31-я Гвардейская механизированная дивизия

31-я Гвардейская механизированная дивизия

В Кировабад мы приехали ранним утром и через весь город отправились в расположение дивизии, которое находилось на восточной окраине около шоссейной дороги Тбилиси — Баку. Огромный военный городок — говорили, что до войны здесь было кавалерийское училище НКВД — состоял из одного белого санаторного типа здания и множества бывших конюшен, переоборудованных под казармы. Вне расположения находилось еще 5–6 двух- и трехэтажных домов, где жили старшие офицеры.

Дивизия была создана недавно на базе расформированного 7-го Гвардейского казачьего кавалерийского корпуса. По выходным мы с улыбками наблюдали за офицерами, надевавшими казачью форму и лихо щеголявшими по городу с шашками на боку.

В полку, в котором мне пришлось служить, был один командир ИСУ-152 старшина Вадим Красновский, в прошлом кавалерийский разведчик, имевший множеством орденов. В 1950 году при демобилизации он извлек бережно хранимую казачью форму и отправился домой в ней. Так прочны были традиции.

Дивизия была нормального, по тем временам, штата и состояла из трех танковых, трех мотострелковых, а также гаубичного и зенитного полков с множеством подразделений управления и технического обеспечения.

Нас, примерно 100 человек, поместили в одну из конюшен-казарм на 10-дневный карантин, после чего распределили по полкам. Я единственный попал в 14-й тяжелый танкосамоходный полк, где сразу же стал старшим оружейно-пулеметным мастером. В этом полку прошел самый длительный период моей службы, плотно насыщенный различными событиями, в том числе трагическими, но рассказать о них в хронологической последовательности уже просто невозможно и я ограничусь лишь наиболее запомнившимися эпизодами и личностями. В мои обязанности входил периодический осмотр всего личного стрелкового оружия и танковых пулеметов, их ремонт, пристрелка и заполнение стрелковых карточек на каждую единицу. Кроме меня в мастерской было три орудийных мастера: Саша Подмарьков, Володя Арешкин и Василий Великий. На осмотр и ремонт орудий мы выходили вчетвером: работа с орудиями была довольно тяжелой. Работа не из легких, но было и свободного времени достаточно.

В инструкции по ремонту пулеметов было сказано, что при замене даже одной подвижной детали необходимо его испытание стрельбой не менее 50 выстрелов. Когда в ремонт попадало 3 пулемета, мы, после замены деталей, втроем уходили в овраги километра за 3 от расположения и, соорудив футбольные ворота, пытались короткими очередями загнать в них немецкую каску. Двое стреляли с двух сторон, гоня ее в бок, а один, лежащий по центру, гнал каску в ворота. На звуки пулеметной стрельбы однажды примчался на машине майор, дежурный по штабу дивизии, нас отвезли в штаб, устроили большой шум, но, прочитав инструкцию, приказали делать это в присутствии офицеров. С тех пор эта забава стала офицерской.

Несмотря на случавшиеся развлечения подобного рода, жизнь оставалась монотонной, однообразной, каждый последующий день был похож на уже прошедший. Каждое утро я шел в какой-нибудь батальон, старшина открывал мне пирамиду с оружием и я начинал его осмотр, отбраковку для ремонта в мастерской или списание, заполнял всевозможные журналы или учетные карточки, составлял акты об условиях хранения. И так каждый день. Несмотря на мою с детства трепетную любовь к оружию, которая сохранилась до сих пор, скоро эта однообразность, выполняемая по графику, не просто надоела, а осточертела. Сотни единиц оружия, проходящие ежедневно через руки, стали вызывать чувства совершенно противоположные тем, которые должен испытывать оружейный мастер. Через год появилось «второе дыхание», и я начал даже вносить элементы творчества, совершенствуя отдельные детали пистолета ТТ, автомата ППШ и т. д., но тогда это еще не пришло. После двух лет службы, находясь почти в непрерывном движении, постоянной смене мест и лиц, эмоциональных перепадов, нынешняя служба невероятно угнетала, я стал чувствовать сильное физическое недомогание и даже сильно похудел. Полковой врач капитан Эфендиев, добрейший человек, списанный с морской службы из-за подверженности морской болезни, заметил происходящие со мной изменения и пригласил на осмотр. Два дня он исследовал меня, посылал на рентген, делал различные анализы, а потом поставил диагноз — цыганский синдром.

Он объяснил, что это значит, дал множество советов, привел примеры из своей морской службы и заключил такими словами:

— Если кочующего цыгана заякорить на месте, с ним будет происходить то же самое, что происходит с тобой. Надо влюбиться. Или найти что-нибудь подобное, какое-нибудь сильное увлечение. Старайся чем-нибудь свою жизнь разнообразить, но, конечно же, в пределах, допускаемых уставами.

Его диагноз, цыганский синдром, почему-то показался мне очень смешным, и я смеялся, когда наступала хандра, потом стал петь себе под нос во время работы, уходя таким образом от подступавшей грусти. Влюбляться необходимости не было: моя одноклассница Люба присылала мне 1–2 письма в неделю. В полку за мной утвердилось первенство по письмополучению, и я, влюбленный в нее с самого детства, не помышлял о ком-нибудь другом и свято верил в верность и прочность этого чувства, нисколько не сомневаясь в безусловной обоюдности.

Добрый чеченец Эфендиев сделал так, что я ему поверил, сумел понять происходящее со мною и начал с этим бороться. И вдруг почувствовал, что не безуспешно. Время пошло быстрее, наступило жаркое азербайджанское лето и однажды я получил телеграмму от мамы, что она выезжает и через несколько дней будет в Кировабаде.

Люба Шорник. 1948 г.

