Глава 2. ПОСЛЕ ВОЙНЫ
Глава 2. ПОСЛЕ ВОЙНЫ
Началась сидячая мирная жизнь, полная покоя и безделья. Менялись «трофейными» часами, катались на «трофейных» велосипедах, пили замечательное чешское пиво в деревенской пивной. Иногда бочку, другую такого пива привозили в батальон. По каким-то причинам начальство не сразу заняло солдат обычными занятиями. По приходе на место я обнаружил у себя вши. Их рассадником оказалась трофейная, вся в разводах куртка. Пришлось ее выкинуть. Вышел приказ сдать трофейное оружие. Свой «вальтер» я не стал сдавать, а отдал Браткову.
Поселились мы в овраге и после проливных дождей стали строить землянки. Перед землянками ровная «линейка», засыпанная чистым песком. Вдоль линейки воткнули молодые елочки — получилось все очень живописно. На открытие лагеря пригласили чехов. Было кино, и играл оркестр. Чехи умилялись, как все красиво и хорошо сделано. Но в следующее воскресенье — опять кино — они уже ругались: елочки, воткнутые прямо в землю, завяли. Любопытно, что позже наше командование заплатило за все срубленные деревья, в том числе, за эти елочки.
В чехах поражали порядливость и большая культура хозяйства. У всех хозяев во дворах кучи силоса, на который шли зеленые злаки — таких полей и пастбищ, как у нас, там нет. Земли мало, и ее ценят. Все склоны оврагов обсажены кустарником или лесом, а все дороги — фруктовыми деревьями. Отношение чехов к нам, ко всему русскому (стало быть, советскому) было самое доброе. Благодаря нам, они действительно обрели свободу и независимость. Так было. И даже воспоминания хозяина деревенской пивной о его пребывании у Колчака в составе чешского корпуса в Сибири звучали примирительно, беззлобно. Дружественный и признательный нам народ приходил в себя от гнета нацизма. А как они ненавидели немцев![27]
После устройства землянок начались обычные занятия — строевая, стрелковая подготовка. Состоялась и экскурсия в Прагу, в которую я, к сожалению, не попал из-за сильной потертости ноги трофейным сапогом. А примерно через месяц полк стал готовиться к обратному пути на родину. Путь этот представлялся начальством как «марш победы», хотя это было простое пешее движение по 25 километров в день — железные дороги были заняты более важными перевозками с запада на восток. Так, наверное, возвращались из Парижа русские войска после войны 1812 года. Для имущества дивизии дали эшелон, а в сопровождение выбрали тех, кто не мог участвовать в марше. Так в эту команду попал я.
На грузовой машине за один день мы проделали тот путь, который прошли за неделю. На короткое время остановились в Циттау. Город жил мирной жизнью. На улицах много гражданских- Ломовики развозят брикеты угля. На стенах афиши кино на немецком и русском языках. Но что-то в городе не то. Я видел немецкие города с их солидной размеренной жизнью, а здесь чувство чего-то временного, неустроенного, что должно скоро пройти, какая-то несолидная бойкость и мельтешение, столь несвойственные немцам. Зашли в парикмахерскую побриться, заплатив чешскими кронами. Опять чувство временности.
Прибыли в город Ниски, где эшелону предстояло формироваться. Город небольшой, полуразрушенный, и жители в него вернулись, видно, не все; много домов стояло пустыми. В одном из них я обнаружил показавшиеся мне интересными книги по искусству, и одна из них — «Страшный суд» Микеланджело — подробный разбор фресок. Эти книги я послал Еленке.
Начальником эшелона был майор, командир дивизиона самоходных орудий нашей дивизии. Но это было лицо номинальное. Старшим, властью исполнительной, был добродушный, огромного роста и, видимо, очень дельный украинец Пилипенко в чине младшего лейтенанта. Всю войну он занимался заготовками фуража для дивизии, а числился в нашем полку. Мое знакомство с ним началось с неприятного разговора. Пилипенко, как патриот своего полка, хотел назначить меня старшиной эшелонной команды, но я куда-то исчез, и Пилипенко при моем появлении выговорил мне с укором, что вот теперь я буду писарем, а не старшиной. Я не огорчился, и старшиной был назначен сержант соседнего полка, кстати сказать, человек в этом деле более опытный. Впоследствии мы с Пилипенкой сдружились. Вспоминаю, как он не то с чувством гордости, не то удовлетворения говорил, что за всю войну он не только не убил ни одного немца, но даже не видел вблизи вооруженного немца.
