовку, долго разыскивал, высматривал церковь Ризоположения, пока у Живоначальной Троицы мне не подсказали, что надо с Шаболовки?то свернуть на Донскую…
И вот она, эта церковь, — чудная, напоминающая храм Ивана Воина на Якиманке, тоже нарышкинская, красная, с белым каменным кружевом. Во дворе — лавочки, цветники и даже фонтанчик бьет: ухаживают. Я вошел, и снова возникло то же чувство, что и в комнате, где он провел последние месяцы: здесь! Да, что?то их связывало, ту комнату и эту церковь: оттуда сюда привезли отпевать. Я спросил, где придел святой Екатерины, мне показали, я поставил свечи, постоял в полумраке, глядя на трепещущие огоньки и думая о том, что здесь, здесь витала его душа, завершая земной круг. Да, круг завершен, но ведь не зря же он написал в одном из стихотворений:
Смерть есть долг несовершенной формы, Не сумевшей выковать себя.
Он же выковал — и, значит, не умирал.
15 сентября 2005