Мама приехала и поселилась на квартире в азербайджанской семье врачей, дочка которых училась в Днепропетровском мединституте и жила на квартире у соседей. Она пришла в часть, меня вызвали на КПП, и тут же всему полку стало известно, что ко мне приехала мама. В то время и в тех дальних краях это было весьма редкое явление и командир полка, по ходатайству моего начальника майора Петра Николаевича Корниенко, подписал мне увольнительную на 10 дней с 17-ти до 24-х часов.

Встреча с мамой была, конечно же, радостная, но и грустная. Она рассказала о тяжелом голоде на Украине, о трудностях жить на 600 граммов хлеба вдвоем с Женей. Уехав ко мне, она отправила Женю в Саратов к своему брату Дмитрию, где тот работал директором лесопильного завода, в надежде, что может быть там его подкормят, но, как оказалось, все получилось совсем наоборот: он вернулся оттуда опухшим от голода. Здесь же, в Азербайджане на базаре было всего вдоволь и цены по сравнению с Украиной значительно ниже.

Мама внимательно меня рассматривала, расспрашивала о ранении, и как это произошло. Я что-то врал, стараясь приуменьшить пережитые опасности, но Борис, оказывается, описывал все очень подробно, и от его мамы она знала больше, чем я думал. В наших разговорах с мамой все время присутствовала какая-то волнующая напряженность, и я не понимал, что это значит, но, не выдержав, спросил прямо. Она долго плакала, а потом рассказала, что в конце 1945-го к ней на работу заходил солдат, служивший вместе со мною, но не застав ее, громко, чтобы слышали все ее коллеги, попросил передать ей от моего имени, что я от нее отказываюсь и знать больше не желаю. И я вспомнил, что в нашей батарее был один днепропетровец, занимавшийся починкой обуви, и воевать его не могла заставить никакая сила. Когда мы демонтировали лагерь и уезжали в Юкермюнде, каждому солдату раздали на сохранение какую-нибудь вещь общего пользования. Мне достался большой, 4x5 метров, красивый напольный ковер. В стационарных казармах в Скампе, когда оборудовали красный уголок, я расстелил его там и сверху, естественно, поставили столы и стулья. Уезжая домой, этот мой земляк стал просить меня отдать ему этот ковер для передачи мне домой. Я наотрез отказался, он и пригрозил тем, что буду его долго помнить. В 1954 году я встретил его в кинотеатре «Победа», он был с дамой, поэтому объясняться с ним мне было неудобно.

На сберкнижке у меня оставалась еще тысяча рублей, я получил их и отдал маме. За эти деньги можно было купить 20 килограммов муки. Азербайджанская семья, где жила мама (глава семьи был главврачом городской больницы), устроила так, что она смогла заработать еще денег, обшивая их и всю их родню. Вспоминая тех людей и слыша нынешний горбачевско-перестроечный термин — лица кавказской национальности — стыжусь за содеянное братками-демократами. Русский философ В. Соловьев, объясняя национальный вопрос в России, доказывал, и не без оснований, что такового не существует, ибо наше государство изначально складывалось как многонациональное, и на его просторах прекрасно уживались труженики всех народов. А то, что принято называть национальным вопросом в нашем большом государстве, относится к культуре управления этими народами. В 1989 году «Новый мир» опубликовал статью Вл. Соловьева «Национальный вопрос в России», исключив из нее эту базовую идею не без помощи главных идеологов, которых возглавлял А. Яковлев, ибо она прямо указывала на ответственных за уже горевшие Карабах, Сумгаит и Баку.

Мама уехала вместе с дочкой гостеприимных хозяев. До Тбилиси их проводили и усадили в вагон, следующий до Киева через Днепропетровск, два хозяйских сына.

Вскоре по боевой тревоге дивизия была поднята, погружена в эшелоны и отправлена к самой границе на Аракс к подножью Арарата. Как оказалось, туда съехался почти весь Закавказский военный округ и, развернувшись фронтом перпендикулярно к границе с Ираном, прошел с «боем» около ста километров до самой Нахичевани. Самолеты бомбили настоящими бомбами, танки лупили не жалея снарядов, день и ночь продвигаясь по горным дорогам и ущельям. Как мы догадались позже, это была демонстрация силы в поддержку народно-освободительной армии Ирана, организованной и вооруженной нашей страной и вышибаемой шахским режимом на советскую территорию при поддержке американцев.

Лейтенант Рудольф Белянкин. 1947 г.

После возвращения в Кировабад начались ежедневные парковые работы по приведению в порядок всей боевой техники, участвующей в учениях. В один из дней, работая в первом танковом батальоне, я познакомился с командиром взвода лейтенантом Рудольфом Белянкиным, который, проживая ранее в Забайкалье, стал страстным охотником. Разговорившись, я рассказал об охоте в заповеднике, глаза у него загорелись, и он предложил поехать вместе с ним на охоту, которую он брался организовать. И действительно, в конце октября, выпросив у отца «виллис», а его отец-подполковник был начальником автослужбы дивизии, и, договорившись с моим начальником, он взял меня на охоту.

Прихватив два карабина и запас продуктов на два дня, мы отправились в Агджабединские степи, выехав из расположения задолго до рассвета. На следующий день после полудня мы возвращались с добычей: кабан и два джейрана настолько перегрузили «виллис», что въезжать в таком виде в городок было неприлично, поэтому пришлось ожидать темноты в придорожной посадке.

Такой трофей в полку утаить невозможно и вскоре нас с Белянкиным зауважали, но мой начальник получил нагоняй за превышение служебных полномочий. Командиром полка был Иван Акимович Девятко, строгий, но очень добрый 32-летний полковник, которого все полковые любили и уважали, а личный состав соседних частей завидовал нам. Его адъютантом был старшина Виктор Кочкин, с которым они воевали от Сталинграда, многократно горели вместе в танках и, после тяжелых ранений под Одессой, уже никогда не расставались. Кочкина в полку шутя называли глазами и ушами командира.