Короткий период формирования эшелона не был ярким. Вот отдельные картинки того периода. Повар солдатской кухни, раздающий остатки обеда мальчишкам, пришедшим с большими кастрюлями для своих семей. Две монашки торопливо и даже с каким-то остервенением пашущие поле под картошку, хотя уже вторая половина июня. Две девицы в платьях — переодетые солдатки — катаются на велосипедах. Когда наш солдат назвал их фрау, они зло ответили: «Сам ты фрау». Наш военный железнодорожник, нещадно ругавший немца машиниста паровоза: «Собака, так и режет стрелки, только и гляди». Мастерская по ремонту танков, где спокойно работали немцы. Водопроводчик-немец, ходивший по городу и ремонтирующий сеть...
На краю города находилось интересное, теперь бездействующее предприятие — комбинат по производству сборных типовых построек чуть ли не от курятника и до двухэтажного служебного дома. Работали здесь только иностранные рабочие. Комбинат был обнесен колючей проволокой, на углах вышки, во дворе бетонированные пулеметные гнезда. От завода через железную дорогу пешеходный мост тоже весь оплетен проволокой. На той стороне — лагерь тоже весь в проволоке. В цехах и на дворе расклеены объявления в три слова, повторенных на десяти языках: «Воровство карается расстрелом». Да, немцы умели работать и умели заставить работать. Такой плакат я взял себе на память.
В подвале аптечного здания солдаты обнаружили еще не разграбленный склад парфюмерного снадобья — «петралон» — жидкость для смягчения кожи. Солдаты, конечно, начали его пить — гадость ужасная, но захмелеть можно. Дело дошло до того, что один солдат отравился, и его не смогли спасти, другого еле откачали. Начальник эшелона приказал обыскать все вагоны и платформы. Конфискованный петралон свалили в кучу и подожгли. Поодаль в кресле, поставленном на траве, сидел майор и наблюдал, чтобы все сгорело. Тем не менее весь наш последующий путь, особенно на станциях, был усыпан пустыми коробками из-под петралона, который теперь пили с предосторожностями, а также меняли на часы, а в Польше продавали в парикмахерские.
Но вот настал день отправки. В пустом доме я ваял пружинный матрац, а в парикмахерской — вертящееся кресло. Наш вагон, находящийся в конце эшелона, был разделен на две части: наш со старшиной склад и кухня. Запасы картошки были сложены на крышу. Там же сидела очередная дежурная команда, которая чистила эту картошку. Ведра с чищеной картошкой подавали повару с крыши в дверь. Пружинный матрац я приделал к окну как вторую полку, а кресло поставил на крышу. И то, и другое было очень удобно. Эшелон наш получился довольно большим. Кроме собственного имущества дивизии, везли и «трофеи» — несколько высокобортных платформ, с сахарным песком. Тут же ехали дивизионные самоходки и прочее имущество. Двигались не спеша, пропуская эшелоны с танками, которые спешно гнали на Дальний Восток.
Три дня стояли на станции Лигнице западнее Вреслау. Станция забита эшелонами, на путях горы отбросов, вонь. Около нас остановился эшелон с власовцами. Вагоны под сильной охраной, окна теплушек зарешечены железными прутьями и колючей проволокой. Из-за решетки испуганные лица просят хлеба. Солдаты в ответ ругаются. В городе поляки самым бесцеремонным образом вышвыривали немцев из квартир. Эти земли отходят к Польше, и новые хозяева, помня дела старые, не стеснялись. Иногда даже приходилось вмешиваться в это выселение.
Дальнейший путь лежал на север — мы объезжали Бреслау, где, по слухам, после длительной осады возникла какая-то эпидемия.
Наконец въехали в исконные польские земли. На вокзале Кротошина буфет с замечательным пивом, которым торговала миловидная молоденькая буфетчица, помогавшая мамаше — хозяйке буфета. За пиво мы отдавали «трофеи», а я, напропалую болтая с полькой, нечаянно оскорбил ее лучшие национальные чувства. На вопрос, поляк ли я, вместо слова «не естем» оговорился и сказал «нестеты» — к сожалению. Надо было видеть, как она оскорбилась!
