1990

1990

В начале января БНу вновь приходит письмо от немецкой переводчицы Эрики Петрас. БН ответил на ее вопросы 15 января.

Из архива. Письмо БНу от немецкой переводчицы

<…>

В конце ноября узнала приятную новость — не знаю, известна ли она Вам или нет: Западногерманское издательство Suhrkamp Verlag, Francfurt/Main еще в 1990 году будет издавать Вашу повесть «Парень из исподней» (в моем переводе, лицензия). Поздравляю.

Что касается романа «Хромая судьба», то он, то есть немецкий текст, по всей вероятности уже сдан в набор. Большое Вам спасибо за быструю, подробную помощь — Вы нам очень помогли. Несмотря на это, к сожалению, осталось еще четыре вопроса. Очень мне неприятно и прошу прощения; очевидно, я их пропустила. Будьте добры, пожалуйста, помогите нам еще раз, пришлите ответы и объяснения. Будет верстка, сможем исправить все, что нужно.

Вопросы:

1) на стр. 192 (рукописи): Что такое спираль Бруно? Никто не знает, в словарях и справочниках не нашла, хотя полагаю, что это как-то от Giordano Bruno…

2) на стр. 285: «…как говаривал юный мистер Коркран». Кто это, из какого, может быть, произведения? Как писать эту фамилию в оригинале, на английском языке?

3) на стр. 334: «Мы храбрые ребята», «Урановые люди», «Про пастуха, которому бык выбодал один глаз» — это «просто так» названия, выдуманные Вами, или «настоящие» песни (к примеру, Высоцкого)? А если настоящие — можно ли их найти в каком-то сборнике или на какой-то пластинке?

На стр. 377: «Демон неба сломал мне рога гордыни». Это цитата? Где ее найти?

<…>

20 января — очередная публикация АНа в «Тюменском комсомольце».

Из: АНС. Поживем — увидим!

Насколько удачным был минувший год для страны? Для НФ? Для «Сталкера»? Как всегда, отдел фантастики «Тюменского комсомольца», берясь за разрешение столь серьезных и неоднозначных вопросов, учиняет своим постоянным консультантам «допрос»:

Какие надежды прошлого года не оправдались? Какие — оправдались?

Какие надежды вы возлагаете на новый год?

<…>

Аркадий Стругацкий:

1. Надеялся на поправку здоровья. Что касается сбывшегося — количество наших книг, изданных в СССР, наконец-то приблизилось к количеству изданного за рубежом. И мы очень гордимся этим. Наша мечта — чтобы Стругацких можно было купить везде, когда захочешь, любому человеку.

2. Жду, когда же, наконец, закончатся коллизии между руководством СП РСФСР и Ленинградской и Московской писательскими организациями. Совершенно подсудные речи прозвучали на последнем пленуме правления СП РСФСР. Это переполняет чашу терпения.

<…>

25 марта Авторы встречаются в Москве.

Рабочий дневник АБС

25.02.90

Вчера Б. приехал (с Адочкой и с прострелом) писать ЖГП.

Разбирали дела.

Идея: в конце — драка, молодые жестоко избивают посланца (потом остается только плащ — a la Пристли[59]?)

26.02.90

Сделано 5 стр. 31

Вечером сделали 2 стр. 33

Пошли наносить удары, раздвигаясь и складываясь, как огромные циркули.

27.02.90

Сделали 6 стр.

И ЗАКОНЧИЛИ ЧЕРНОВИК НА 39 СТРАНИЦЕ

28.02.90

Трепались про будущее.

1.03.90

Б. с Адочкой уезжают.

В третьем номере «Уральского следопыта» публикуется материал «Фантастика и фантасты в перестройке». Во многих читательских письмах упоминаются АБС.

Из: [Нестеренко В.] Фантастика и фантасты в перестройке

<…>

Ну, а теперь о фантастах. Я не понимаю, почему Аркадий Натанович скромничает. Именно он и Борис Натанович со своей социальной фантастикой были лучшими публицистами в застойные годы, они расшатывали саму административно-командную систему, заставляли нас активно мыслить. Пришлось мне некоторое время обучаться на философском факультете Киевского университета. Так вот, за чтение «Сказки о Тройке», «За миллиард лет до конца света», «Улитки на склоне» запросто в конце 70-х можно было схлопотать выговор, а то и быть отчисленным из вуза. Но мы читали, переписывали от руки. У меня «Сказка о Тройке» и сейчас хранится переписанная мной на первом курсе за три недели. Писал ночью, забившись в дальний угол подвала, при свете керосиновой лампы. Была у нас такая знаменитая лампа, «лампа доверия». При ней спорили до хрипоты, читали вслух «Час Быка» И. Ефремова, произведения Роя Медведева и другие, тогда запрещенные.