Командир 14-го ТТСП полковник Иван Акимович Девятко. 1948 г.

Виктор стал наведываться к нам в мастерскую и как бы из любопытства заводил разговор об охоте, но вскоре поступила команда переоборудовать машину командирской радиостанции «додж-3/4» для стрельбы через крышу. Три человека становились на скамью от радиостанции. В центре — с американским танковым прожектором, дававшим яркий луч метров на 300, по бокам — два стрелка, с карабином и охотничьим ружьем, заряженным картечью. Два танковых аккумулятора под скамьей.

В этом сезоне съездили на охоту один раз во главе с начальником штаба полка подполковником Шаминым. Белянкина и меня взяли как имеющих «большой» опыт. Привезли трех больших кабанов, и экспедитор продовольственного отдела старшина Григорий Гиндельман организовал копчение окороков. Начальству, очевидно, все это понравилось, но сезон охоты окончился.

Опять потянулись ничем не примечательные дни однообразной армейской службы. В один из таких дней мы пристреливали несколько единиц карабинов, автоматов и снайперскую винтовку для предстоящих соревнований по стрелковому многоборью. Незаметно к нам подошел незнакомый старший сержант, долго смотрел на то, что мы делаем, а потом, представившись сотрудником дивизионной многотиражки, стал задавать вопросы. Записав в блокнот все, что мы ему рассказали и наши фамилии, он удалился, попросив меня зайти в редакцию и прочитать перед сдачей в набор то, что он о нас напишет.

Так я познакомился с Владимиром Портновым. Читая написанную им небольшую заметку, я внутренне усмехался тому, как там все было перепутано и порой казалось, что сочинен солдатский анекдот, совершенно не предполагая предстоящей многолетней дружбы и того большого положительного влияния, какое она на меня окажет.

Мы долго просидели в редакции, которая располагалась на первом этаже нашей казармы. Володя рассказал мне свою биографию. В армии это было обязательным, когда солдаты знакомились.

Родился он в Харькове в мае 1927 года и до войны проживал там. Потом родители развелись, и он с мамой уехал в Баку, где она устроилась работать машинисткой в редакцию «Бакинского рабочего», а он подрабатывал в этой газете корректором.

Он уже около двух лет служил, сначала в караульной роте, затем в редакции. До армии он окончил 2 или 3 курса филологического факультета Бакинского университета, был женат, имел маленькую дочку Иринку. Его жена Кира была единственной дочерью из эвакуированной в Баку семьи ленинградского профессора. Трагедия заключалась в том, что родители жены были против их брака и всячески старались его расторгнуть. Его призыв со студенческой скамьи не был случайным: ведь у студентов была отсрочка.

В полном его откровении чувствовалась невыносимая тоска и непреодолимое желание с кем-нибудь ею поделиться. Я почувствовал это, внимательно выслушал его и ответил тем же, рассказав ему все о себе до мельчайших подробностей. С того самого дня у нас установились дружеские отношения, я часто бывал в редакции, мы вели свои солдатские разговоры. Постепенно возникло чувство необходимости друг в друге. Когда случались увольнения, мы ходили вдвоем, посещая кинотеатры и концерты на эстрадах Дома офицеров или городского парка.

С Володей мне было очень интересно: он великолепно знал литературу и поэзию и неутомимо вводил меня в этот совершенно новый для меня мир. Рассказывая о чем-нибудь, он как бы проводил уроки и, чувствуя, что труды его не пропадают даром, старался дать мне как можно больше. От него я впервые узнал о М. Светлове, В. Луговском, А. Недогонове, А. Твардовском, он открыл для меня совсем по-иному К. Симонова и стихотворные произведения М. Горького, поразил стихами А. Фета, Е. Баратынского, Р. Бернса и многих других поэтов. Знание им А. Блока потрясло меня: я открывал любую страницу его сборника избранных стихотворений, начинал читать первую строку, а он продолжал все стихотворение до конца.

Владимир Портнов (вверху слева) с друзьями. 1949 г.

Володя составил список литературы, которую, как он считал, я должен был обязательно прочитать. В него вошли И. Тургенев, Н. Гончаров, Л. Толстой и И. Куприн. После этого он прочитал для меня академическую лекцию о романтизме в русской литературе XIX века, чем на долгие годы сделал меня поклонником этих идей не только в литературе, но и в жизни.

Когда Володя понял, что я кое-что освоил из предложенного для меня, познакомил со своими стихами. Грустные лирические стихи полностью отражали все то, чем он жил. Его редактор иногда находил возможность посылать его в Баку по какому-нибудь делу, и тогда стихи становились еще более грустными. Бывало и так, что поездки домой заканчивались полной трагедией, мне приходилось помогать ему развязывать сложные узлы, сплетенные семейной жизнью, и тогда стихи посвящались мне. Я до сих пор храню их и помню в связи с чем они были написаны.

Демобилизовали Володю в мае 51-го и, поехав в Харьков к отцу, он на неделю заехал в Днепропетровск. Это была наша последняя встреча. Потом он жил в Баку, окончил вуз, стал известным в Азербайджане поэтом-переводчиком. Мы очень редко переписывались, еще реже говорили по телефону. Мой коллега по работе каждое лето ездил к родственникам в Баку, и я передавал с ним книги и письма.

В 1989-м мой коллега вернулся обратно и испуганно сообщил, что мой товарищ уехал в Израиль. Через знакомых, бывавших в Израиле, я пытался найти его, но не получилось. Осталась только добрая память о друге, который очень много для меня сделал хорошего. До сего времени я ощущаю и помню, а порой и совершаю действия под влиянием его доброй, искренней и щедрой души.