В пути встречались довольно любопытные вещи. Огромных размеров на двенадцатиосной платформе трофейная пушища, трофейный реактивный истребитель. Сильно охраняемый эшелон с наглухо закрытыми вагонами. О том, что внутри, можно было лишь догадываться по тому, как туда таскали мешки с сухарями пассажиры этого поезда, прилично одетые пожилые немцы. Кто это? Партай-геноссе или ИТРовцы немецкого почтового ящика? Радостный эшелон с бывшими французскими пленными, завербованными рабочими. Все вагоны во флажках и лозунгах: «Да здравствует Франция! Да здравствует де Голь!» На окраине Ченстохова мы простояли недели три. Самое интересное в городе это монастырь «Ясна Гура» с чудотворной иконой Ченстоховской Божьей Матери. В приделе, где она находится, на решетчатой ограде костыли исцеленных. В центре монастыря огромная колокольня. У входа надпись с указанием часов, когда колокольня открыта для посещения. Лезем вверх по лестнице. На полпути площадка, где два монаха с выбритыми макушками продают входные билеты. Цена билета высокая, так что лезшая с нами парочка поляков тихо зароптала, но билеты все же купили — не спускаться же обратно. Тут же продавались фотографии видов монастыря. Спросил, сколько стоит. Ответствовали — сколько не жалко на наш монастырь. С вершины колокольни открывался прекрасный вид на город и окрестности. Говорят, что в хорошую погоду виден Краков, а это сто километров.
В последние дни нашего ченстоховского сидения через город проходила дивизия, и мне удалось повидать своих друзей и даже выпить с ними. Полки шли по городу с музыкой. Наконец и мы двинулись на восток. В восточной Польше на одном из полустанков наши самоходки прямо с платформ стали бить по дальнему лесу. Сделали это для предостережения; в этих местах орудовали бандеровцы. Границу переехали в Бресте. У моста через Буг стояли наши часовые. Вот она, родина. Правда, это еще западные области, но все же родина. В Лунинце перегружались с узкой колеи на широкую. Лунинец — городок небольшой, весь в садах, а кругом леса, топи, болота. На станции девица, не старше двадцати лет, с винтовкой на ремне водила на работу человек пятнадцать здоровенных детин, немцев. Чудно и смешно. А вот другая картина, глубоко врезавшаяся в сердце. На стации много беженцев с востока — западные области жили в войну сыто. Одна из беженок, пожилая изможденная женщина в юбке из мешка, сидя прямо на земле, кормила хлебом трехлетнюю девочку. Это была черно-зеленая, видно, очень твердая масса без характерной для хлеба ноздреватости. Мы разговорились. Беженцы были из-под Кирова. На вопрос о хлебе женщина сказала, что он с лебедой. Отвечала охотно, живо, а худенькая, бледная девочка все за нее пряталась. Но когда спросили: «Ну, а как там колхозы?» — женщина какое-то время молчала, глядя на нас теперь уже с недоверием и даже с испугом, переводя глаза с одного на другого, а потом ответила: «У нас хорошо... колхозы... сто процентов...», — и замолчала. Это было страшно. «Все по-старому», — промолвил кто-то из нас.
Здесь следует сказать, что во время войны, особенно к концу ее, в армии ходил слух, что колхозы распустят.
Из Лунинца мы двинулись на Барановичи — узел железных дорог. Одновременно с нашим эшелоном к станции подходил пассажирский поезд. Он нас обгонял, но стал тормозить, и мы начали его обгонять, двигаясь некоторое время рядом. Я разглядывал пассажиров, высунувшихся в окна, и вдруг увидел знакомое лицо — Таисию Тихонович, в доме которой мы встречали Новый 1943 год и за которой немного ухаживал мой двоюродный брат Михаил Бутенев. Я крикнул: «Таисия, здравствуйте!» Она неуверенно ответила: «Здравствуйте». — «Не узнаете?» Она пожала плечами. Да и где ей было вспомнить меня в красноармейской форме, с усами. Я вновь крикнул: «Мишу Бутенева помните?» — надеясь, что близкая ассоциация скажет больше, чем мой вид. Она закивала головой, заулыбалась. Пассажирский поезд стал тормозить сильнее, я прокричал, что на станции встретимся, но наш эшелон набрал скорость, и встреча не состоялась. Остановились мы лишь на товарной станции, где прожили дня три.