И самой популярной была фантастика. Она заставляла нас критически мыслить, оценивать положение в обществе. Скажу о троих писателях, которые занимали наши умы. Вернее, четыре их, просто братья Стругацкие для нас были одним целым, неразделимым. Их сочинения для нас были открытиями. За них ничего не жалко было отдать. Знаю по себе, за тоненькую книжицу отдал стипендию. Ну и сидел, как говорится, на воде и хлебе, хорошо, что была у нас выручка, подкармливали друг друга. Зато «Понедельник начинается в субботу» зачитали до дыр. И на семинарах по философии всегда использовали в споре аргументы, почерпнутые из этих книг. Хотя некоторые платили за это довольно большую цену. Насколько я знаю, ходили эти книги и среди рабочих. Не это ли лучшая публицистика!

<…>

Поток читательских писем в журнал «Знамя» по поводу прошлогодней статьи Ирины Васюченко «Отвергнувшие воскресенье» был столь велик, что игнорировать его стало, вероятно, уже невозможно. И в третьем номере журнала критик выступила с его обзором.

Васюченко И. Аннигиляция

Когда мне предложили ответить на читательские письма, посвященные моей статье о творчестве братьев Стругацких «Отвергнувшие воскресенье» (1989, № 5), я не представляла, что меня ждет. «Только, знаете, там есть разные письма, — с оттенком сострадания попыталась подготовить меня сотрудница редакции. — Да вы не огорчайтесь. Когда мало-мальски дискуссионный материал, всегда так…»

Каюсь: предостережение показалось мне неуместным. Я отдавала себе отчет, что статья придется по душе не всем, возражения могут быть резкими и, чего доброго, обоснованными. Не имея претензий на обладание истиной в последней инстанции, нужно быть к этому готовой. Что с культурой полемики у нас не все в порядке, — тоже не новость. О чем же предупреждать?

Предупреждать было о чем. Некоторые послания оказались ошеломляющими. Не потому, что их авторы обнаружили в статье стиль, достойный комикса, «похоронную торжественность», легкомыслие и, о ужас, отсутствие чувства юмора. И даже не потому, что в одном из писем моя работа оценена как «полный провал», поскольку я не беру в расчет эволюцию Стругацких, упускаю из вида, что писатели не тождественны своим героям, что их произведения остры, неоднозначны и «побуждают к самостоятельному мышлению». Мне-то казалось, что я толкую о том же на всем протяжении статьи…

Но если бы это было все! Ленинградка Р. Баженова гневно отметает «придуманные» мною «чудовищные обвинения» в адрес писателей, которые «помогли выжить целому поколению 60–70-х годов». Москвич Ю. Ревич беспощадно уподобляет меня тем «охранителям святости культуры», что жаждут упразднить рок-музыку и даже Грина или Дюма способны привлечь к ответу за порчу нравов. Жители Казани А. и Е. Зеличенок советуют мне печататься в «Нашем современнике»; они поражены, каким образом автору статьи удалось вовлечь достойных людей, руководящих «Знаменем», в «грязную закулисную интригу», и требуют публикации своего письма, ибо в противном случае останутся опороченными «как доброе имя Стругацких, так и доброе имя целого журнала».

Напротив, в письме, подписанном «профессорско-преподавательским коллективом Куйбышевского государственного университета» (господи, неужели там был кворум?!), мою «писанину» клеймят, ссылаясь на «самые широкие круги читателей», которые «не принимают всерьез братьев Стругацких, нашедших для себя „золотую жилу“, штампуя сомнительную в художественном и идеологическом аспектах бездарную фантастику». В своем гневе коллектив охотно прибегает к крепким выражениям, оправдываясь тем, что идут они «от души»: проза Стругацких — «дрянцо», я повинна в «клакеризме», то бишь в продажности, и в «удивительной наглости», ибо осмелилась «талантливейшего, умнейшего фантаста И. Ефремова» сравнить со Стругацкими. (Обидно за И. Ефремова, действительно талантливого писателя и к тому же интеллигентного человека. Будь он жив, даже коллективная душа, может быть, постыдилась бы использовать его имя в подобном контексте.)

Скорбя о «неразборчивости уважаемого журнала», позволившего мне на своих страницах «натужно теоретизировать, одобряя и восхваляя» Стругацких, авторы письма теряются в догадках, почему «Знамя» пало так низко: «Что, Васюченко очень Нужный Человек? Конъюнктура? Связи? Личные или корпоративные интересы?»