А тогда заканчивался 1947-й. Совершенно неожиданно 15-го декабря объявили о проведении денежной реформы и отмене карточной системы. Как по мановению волшебной палочки, через день в нашем военторговском магазине появился хлеб, сахар, крупы, колбаса, мясо и много других продуктов. Казалось, что они лежали где-то за стенкой в ожидании указа. Кормили нас неплохо, но почему-то хотелось вволю покушать хлеба. И мы с Володей Арешкиным стали покупать в день по одной буханке и съедать ее с солью, запивая холодной ключевой водой. Через месяц пальцы на руках опухли, появились кровоточащие трещины. Капитан Эфендиев, к которому мы обратились, сразу сказал, что это от соли.

Потом пошли будни обычной армейской жизни: учения, стрельбы, приведение в порядок техники и опять все сначала. Лучшее время — инспекторские проверки, проводимые весной и осенью. В полк высаживался десант из полусотни офицеров и проверял абсолютно все: содержание боевой техники, тактическую, огневую, химическую и физическую подготовку. И, наконец, стрельба из всех видов оружия. В этом виде подготовки полк всегда имел высшую оценку. Однажды после окончания инспекторской проверки она была повторно произведена только по стрельбе. В полк приехал генерал-лейтенант, начальник управления боевой подготовки бронетанковых войск, который не поверил 100 % отличным результатам стрельбы из танкового и личного оружия. Все подтвердилось и тут произошло то радостное событие, которого с большим нетерпением ждали и ради которого старались: разрешили отправить в отпуск 20 % солдат и сержантов в два приема.

После весенней инспекторской проверки 1948-го года в отпуск поехали два моих коллеги: Саша Подмарьков и Володя Арешкин. После осенней инспекторской проверки командир обещал отпуск мне и Васе Великому, если все обойдется, как всегда. Стимулом это было большим, и мы старались изо всех сил. Лето было жаркое, но нам пришлось долго работать в танковом батальоне, ремонтируя противооткатные устройства, в которых обнаружилось протекание жидкости — стеола — через сальники. На вооружении батальона были совершенно новые танки ИС-3, краса и гордость Советской Армии, с заводскими номерами от 003 до 0067. Полк получил их в Челябинске в середине апреля 1945-го, доехал до Наро-Фоминска, чтобы пополнить экипажи, и там их застал конец войны. Как рассказывали старожилы, танки с номерами 001 и 002 они расстреляли на заводском полигоне из 122-миллиметровых самоходных орудий с дистанции в 900 метров. 71 попадание окончилось рикошетом, и только 72-й снаряд заклинил башню. Танкисты любили эти мощные красивые машины и метко из них стреляли. Я не помню случая, когда бы на упражнение тратили три положенных снаряда. Всегда попадали первым.

У Володи Портнова образовался кружок любителей литературы, или просто хороших парней. Старшина Владимир Седов, командир танка из соседнего полка, красивый высокий парень, очень коммуникабельный и грамотный, Юра Грехов из последнего призыва, москвич, писавший лирические стихи, и еще несколько человек. Они мне сказали, что в гарнизонном Доме офицеров открывается школа, где можно заочно учиться и сдать экзамены за 7-й класс. Посоветовали записаться. Мой командир поддержал, и я получил официальное разрешение посещать занятия три раза в неделю после 17-ти часов.

Лето кончилось, наступила пора инспекторской проверки, мы тщательно готовились, но она как всегда началась неожиданно. Утром после подъема объявили боевую тревогу, запустили моторы, потом построение полка, зачитали приказ, и началось. Комиссия в том году была явно предвзятой. Проверяющие офицеры даже не скрывали этого: всем надоел полк, в котором так умело «втирали очки».

У столовой поставили гимнастического коня, командир подавал проверяющему строевую записку с указанием лиц, находящихся в суточном наряде и мы, прыгая через этого коня, попадали в столовую, где какие-то незнакомые старшины взвешивали пайки хлеба и заглядывали в миски, оценивая содержимое. После столовой выборочно заводили в санчасть и проверяли чистоту нижнего белья, тела и спрашивали, когда последний раз мылись в бане.

В танках и самоходных установках открывали трансмиссионное отделение и искали следы солярки, масла или воды. У орудий оттягивали казенные части и проверяли течи из противооткатных устройств, люфты в механизмах наводки и даже выверку установки прицелов.

При стрельбе из личного оружия разрешалось стрелять по одному, хотя мишеней стояло не меньше десятка. Как по секрету объяснил один из проверяющих, в некой национальной дивизии солдатам приказали стрелять мимо мишеней, а в это время несколько снайперов «обрабатывали» цели.

Стрельбу из орудий тоже усложнили: теперь после выполнения упражнения экипаж должен был отъехать от линии огня на 100 метров, отвернуть башню на 30 градусов и поднять ствол вверх. С этого положения начинал упражнение следующий экипаж. Но несмотря ни на что, цели поражали только первым снарядом.

Потом физподготовка, строевой смотр и все окончено. На партийно-комсомольском активе присутствовал генерал-лейтенант А. Л. Гетман, он поблагодарил личный состав, командование дивизии, полка и пообещал всем отпуска.

Надо отдать должное майору Корниенко: буквально на следующий день он внес мою фамилию в проект приказа на отъезжающих в отпуск. О Васе Великом речи не было: за лето он был дважды пойман патрулем в самоволке и один раз даже отсидел на гауптвахте.

Неожиданно поступила команда подготовить машину для охоты. С Димой Тимощуком — радистом командира полка, и с Владимиром Резвовым, его водителем, мы сняли радиостанцию, установили аккумуляторы, приготовили и погрузили различное снаряжение. В этот раз поехал сам командир полка, заместитель командира дивизии полковник Высоцкий, начальник штаба полка подполковник Шамин, полковой особист майор Агаян и мы с Рудиком Белянкиным.

