18 ТЮРЕМНЫЕ БУДНИ

18

ТЮРЕМНЫЕ БУДНИ

Я проснулся. В коридоре хлопали кормушки, гремели чайники. В камере было тихо. Все ещё спали, закутавшись в синие старые байковые одеяла. Окно было открыто. Крепкая решетка намертво была замурована в метровой ширины стены тюрьмы. За решеткой снаружи здания к окну были привешены металлические жалюзи, через них едва проникал дневной свет.

^{Тюремная камера. Телевизоры разрешили в 90-х годах. Фото И. Ковалева.}

Сама камера больше походила на курятник, где вместо сидала под ярко-желтыми стенами стояли с одной стороны две двухъярусные кровати и положенные между ними деревянные щиты, а с другой — ещё впритык две. Между ними был узкий проход, чтобы можно было спрыгнуть вниз. Остальное крошечное пространство до дверей делили между собой туалет, огороженный невысокой перегородкой с умывальником и маленький столик, над которым висел бордовый шкаф с продуктами. Над дверью в нише за решеткой горела яркая лампочка и там же стоял громкоговоритель. Камера была не более девяти квадратных метров и в ней я насчитал шестнадцать человек. Пока я рассматривал камеру открылась кормушка и в ней показалась голова надзирателя.

— Питерский! Подай чайник! Не слышишь, что ли? — позвал он.

— Тебя зовут! — толкали кого-то на нижних нарах.

Белобрысый, совсем ещё молодой парень в одних трусах выскочил снизу, быстро вылил в умывальник из чайника вчерашнюю воду и, просунув его в кормушку, сиганул на нары досыпать. Включилось радио, прозвучали сигналы и заиграл гимн Советского Союза.

— Доброе утро! Московское время шесть часов утра, — сообщил голос диктора.

Звук ударявшихся об миски черпаков приближался к нашей камере.

— Ворьё, вставай! Завтрак! — будил камеру седой парень как только открылась кормушка.

Миски с кашей передавались по рукам. Пятеро, те кто успел сесть за маленький столик, ели там, остальные ели сидя на нарах. Жидкая сечневая каша была безвкусной, но даже её было мало, всего один черпак. Рядом лежали выданные на день 550 грамм черного хлеба.

Я сделал так же, как все: ручкой алюминиевой ложки отрезал одну треть хлеба, на него высыпал пятнадцать грамм сахара и стал пить слегка заваренный ячменный кофе. Оставшийся хлеб я положил поверх своей кружки в бордовый шкаф «телевизор» и быстро нырнул под одеяло досыпать. По коридору шел надзиратель, стуча ключами по дверям камер и повторял:

— Вставай на проверку! Вставай!

Как только загремел замок в нашей двери, народ стремительно повскакивал. Нижние выползали в проход, а верхние спрыгивали им на головы со шконок. Всё это походило теперь на переполох в курятнике. Надзиратель новой смены и за ним сдающий встали в проходе у дверей. Белобрысый, по кличке «Питерский», доложил сколько в камере людей и, пересчитав всех, надзиратели вышли. Я нырнул, как и все, снова под одеяло, но не тут-то было.

— На прогулку идем? — спрашивал, открыв кормушку, надзиратель.

— Идем, начальник, идем, — раздавались сонные голоса.

Прогулочные дворики — это отделенные высокой стеной вольеры, с натянутой сверху металлической сеткой. Сверху над сеткой ходила женщина-надзиратель, следившая, чтобы заключенные из разных дворов не переговаривались и не перебрасывали записки. Заметив нарушения, она вызывала контролера и тот уводил заключенных в камеру раньше отведенного на прогулку одного часа. В соседних двориках смеялись над кукареканьем петухов (гомосексуалистов), переговаривались подельники (те, кто проходил по одному делу).

— Контролер! Выводи второй! Переговариваются! — командует женщина-надзиратель.

— Кто переговаривается? Смотреть лучше надо, — возмущаются заключенные ей в ответ со второго двора.

Недолго и нам пришлось гулять. Соседи попросили покурить, мы им перебросили несколько сигарет, но одна застряла на сетке и надзиратель это заметила.

— Контролер, выводи пятый! — приказала она.

Шли дни, а точнее тянулись в тесной до отказа набитой людьми камере. Сизое облако табачного дыма висело до глубокой ночи. Стук костяшек домино, спор людей, возня и гам, непрерываемое фырчание напора сливной воды в туалете, хлопанье кормушек, звон ключей в дверях были рутиной дня.

Частые этапы разгружали камеру на два, три человека, но не надолго, день-два от силы. На шконках и так приходилось спать в тесноте, поэтому иногда не было места для новичков и они несколько ночей спали на полу в проходе.

Население камеры, в основном, составляла молодежь. Большинство из них попались за ограбление магазинов и торговых лавок, были домушники (квартирные воры), «бакланы» — драчуны-хулиганы, один «домашний боксер», избивавший жену и «фантомас» — поджигатель сараев.

Исключение составлял Мишка Брыков — парень с седыми волосами. Он уже отслужил армию, имел разряд по боксу и был осужден за изнасилование, получив пять лет. Суд высшей инстанции отменил ему приговор, признав Брыкова потерпевшим. Женщина, которую он якобы пытался изнасиловать, сейчас находилась в бегах и обвинялась по статье «Нанесение опасных для здоровья увечий». Она чуть не лишила его жизни, воткнув нож ему в живот. На животе у него была марлевая повязка, из-под которой постоянно просачивался гной.

— Везите меня в больницу! — требовал он при каждом обходе врача.

— Подождите, Брыков, до решения суда. Вы пока подследственный и мы не имеем права отправлять вас в больницу, — получал он всё время один и тот же ответ и, впридачу, тампон с йодом.

Переследствие тянулось уже несколько месяцев. Ему приносили постановления прокурора о продлении следствия, он расписывался и ждал поимку этой злосчастной женщины.

Редкий день в Петрозаводской тюрьме проходил без криков избиваемой надзирателями жертвы. Били за всё и очень больно. Предупредили раз после отбоя прекратить читать книгу — не понял — получай, перестукивался через стенку с соседней камерой и был замечен — получай, варил чифир, сшил сидор (мешок для вещей) из матрасовки — получай. Бывало так, что и по делу колотили. Например, выводят на этап человека из камеры, а на нем все чужое рваньё висит, блатные раздели. Надзиратель знает, что он только вчера этого человека в камеру бросил и помнит как он был одет. По вызову срочно бежит подмога обыск делать и несдобровать тем, у кого эти вещи найдут. Гомосексуалистов, прихваченых за делом, колотили сильно. Вытащат надзиратели жертву в коридор, скрутят ему руки за спину, а потом растянут так, что лицо — на полу, а ноги — в воздухе. Орет несчастный на всю тюрьму, а надзиратели, как пауки, в подвал его от глаз подальше, вот там уже они дадут ему по-настоящему. Если переборщат и много синяков-побоев пооставляют, то не беда, ведь лучший доктор здесь — карцер с холодными и сырыми стенами подземелья. Неделька пребывания там — и никаких следов.

Время шло. Пролетел одним долгим днем август. Я знал в каких камерах Борис и брат, иногда нам удавалось переброситься несколькими словами во время прогулки и что Анатолия.