На это, право, не придумаешь, что и ответить. Можно лишь посочувствовать студентам Куйбышевского университета. В учебном заведении, где преподавательский состав проявляет такую мощь и сплоченность, должно быть, атмосфера не из легких. Побуждения читателей, которые, не разобравши дела, бросаются на защиту Стругацких, понятнее и по сути человечнее. В памяти еще свежи разгромные кампании прежних лет — немудрено, если кто-то пугается малейшего критического замечания в адрес любимых авторов. Однако в результате поклонники Стругацких осерчали на меня за «невосторженный образ мысли»: ту самую провинность, что вызывала державный гнев дона Рэбы из повести «Трудно быть богом».

Здесь нет парадокса. Пока нам, словно бдительным пионерам из детских книжек, всюду мерещатся заговоры и закулисные интриги; пока в средневековом тумане угадывается знакомый силуэт мельницы-врага, мы недалеко ушли от высмеянного Стругацкими арканарского правосудия. Плоха моя статья или хороша, как считают — спасибо им — Я. Быховский из Москвы, И. Хухров из Ленинграда, Р. Стенникова из Волгограда, О. Гольденштейн из Кишинева (впрочем, посвятивший добрый десяток страниц критике моих «спорных положений»), — это едва ли должно быть поводом для озлобления. Пускай наше общественное сознание не свободно от средневековых понятий, но и тогда, как говаривал персонаж той же повести, не вижу, почему бы благородным донам не сохранить хоть немного старинного вежества.

При таком условии я бы охотно и поспорила, и кое в чем согласилась со своими оппонентами. Но, увы: подобный разговор потребовал бы большей журнальной площади, чем сама статья. Поэтому я лучше отойду в сторону и предоставлю авторам писем послушать друг друга. Тем более что столкновение их мнений оказалось поучительным.

Так, многих возмутило замечание, что мир Стругацких жесток. «Какая жестокость? — сердится, например, молодой читатель Г. Головчанский из Перми. — Какая жестокость, я Вас спрашиваю?» «Васюченко борется с ветряными мельницами, приписывая Стругацким апологию формулы „цель оправдывает средства“», — язвительно замечает Ю. Ревич. Между тем, когда речь заходит о коллизии повести «Жук в муравейнике», те же читатели рассуждают о средствах и цели так: «Вот вам идеальная (или почти идеальная) демократия, и вот нечто, что (пусть гипотетически) ей угрожает. Что с этим делать?» (Ю. Ревич). «Выстрел Сикорски (убившего героя повести. — Прим. И. В.) — подвиг, жертва, этого нельзя не понять, это лежит на поверхности» (Г. Головчанский). Им вторит Р. Баженова, убежденная, что нечего восставать против жестокости, раз возник «конфликт между тем, что полезно государству и отдельному человеку. Льва Абалкина убивают, потому что он несет в себе программу, опасную для Земли. Возможен ли другой выход?»

Как хорошо нас научили, — что невозможен! Мы даже забываем, что там, где подобный вопрос разрешается выстрелом работника спецслужбы, о демократии говорить смешно… Мне возразят, что бессудная расправа вроде той, какая описана Стругацкими, в экстремальной ситуации возможна и при самом гуманном правлении — мол, не на облаке живем. Пусть так. Однако, когда нравственное чувство цивилизованного народа не извращено, он не хочет, чтобы во имя его блага приносились кровавые жертвы. К тому же и разум подсказывает ему, что подобные деяния оставляют в истории семена зла. А мы?.. Всегда готовы почтительно замереть, вытянувшись во фрунт перед государственной необходимостью!

Вымышленный мир Стругацких жесток потому, что отражает реальность — не столько нашего быта, сколько умонастроения. Демонстрируя в фантастико-приключенческом действии многие наши «почти идеальные» представления, эта проза дает возможность взглянуть на них новыми глазами, спросить себя, чего они стоят. Вот почему, вопреки подозрениям некоторых читателей, я не думала нападать на знаменитых фантастов. Это один из тех случаев, когда «неча на зеркало пенять…».

Кстати, читательские письма — лучшее доказательство «зеркальности» прозы Стругацких: просто удивительно, какие разные люди находят в ней отражение своих, подчас противоположных, воззрений. Так, Р. Арбитман и В. Казаков недоумевают, зачем уделять внимание «первым, романтически приподнятым утопиям» фантастов, ведь каждому ясно, что они давно не занимают ни самих авторов, ни их аудиторию. А Г. Головчанский возмущен моей непочтительностью по отношению к этим утопиям, которые он вовсе таковыми не считает: «Несмотря на Ваше утверждение, что мир коммунистического завтра, созданный воображением Стругацких, — неудача, тысячи тысяч поклонников этих произведений поставили цель — создание такого мира (что бы об этом ни говорили). Я требую, чтобы эти слова Вы взяли обратно».