В эти дни через Барановичи промчался поезд со Сталиным, возвращавшимся с Потсдамской конференции. Поезд этот я проспал. Говорили, что с путей согнали не только всех людей, но и все вагоны, а стрелки взяли для надежности в костыли.
Но вот и Слуцк — станция назначения. Город небольшой, сильно разрушенный. Весь центр был выжжен. Есть улицы и тротуары, но вместо домов клумбы — фундаменты, поросшие бурьяном. Через город проходило оживленное по тому времени шоссе Москва-Брест. В городе протекала речка, тихая, заболоченная, с обилием лягушек. По окраинам города много казарм. Почти все они уцелели, лишь некоторые сгорели. В одном из таких казарменных городков располагались пленные итальянцы, жившие к тому времени довольно свободно. Они днями просиживали на речке, купаясь, полеживая на травке, и возвращались в казарму с авоськами, полными лягушек. Местные жители отворачивались, плевались. У проволоки, окружавшей казарму итальянцев, толкались бабы и шла мена: ягоды, молоко, творог меняли на хлеб, селедку, сахар. Вскоре последних итальянцев увезли домой. Среди них были и женщины. Я считал, что итальянки красивы (помнил Джемму из тургеневских «Вешних вод»), но эти были все как на подбор: низенькие, толстые, рыжие.
Полки дивизии, не дойдя до Слуцка, остановились у районного центра Красная Слобода. Младший лейтенант Пилипенко предложил мне остаться у него под командой на заготовке фуража, но меня тянуло в батальон. На машине, груженной ящиками с американской свиной тушенкой, я добрался до Красной Слободы, а там до леса, где расположился наш батальон. Встретили радушно. Солдаты строили землянки. Каждый взвод строил себе. Позади трех взводных землянок землянка ротного, позади трех ротных — землянка батальонного. Доски для землянок тесали топорами, как в бронзовом веке. Подстать этому была и гауптвахта, перенятая невесть с каких времен — яма в поле, на дне ямы немного соломы, а на соломе возлежал мой бывший разведчик, которого я и пришел проведать.
Вскоре нас, группу награжденных, построили на поле скошенной ржи и вручили награды — мне орден Славы III степени. Довольно скоро кавалеры этого ордена, аналога солдатского Георгиевского креста, были оскорблены тем, что выпущенная медаль «За победу над Германией», которую давали всем участникам войны, повесили на такую же ленточку, как и орден Славы.
Осенью 1945 года демобилизовали «старичков». Домой они ехали с подарками из «трофеев», каждый получил по несколько килограммов сахара и по полотенцу с надписью красным по белому «Krigsmarine» — военно-морской флот. После демобилизации в полку была проведена сортировка наподобие той, какую я пережил в марте 1940 года, когда «чистили» Московскую Пролетарскую дивизию, и нас, несколько человек, «не подходящих по происхождению» к этой дивизии, перевели в запасной армейский пехотный полк. На этот раз вмешался Братков, и меня оставили в гвардейской части.
Когда землянки были закончены, был отдан приказ перебираться в город — несуразица довольно типичная. В городе занялись устройством разоренных казарм.
К этому времени у меня уже была налажена регулярная переписка с сестрой Ириной и двоюродной племянницей Еленкой Голицыной. Ее простые, бесхитростные письма, очень родственные и дружественные, давно уже стали притягивать меня к ней. Никогда ничего подобного я не получал. Притяжение это росло от письма к письму. С каждой весточкой от Еленки я все больше и больше ждал следующую. А когда писал сам, то старался особенно подбирать слова, составлять фразы, все больше и больше думая о ней и, как это ни покажется странным, влюбился в нее самым серьезным образом. Письма Еленки стали для меня огромной радостью. Читал их с бьющимся сердцем. Любил ее, но не надеялся, что мы можем соединиться: ведь мы довольно близкие родственники, брак между нами, как я знал, невозможен.
Письма сестры рисовали такую картину рассеяния остатков нашей большой семьи. Сама она работала в почтовом вагоне, разъезжая по стране. Брат Владимир лежал в госпитале в Самарканде после ампутации ноги — он был ранен при переправе через Одер. Брат Сергей, повоевав недели две на танке, был ранен в ногу. С переломами костей он получил инвалидность и теперь жил в Москве у тех же Бобринских, от которых я в 1939 году пошел в армию. Младший брат Георгий (Готька) после сыпного тифа (от него, по-видимому, и скончалась в тюрьме наша мать) и откармливания в лесной школе, жил у двоюродной сестры Машеньки Веселовской под Москвой в Новогирееве. Ничего нового о судьбе отца, брата Гриши и сестры Вари слышно не было.