На охоте нам явно не везло: два дня и два вечера мы прочесывали Агджабединские степи, камышовые заросли, ореховые рощи, кружили вокруг кукурузных плантаций, но кабанов не видели. Ночевали в деревнях у каких-то знакомых особиста. Начальство в домах, а мы втроем в машине, завернувшись в палатки и спрятав пистолеты под ремень за пазуху.

На третий день с утра решили один раз пройти загоном вместе с местными охотниками через большой старый лес до Куры и сразу же возвращаться домой. Все ушли, оставив меня с Резвовым у машины. Мы с ним позавтракали и я, взяв несколько пустых фляг, пошел к ручью, совершенно машинально повесив на плечо карабин. Крики загонщиков слышались далеко в стороне. Когда я вышел по едва заметной тропе к поляне, то услыхал треск кустов с противоположной стороны, и тут же на поляну выскочил огромный кабан, направляясь к реке. Увидев меня, он остановился, повернулся в мою сторону и начал медленно приближаться, как бы изготавливаясь к атаке. Я бросил фляги, снял с предохранителя карабин, прицелился и выстрелил ему в голову. Пуля, очевидно, срикошетив от крутого лба, только контузила его, и он присел на задние ноги, раскрыв пасть. Отойдя влево, чтобы пуля не пошла в сторону раздававшихся голосов загонщиков, я выстрелил второй раз.

Прибежавшие во главе с нашим начальством загонщики поздравляли меня, похлопывали по плечу, а я как мог, делал вид, что это мелочь, я и не такое могу. А кабан был огромным: все вместе мы едва смогли втащить его в машину.

Когда ехали домой, Иван Акимович неожиданно обернулся и, обращаясь ко мне, сказал:

— Юра, ты скоро поедешь в отпуск, приказ уже подписан. Я прошу тебя там, в Днепропетровске, положить цветы на могилу моего командира, генерала Ефима Григорьевича Пушкина. Я был командиром 3-й Краснознаменной Чаплинской бригады 23-го танкового корпуса, и его трагическая гибель была огромной потерей для всех нас.

Потом, обращаясь уже ко всем, рассказал несколько боевых эпизодов, из которых мне запомнилось, что генерал никогда не посылал в бой свои танки, не разведав противотанковых средств противника. Разведкой в этих случаях руководил лично, никому другому не доверял.

Подумалось вдруг — пересеклись дороги в Чаплино.

Между тем, первые 20 человек уехали в отпуск, на остальных не хватило бланков проездных документов. Я был в приказе 25-м. Время, тянувшееся очень медленно, заполнил тем, что приобрел 18-литровый бочонок с красным сухим вином и 10 килограммов сушеных экзотических фруктов.

Наконец вызвали в строевую часть. Вручили отпускной билет на 10 суток отпуска и 10 дней на дорогу в оба конца. Тут же метнулся на коммутатор и узнал расписание поездов из Тбилиси и Баку. А следующим утром я едва протиснулся в плацкартный вагон поезда Баку — Киев и занял единственно свободное место на самой верхней продольной багажной полке рядом с трубой отопления. На чемодан, бочонок и вещмешок расстелил шинель и улегся. Высоко и страшно.

Потом вдруг заметил, что колеса поезда на стыках стучат в такт моим мыслям: четыре года, четыре года. Ровно столько я не был дома. Было 15, сейчас 19, было 15, сейчас 19… Как там, кого увижу, кого застану? Тогда еще была война, голод, темень, комендантский час. А я эти дурацкие фрукты и вино везу. Может надо муку? Но уже карточек нет, и хлеб продают свободно. А ведь в прошлом году здесь тоже все было, а у нас ничего, голод. Как же сейчас? Поговорю с Любой. Пойду в училище. Потом уеду служить в дальний гарнизон. Увезу ее с собой. Будет ждать. Будет ждать. Будет ждать?

Ночью привязался двумя поясными ремнями к трубе. Целую ночь снилось то, о чем думал днем. Без перерывов, как в кинохронике. Утром спрыгнул вниз, старушка-соседка перекрестилась:

— Я целую ночь не спала, боялась, упадешь, разобьешься.

— А вы поймать меня на лету могли бы?

Посмеялись.

Замелькали знакомые названия станций: Кавказская, Прохладная, Тихорецкая, а следующим ранним утром — Ростов. Уже почти дома. Проехали Ясиноватую. Вокзал, сгоревший, очевидно, при освобождении. Тогда, в феврале 43-го, он был цел. Спрашиваю у проводника время прибытия в Днепропетровск. Рассчитываю. Получается чуть больше двух с половиной суток. Значит, в отпуске могу быть две недели.

И, наконец, знакомый сгоревший закопченный остов старого вокзала, огороженный забором, очевидно, уже восстанавливают или разбирают. Проход где-то сбоку, быстро иду в толпе на площадь, бочонок с вином буквально обрывает руку и громко булькает: я отлил банку вина проводнику. Народ вокруг улыбается, со значением показывают на него. В полуторку грузят вещи два офицера с семьями, очевидно, из-за границы — много больших чемоданов. Спрашиваю у водителя, оказывается в Феодосиевские казармы. Прошусь у майора, он разрешает, и я еду с ними в кузове до самого дома. Расстаемся, как старые знакомые.

Мама опять плакала, не могла понять, почему я не заявил о своем возрасте и не демобилизовался сразу после войны. Проговорили всю ночь. Женя уснул, а мы только утром. Мне много пришлось объяснять, рассказывать, но как я понял значительно позже, все мои объяснения были для мамы совершенно не убедительными. И, если признаться честно, то маму я понял только в тот момент, когда с Южного вокзала отправился поезд, увозящий моего сына в пограничные войска на турецкую границу в 1987-м году. Когда я вернулся домой совсем, стал учиться в вечерней школе, а затем в институте, только тогда мама поняла и поверила, что годы, прошедшие на военной службе — не зря потерянное время. А я до самого конца старался как-то смягчить, помочь забыть те тяжелые годы своего детства, доставившие ей столько горя.

Мои соученики и друзья стали приходить, делиться своими достижениями. Женя Петренко и Леня Скабаланович уже учились в Горном институте, Саша Гальперин — в металлургическом, Тамара Данилова — в университете. Остальные тоже были уже почти на порогах вузов.

Люба окончила школу и пошла работать чертежницей в Укргеологию. Они с мамой решили дать возможность учиться младшей сестре Наде, а потом уже поступать Любе. Смеясь, договорились, что пойдем вместе, когда я вернусь.

В один из вечеров мы с Любой проводили домой Лилю Семенову, а потом уселись на скамейке у Екатерининского постамента, где сейчас стоит Ломоносов. Поговорили о многом, а еще больше было понятно без слов. Клятвенных заверений не было, но условились дождаться моего возвращения. Я рассказал о своем намерении поступить в военное училище. Люба не возражала и сказала, что поедет со мною хоть на край света. Что еще нужно, если тебе только 19 лет?

Было уже половина четвертого, мы сильно замерзли сидя на скамейке, и вдруг Люба сказала:

— Мне очень холодно, идем домой.

Натасканный в любовной лирике Володей Портновым, я почему-то решил поумничать и прочел из Р. Бернса:

Очень холодно девчонке,

Бьет девчонку дрожь…

Она не дала мне закончить:

— Там дальше — целовался с кем-то кто-то… Поцелуй и ты меня.

Я прикоснулся своими замерзшими губами к ее губам. Это было первый раз в жизни, и я не знал, что делать дальше. Современных кинофильмов тогда не было, и каждый шел своим практическим путем. Люба выручила, но не преминула и пошутить:

— Что вас там, в армии и целоваться не учат?

— Как же, — нашелся я, — каждое утро после команды «подъем» мы по очереди подходим к старшине и со словами: «доброе утро, товарищ старшина», — и целуем его в щечку. А затем трижды в день котелок, личное оружие и на строевых смотрах — гвардейское знамя.

Это было единственное объяснение с Любой. После возвращения из отпуска мы стали писать еще чаще друг другу, с каждым разом раскрывая свои чувства все больше и больше. И когда через год мне вдруг стало известно, что у нее кроме меня есть еще резервный вариант — это было ударом. Случилось так, что по ходатайству моего начальника мне и в 1949-м дали 10 дней отпуска вместе с дорогой. Прямо с поезда я пошел к ней, мы долго сидели на веранде. Когда она сказала, что есть резервный вариант, но он не серьезный, я встал и ушел. Девичья психология и компромиссы мне были неведомы в то время, путь, через который я нес эту свою первую, еще детскую любовь, не позволял сделать иначе.

А тогда мы встречались каждый день: я заходил за Любой на работу. Укргеология помещалась в полутораэтажном домике на Нагорной. Весь девичий коллектив выходил проводить, чтобы посмотреть на героя ее романа, я немного смущенный брал ее под руку и удалялся, смурыгая кирзовыми сапогами по изуродованному тротуару.

Мы ходили по темным улицам, иногда заходили к нам домой, а чаще сидели на остекленной веранде у Любы и не могли наговориться. Мы не виделись более семи лет, очень трудных и страшных, каждый из нас достаточно пережил и чувствовал непреодолимое желание поделиться, исповедоваться, открыть душу.

Я рассказывал о службе только то, что казалось шуткой или анекдотом: как спал на ходу во время форсированного марша и свалился в глубокий кювет, как разогревали за пазухой замерзшие ломти хлеба, как сушили теплом своего тела намокшую одежду. В тот период почти все солдаты, служившие в армии, достаточно повидали и в боях, но тема о том, как кто нажимал на спусковой крючок, была под негласным запретом, говорить об этом считалось неприличным. А мои друзья и Люба в их числе именно об этом и хотели услышать.

Рассказывая в этой повести обо всем более подробно и нарушая тогдашнее табу, пользуясь как прикрытием толстым пластом прошедшего времени, мне хочется донести до внуков, ради которых и ведется повествование, хотя бы частично всю остроту и опасность того времени.

7-го ноября утром мы с мамой сходили к ее давней приятельнице Елене Петровне Страмцовой и принесли огромный букет роскошных астр. После демонстрации, когда вернулись мои друзья, мы пошли на мемориальное кладбище и положили эти цветы на могилу генерала Пушкина. До нашего прихода, очевидно, состоялось организованное возложение на могилы, ибо все они были буквально завалены огромным количеством цветов. Стоя у надгробия прославленного генерала, я вспоминал рассказы Виктора Кочкина о том, как горели танки на пути от Донбасса до Запорожья, как теряли боевых товарищей, и в который раз испытывал чувство неловкости от того, что родился поздно и в самое тяжелое время был не с ними. Все пережитое мною за 1418 дней войны казалось тогда, да и сейчас кажется, мелочью по сравнению с тем, что пережили участники Сталинградской битвы, Курского сражения и наступательных операций на Украине и в Белоруссии. Это чувство до сих пор не позволяет считать себя ветераном, а только «участником боевых действий», как сейчас придумали называть тех, кто воевал, и то с большой натяжкой.