Вскоре меня назначили старшиной учебной роты, которую только что организовали для подготовки младших командиров. Мне вспомнилась полковая школа под Серпуховом, ее старшина Пантелеев, и служба в новой роли пошла. Вновь Красная Слобода и уже готовые землянки. Положение старшины — это не то, что положение курсанта: свободного времени много, сыт, хотя кормежка в батальоне была довольно паршивой. Отправили роту на занятия, я обычно брал карабин и патроны — тогда была еще такая вольность — и уходил в лес в надежде подстрелить волка, которых, по слухам, было много. Конечно, ни одного волка я не встретил, но бродить с винтовкой по лесу было невероятно хорошо. Надо сказать, что после партизанской жизни лес воспринимался мной (да и сейчас воспринимается) по-особенному. Часто ездил в Слуцк за продуктами, разным имуществом. В роте был свой сапожник, украинец. Из трофейных кожаных брюк он сшил мне сапоги и, как признак уважения, а может быть, просто угодничества, стачал их с таким скрипом («зрипом», как он говорил), что ходить в них было страшно.
Ко мне в отпуск приехала погостить сестра Ирина. Впервые после долгого перерыва я увидел родного человека. Поведала она мне страшную историю жизни нашей семьи в военные годы.
Голод довольно скоро пришел в дом. Осенью 1941 года на окраине Талдома разместилась воинская часть. В дом заходили офицеры, которых, видимо, привлекала моя сестра — ей шел двадцатый год. Один из них присмотрел пишущую машинку — единственный источник заработка и благосостояния семьи — и машинку конфисковали для нужд штаба. Брат Владимир стал работать возчиком. Иногда возил в магазины хлеб. Тогда приносил домой крошки, что оставались в фургоне от буханок. Сергей стал работать подпаском, Ирина — в сельсовете секретарем. Как будто положение чуть-чуть наладилось. Но вот Владимира мобилизовали на завод в Орехово-Зуево работать электросварщиком. Наступила осень. В доме стало совсем голодно, так что мать иногда ходила по окрестным деревням за подаянием. Все, что можно было продать (швейную машинку, даже библию), все давно продали и проели. В Талдоме в это время было много беженцев из западных областей, занятых немцами. Одна такая беженка поселилась у наших. По рассказам сестры, это была грубая, жестокая, да к тому же алчная женщина. Домой приходила навеселе, материлась. Наша кроткая мать просила ее при детях не ругаться. За это ли, то ли еще за что, но эта женщина возненавидела нашу мать и стала ей угрожать, а вскоре перешла жить в другой дом. Однажды мать и Ирина встретили ее на улице. Она шла в новых валенках, новом ватнике и вместо приветствия прокричала: «А, ты еще ходишь? Ну, не долго, не долго тебе ходить!» А через некоторое время, в самом начале января 1943 года в дом пришли двое в полушубках и забрали мать. Восьмилетний Готька уже тогда начинал заболевать сыпным тифом, и его взяли в больницу. А скоро и Сергей пошел в армию.
Потом пришло сообщение, что мать скончалась восьмого февраля того же года в тюрьме, как было написано в присланной бумаге, от бронхопневмонии. После ареста матери Ирину уволили, и она устроилась работать в почтовый вагон. Брата Владимира с завода перевели в армию, и он попал на фронт на Курскую дугу летом 1943 года, Сергея определили в бронетанковые войска, и он, пройдя обучение под Ульяновском, попал на фронт только в январе 1945 года. Старший брат Гриша писал тяжелые письма из Томских лагерей. Вот такую историю рассказала мне Ирина. Поселилась она в соседней деревне, а вскоре перебралась в Слуцк, где я снял ей комнату. Срок существования нашей учебной роты подошел к концу. Вернувшись в Слуцк, я вновь попал в батальон к Браткову и сразу стал проситься в отпуск. На моем рапорте выше согласия Браткова новый командир полка гвардии подполковник Поляков красивым почерком цветным карандашом начертал одно слово «ОТКАЗАТЬ». Рапорт с этой резолюцией вручал он мне сам и в утешение присовокупил: «Принимайте склад ПФС (продовольственно-фуражное снабжение), наведите там порядок, тогда уж поедете в отпуск». На все мои доводы о незнании такой работы, неумении он просто повернул меня кругом и тут же дал следующую команду: «Шагом марш!». Солдафон он был до мозга костей, о чем мне еще придется вспомнить. Я пошел попечалиться к Браткову. «Ничего, — утешал он меня, — теперь все ключевые должности в полку заняты людьми из моего батальона».