Выполняя просьбу командира полка и опуская цветы, я вспомнил день похорон генерала во второй половине марта 44-го, огромное количество военных и особенно старших офицеров, выступавших и клявшихся отомстить за гибель любимого командира. Протиснуться близко было невозможно, разглядеть и запомнить кого-либо тоже, но сейчас поразила мысль о неисповедимости господних путей: как же неожиданно пришлось встретиться в далеком Закавказье с одним из героических комбригов прославленного танкового корпуса, находившегося в один день и час со мною в одном и том же месте. А если бы господние пути можно было хоть немного предвидеть, я бы ужаснулся тому, что меня ожидало ровно через три недели.

Время шло очень быстро, отпуск заканчивался, и я уже получил билет на тот же поезд Киев — Баку. Мама напекла целый чемодан пирожков, купила большой кусок сала, чтобы было чем угостить моих товарищей, остававшихся в Кировабаде.

Точно в день окончания отпуска я появился на КПП дивизии с чемоданом в руках. К моему удивлению дежурным был тот же сержант из роты управления, который дежурил и в день отъезда:

— А в чемодане что? Небось, мама пирожков напекла? Так угощай! Когда ты уехал, я Бабкину сказал, он радовался, как ребенок. Видно, любит он тебя.

Дома осталась девушка, которая любит, здесь встретили с любовью, и я, как на крыльях, влетел в расположение полка, сразу же столкнувшись в дверях с Петром Николаевичем:

— Хорошо, что приехал. Сегодня гуляй и готовься, завтра все поедем в Тбилиси в окружной арсенал на неделю.

Чемодан с пирожками был опустошен мгновенно, а с салом справились за два дня, прикончив его уже в Навтлугах, в арсенале. Там собрали человек сорок оружейников со всего округа, и мы неделю выбраковывали два огромных склада стрелкового оружия: отечественного и трофейного. Наш майор за это время нашел на территории четыре оружейных мастерских на новеньких автомашинах, полученных по ленд-лизу от американцев еще в годы войны. Он сумел обаять тамошнее начальство, и домой мы прикатили в будке, набитой неисчислимым количеством великолепного инструмента и оборудованной экзотическими металлорежущими станками.

Из всех новостей, привезенных из отпуска, Володя Портнов оценил выше всего два: объяснение с Любой и настоятельные рекомендации моих друзей учиться. Мы внимательно рассматривали привезенные объявления о приеме в Горный и Металлургический институты, водили пальцами по перечню специальностей, выясняли, соображали, догадывались…

— Вот смотри, геологоразведочная специальность. Это по твоему складу ума и характеру. Я немного писал о геологах, которые ищут нефть, и чуточку знаком с их работой, — говорил Володя, сдвинув в дугу свои широкие брови и склонив голову над большим, с газетную страницу, плакатом.

А я в это время уже видел себя пробирающимся сквозь непроходимые таежные дебри с тяжелой ношей за плечами…

— Но самое главное, что ты, приехав домой, попадешь в окружение учащихся друзей и это поможет преодолеть барьер неуверенности, который за годы войны и службы ты приобрел. Они будут твоими маяками.

Внутренне соглашаясь с Володей, я думал, что придется выбирать между учебой и необходимостью помочь маме материально. Вспомнились бесчисленные объявления о приеме на работу, о начале строительства автозавода и еще очень многое. А военное училище? О нем я думал все чаще, но молчал. После приезда уже был в Доме офицеров и сдал для проверки две тетради с заданиями, выполненными в отпуске.

В один из дней последней недели ноября поступила команда подготовить машину для поездки на охоту. Опять сняли радиостанцию, установили аккумуляторы, подготовили оружие и снаряжение.

В этот раз поехала та же команда: полковники Девятко И. А. и Высоцкий А. Н., подполковники Шамин В. Г. и Алексеев А. С. Рудик Белянкин был в отпуске и уехал в Москву к маме, работавшей хирургом в Центральном военном госпитале.

Первый день и вечер охоты были безрезультатными. Ночевали офицеры у знакомого по прошлой поездке председателя колхоза, а мы с Владимиром Резвовым в машине. Время сна и питание были совершенно нормальными. Старшина Захар Закиев, наш комсорг полка, к тому времени уже заведовал продскладом вместо двух проштрафившихся сверхсрочников и снабдил нас всем необходимым.

Второй день также был неудачным, но к вечеру, когда уже стало темнеть, сначала полковник Высоцкий, а за ним командир полка, свалили двух больших кабанов. По дороге домой заехали к председателю колхоза, у которого ночевали офицеры. Он встретил с истинно восточным гостеприимством: усадил по-турецки на ковер, две женщины подали чай в больших пиалах, а затем огромное блюдо горячего вкусного плова. Принятого по русскому обычаю возлияния не было. Гости очень уважительно отнеслись к национальным традициям хозяев.

Большая комната, в которой мы сидели, была вся завешена и застелена коврами. На одном из ковров висела фронтовая гимнастерка хозяина с погонами старшего сержанта, орденом Красной Звезды и двумя медалями «За отвагу». Присутствие в его доме четырех старших офицеров-фронтовиков было ему очень приятно, он рассказывал о своей службе и настоятельно приглашал заночевать, тем более уже начался густой моросящий дождь.

Командиры, ссылаясь на то, что задержались более положенного срока, приняли решение ехать и очень вежливо отказались от предложения хозяина, пообещав еще не раз побывать у него. Несколько часов мы двигались по размытым дождем проселочным дорогам. Примерно в половине второго добрались до Евлаха и выехали на асфальтированную трассу Баку — Тбилиси. До Кировабада оставалось 65 километров. На выезде из города у закрытого шлагбаума нас остановили на посту ГАИ три офицера и предупредили, что на тридцатом километре из кювета копали и грузили в самосвалы глину. Участок опасен и попросили ехать осторожно.