Склад, который я принимал, был довольно большим. Кроме нашего полка, из него питались самоходный дивизион и учебный батальон дивизии. Помощников у меня было двое: Петька Буланенко, жуликоватый и не шибко грамотный хохол — он писал «ермишель, авес» и при проверке нами наличности перед ежемесячной ревизией обвешивал сам себя; второй — худой, сиплый парень Сергей (фамилию забыл) с кошачьими глазами. При складе был еще экспедитор, здоровенный украинец Гриц — фамилию тоже не помню — простецкий и симпатичный. Он напоминал гоголевских бурсаков. А один из рассказов Грица, как его, пьяного, нечистая сила завела в половодье в реку и тянула туда, а он упирался, был своего рода шедевром. Поначалу мне пришлось довольно туго — никак не удавалось сводить концы с концами: то того не хватает, то этого излишки. Потом научился уравновешивать одно за счет другого.
Ирина осталась у меня до Нового года, который мы встречали у ее милых хозяев. Это были симпатичные и гостеприимные старичок и старушка. Судя по ее манере держаться, в молодости она была «львицей», а супруг ее славился игрой на гитаре и балалайке. На новогодний вечер я позвал приятелей из полка, а хозяева — девиц. Я притащил ракетницу и ракеты, и в двенадцать часов, уже навеселе, мы вышли во двор устраивать фейерверк. Палили по очереди все. Но вот одна ракета почему-то не входила в ствол. Я, вопреки здравому смыслу, стал заколачивать ее, взяв ракетницу за ствол и ударяя рукояткой по собачьей конуре. Ракетница выстрелила, ракета ударилась о землю и рикошетировала в ногу стоявшей позади девицы, а от нее в небо. Девица вскрикнула и упала, а ракета рассыпалась в небе огнями. У девицы был разодран чулок. Ссадину на ноге и испуг я заглаживал усиленным ухаживанием. Так мы встретили Новый 1946 год. Вскоре Ирина уехала, а моя интендантская служба продолжалась.
. Иногда на моем горизонте появлялся младший лейтенант Пилипенко. Он обычно звал выпить, а в одну из последних встреч он, не вылезая из кабины студебеккера, протянул мне со словами «глотни» плоский деревянный бочоночек с самогонкой. Раза два у меня были неприятности с командиром полка из-за того, что я «плохо обеспечивал своего единственного командира». Для распеканий он вызывал меня к себе и обставлял их особенно. Я стоял навытяжку все время, пока он, развалясь в кресле, не спеша беседовал по телефону со своим начальником штаба, жившим в соседней квартире, о подробностях последней охоты. Я подозревал, что разговор затевался специально перед моим приходом. Если я чуть ослаблял ногу, подполковник кидал на меня строгий взгляд и хмурил брови. Распекание начиналось словами:
«Сколько у вас командиров полка?» Справедливости ради, надо сказать, что он не требовал лишнего, но требовал лучших кусков, например, от туш коров, которых мы сами забивали. У полкового командира было, кажется, ранение в челюсть, и он не мог есть жесткого. А дело обстояло обычно так. Один из поваров в полку был узбек. Он же исполнял должность мясника, резал коров и имел обыкновение брать себе язык. Когда приходили от командира полка за головой и уносили ее, то уже на полковничьей кухне выяснялось, что нет языка. Тут-то и тянули меня. Кстати, этот узбек был великим мастером разделывать баранов. Бедной скотинке он быстрым движением перерезал горло (остальные стояли кучкой в стороне и обречено смотрели на совершающееся), затем, надрезав кожу у ноги, он начинал дуть в разрез ртом. Воздух, отслаивая кожу, распирал тушу, ноги расходились. Узбек короткими и точными движениями разрезал кожу на брюхе до шеи, вдоль ног и вынимал голую тушу из шкуры. Все это делалось в одно мгновение. Надо сказать, что все лето и до зимы 1946 года скот гнали из Германии. Гнали лошадей, племенных коров, быков. Сколько голов погибло тогда! На обочинах дорог так и оставались лежать эти •туши.