Машина, выехав на хорошую дорогу, пошла быстрей и прекратилась болтанка. Дождь продолжал сеять, как через мелкое сито, не прерываясь ни на минуту. Офицеры прекратили разговоры и задремали на мягких сидениях. Я сидел на ящике, в котором мы возили продукты, спиной к задней двери и не отрываясь смотрел на дорогу.

Неожиданно я увидел и испугался: голова Резвова медленно опускалась на грудь, он засыпал, машина уходила к правой или левой обочине, голова резко взбрасывалась вверх, машина снова выравнивала ход. Не имеющий опыта действий в подобных ситуациях, но многократно наслышавшийся подобных историй еще на курсах шоферов от Флегонова, я попросил Резвова остановить машину. Объяснив командирам, что произошло, выскочил из машины и вместе с водителем бегал вперед и назад по дороге в свете фар. У подполковника Алексеева оказался термос с чаем. Резвов выпив кружку чая, сказал, что сонливость прошла, и мы тронулись дальше.

Машина уверенно двигалась вперед, офицеры опять задремали, но неожиданно цвет дороги изменился: вместо черного он стал светло-серым. Глина, о которой предупреждали гаишники. Потом мелькнула степь, выхваченная светом фар, потом дорога и еще раз степь, и машина опрокинулась в кювет кверху колесами. Под кузовом оказалась яма, из которой брали глину, передние сидения на ровном месте. Машина падала вправо, и Резвова выбросило из машины в момент опрокидывания, а командира полка раздавило бронированной спинкой правого сидения.

Следом за нами ехала грузовая машина с охотниками, они подбежали, помогли поставить машину на колеса. Среди них были врачи, которые сказали, что помочь ничем нельзя.

Хоронила Ивана Акимовича вся дивизия. У гроба сидела семья: жена, ее сестра, теща и девятилетний сын Валерий, глядя на которого я вспоминал себя в таком же положении ровно десять лет назад. На подушечках лежали многочисленные боевые ордена, и вспомнился рассказ Виктора Кочкина, как он, будучи дважды раненым, вытащил из танка тяжело раненного полковника и стал уползать с ним в сторону своих позиций и тут взорвался боекомплект, сорвало башню и она упала в полуметре, едва не накрыв обоих. Но тогда была война, а как сейчас объяснить всю нелепость случившегося мальчишке, сидящему у гроба отца с застывшим от непонимания лицом. После этих событий минуло более полувека, а я до сих пор прихожу в ужас, когда вспоминаю происшедшее.

Сразу после похорон началось следствие. Еще в день катастрофы Резвова отделили от всех, и я его не видел, а впервые встретил выходящим из военной прокуратуры, когда входил туда по первому вызову. Следователь записывал мои показания и в конце беседы дал подписать. Я прочел и увидел, что он пропустил те места, где говорилось о сне и питании. Подписать эту бумагу я отказался категорически. Он стал намекать, что водитель не спал и не ел двое суток, и потому произошла катастрофа. После долгих препирательств он велел мне собственноручно описать все, как было. Описав все до мельчайших подробностей и подписав, я ушел.

Таких вызовов было около десяти, и каждый раз я писал все с большими подробностями, не упуская даже мелочей: какие были консервы, чем открывали, в какую сторону головой ложился спать и чем укрывался. Потом вызовы прекратились, а через полтора года один из наших офицеров был откомандирован в прокуратуру для работы в комиссии. Он мне рассказал, что там он случайно ознакомился со следственным делом, и фамилии моей в нем нет.

Резвову весь полк объявил бойкот, с ним не здоровались и не разговаривали, а вскоре его перевели в транспортную роту. Но через сорок лет после описываемых событий я в Москве на Ярославском вокзале сел в электричку и поехал к брату в Болшево. На следующей же станции в вагон вошел и уселся напротив меня Владимир Резвов, пьяный, грязный, неприятно пахнущий. Я долго смотрел на него, не решаясь заговорить, но уже при выходе спросил:

— Вы Резвов?

Он двинулся за мною, вышел на платформу, стал доставать из кармана недопитую бутылку, но, не узнавая меня, спрашивал, кто же я. Электричка двинулась, он, шатаясь, падал на движущиеся вагоны. Поймав на лету, я усадил его на скамейку и ушел. Чувство прикосновения к чему-то очень мерзостному долго еще преследовало меня.

Между тем время шло, разговоры о происшедшем ЧП постепенно стихали, армейская жизнь вновь входила в нормальную для себя колею. Прислали нового командира — полковника Сойченкова Андрея Спиридоновича, бывшего до этого заместителем начальника Харьковского танкового училища. Он сразу же обнаружил недостаток в огневой подготовке: из всех видов оружия стреляли отлично, а о крупнокалиберных пулеметах ДШК, установленных на каждом танке и самоходной установке, вроде бы и забыли. Начались зимние стрельбы по наземным и воздушным целям из ДШК.

Однажды Петр Николаевич поручил мне отнести семье погибшего командира его личные вещи, хранившиеся после катастрофы на складе: тревожный офицерский чемодан и меховую куртку. У входа в подъезд дома я застал Валерия, пытавшегося колоть дрова для растопки печи. Тамошние закавказские дрова, в основном карагач, не всякому взрослому мужчине под силу распилить и расколоть. После этого случая Гриша Гиндельман на станции на что-то выменял машину хорошего угля, из Мингечаура привезли, напилили и накололи с Малаховым много дров, обеспечив семью топливом на всю зиму. Так продолжалось до самой демобилизации — осени 1950 года.

Летом 1949-го я получил справку об окончании 7-ми классов средней школы, и почти сразу же началась сдача экзаменов в военное училище. Что из этого получилось, я рассказал ранее, и возвращаться к подробностям нет нужды.