В полку был воспитанник, «сын полка», мальчишка лет двенадцати. Его можно охарактеризовать двумя словами: избалованный хулиган. Имел он ранение и медаль. Мой предшественник позволял ему делать на складе, что угодно. Я же стал гнать его с порога, увидев слишком вольное обращение с печеньем, сахаром, компотом. Однажды, когда я погнал его в очередной раз, он проворчал: «А, заелся, абраша», — что вызвало оживление присутствующих.
Весной большую неприятность доставляли мне крысы, тайно утаскивающие со стола важные документы для своих гнезд. Однажды исчезла ведомость, по которой выдавался сухой паек офицерам. Несколько дней я ломал голову, что это могло бы значить, куда исчезла ведомость. Разгребая угол, где стояли ящики с посудой, я обнаружил клочки ведомости, пропавшие расписки и многое другое. Все это составляло стенки гнезда, а в них розовые, голые крысята. Склад, помимо часового, охраняла огромная добродушная трофейная собака Мальчик. Она обычно спокойно лежала у будки, стоявшей рядом с дверьми, не обращая внимания на проходивших мимо людей. Но стоило мне появиться в поле ее зрения, даже довольно далеко от склада, как пес начинал проявлять невероятное служебное рвение. Он со страшным лаем всеми силами старался сорваться с цепи, кидался не только на людей, но и на воробьев, клевавших рассыпанное тут зерно. И еще одно наблюдение, показывающее такт этого верного стража. Иногда мы спускали Мальчика с цепи. Он носился по пустырю за складом, как сумасшедший. Набегавшись, сам приходил к конуре и ложился, ожидая, когда его возьмут на цепь. И вот в этом положении, не привязанный, но уже у будки, то есть на посту, Мальчик никогда служебного рвения не проявлял, хотя я нарочно показывался ему на глаза. Ведь тут, уж если бросишься, то надо хватать и кусать — цепи нет. А до этого доводить дело ему явно не хотелось, и он лежал спокойно. Но как только чувствовал себя на цепи, то рвался на посторонних со страшной силой, как бы забывая о ней.
В марте-были выборы в Верховный Совет. Нашим депутатом оказался местный белорус по фамилии Козел. Выступавшие на митингах, превознося его заслуги, деликатно старались не склонять эту распространенную белорусскую фамилию, но иногда срывалось: «Отдадим свои голоса за товарища Козла.., товарищу Козлу». Тогда же вышел указ о демобилизации второй очереди, в которую входил и мой год. Я подыскал себе замену, начальник ПФС полка старший лейтенант Доморослов, многоопытный и хитрый интендант, ее одобрил, и в начале мая, задержавшись для передачи склада, из-за чего не попал в эшелон москвичей, я наконец распрощался со службой в армии.
Нагруженный тяжелым рюкзаком и чемоданом, я погрузился в эшелон на станции Слуцк. В эшелоне были собраны сибиряки и двигался он, как это выяснилось в пути, не через Москву, а севернее ее. Поэтому в Орше мы, несколько москвичей, попросили свои документы у старшего по эшелону и, получив их, обрели полную свободу.
Придя на станцию Орша-пассажирская, выяснили, что курьерский поезд Брест-Москва прибудет часа через два, но билеты не компостируют, даже литерные (воинские). Решили брать поезд штурмом, что и сделали, несмотря на сопротивление проводников. Забрались на крышу вагона. Наш оказался с антенной, и проводник, когда уже отъехали от Орши, просил перейти на другую крышу. Ночь проспали на крыше и только перед самой Москвой, когда увидели провода пригородной электрички, спустились в тамбур.
Ликование, начавшееся в последние дни, нарастало по мере приближения к Москве. Но вот мимо пронеслись характерные постройки вокзала Кунцева, обшарпанные бараки окраин, первые трамваи и, наконец, Белорусский вокзал. В толпе на перроне я случайно оказался позади двух полковников. Впереди патрули проверяли документы у солдат и младших командиров. Меня пропустили без проверки, приняв, очевидно, за ординарца полковников.