Г. Головчанский настроен решительно. Для него, в отличие от В. Казакова и Р. Арбитмана, книги Стругацких не повод для «сомнения, рефлексии, поиска, а руководство к действию». Со всем азартом юности он готовится строить бодрый тоталитарный коммунизм, вычитанный из ранних повестей любимых фантастов. Общество, где все обретут счастье, отдаваясь делу без остатка. А кому не в радость суббота, по желанию передовых трудящихся превращенная в понедельник, пусть держит язык за зубами. Разве не так? Видите: Г. Головчанский ничего еще не построил, а уже велит мне помалкивать, раз против меня «тысячи тысяч».

Подобные разногласия в понимании идей и конфликтов прозы Стругацких встречаются в письмах поминутно. Едва ли не на каждое утверждение приходится отрицание:

— «Если герои (повести „За миллиард лет до конца света“. — Прим. И. В.) не соглашаются с природой, то в том смысле, в каком мы не хотим примириться с землетрясением, извержением, наводнением. При чем тут ненависть к природе?»

— «А чем Вам не нравится фраза Ермакова „Мстить и покорять — беспощадно и навсегда!“? Именно так! Человек будет богом! И „матушка-природа, стихия безмозглая“, падет к нашим ногам».

— «Богом быть не трудно, богом быть невозможно…»

— «Откуда Васюченко взяла, что Стругацких интересуют „приключения профессионалов“?.. Меньше всего их герои „люди действия“».

— «Вы правильно отметили: герои Стругацких — профессионалы. А профессионалы, как правило, целеустремленны и должны принимать решения».

— «Хочу поблагодарить Васюченко за несогласие с С. Плехановым…»!

— «Да еще задевает заметки настоящего интеллектуала С. Плеханова!..»

— «Кстати, о Плеханове. В наше время только слепой или сумасшедший может ставить в вину Стругацким „изничтожение зловредного арийско-славянского фантома“ (Плеханов С.). Бороться с „Памятью“ надо хоть так…»

На бумаге в мирном соседстве эти реплики кажутся записью нормального литературного спора. В жизни он пока невозможен: многие письма дышат нетерпимостью. Почитатели Стругацких, как и те, кто отрицает их творчество, не только встречают в штыки попытку непредвзятого анализа, но и спешат припугнуть оппонента мнением «самых широких слоев». Без опоры на авторитет масс обходятся в основном доброжелательно настроенные читатели. Ведь чтобы любить и размышлять, нет нужды чувствовать за спиной сплоченные ряды. Эта надобность возникает, когда дело пахнет расправой. Не зря Лавр Вунюков из «Сказки о Тройке» так любил повторять: «Народ не позволит…»

Там, где начинается стрельба из таких крупнокалиберных орудий, уж не до дискуссий о литературе. Признаться, трудно (а как хотелось бы!) вообразить, что мои оппоненты «справа» и «слева» захотят выслушать и понять друг друга хотя бы только в литературной беседе. Так и кажется, что при их встрече произойдет катастрофа. Аннигиляция. А если бы (говоря о фантастике, позволительно дать волю воображению) им удалось увлечь за собой сочувствующие массы, от имени которых они так уверенно возвышают свой голос?

Есть что-то глубоко болезненное в том ожесточении, что так легко охватывает даже людей читающих, думающих. Недаром Стругацкие — писатели, хорошо чувствующие свое время, сегодня с таким отчаянным упорством убеждают «отягощенных злом» опомниться, остановиться, подумать.

Годом позже, в первом номере ленинградского фэнзина «Сизиф» за 1991 г., Вадим Казаков в статье «Аннигилизм критики» подводит итог полемике Ирины Васюченко со своими оппонентами.

Из: Казаков В. Аннигилизм критики

<…>

В июне 1989 года Р. Арбитманом и автором этой статьи было написано в редакцию «Знамени» большое письмо с разбором сочинения И. Васюченко. Вот что говорилось в письме <…>:

<…>

«И. Васюченко словно не заметила, что от самых первых, романтически приподнятых утопий Стругацкие еще к середине 60-х подошли к жесткой, острой, проблемной „реалистической фантастике“. И если к самым первым вещам еще можно с некоторой натяжкой отнести слова насчет „активного“, „воинствующего“ (?) разума, цель которого — „рациональное переустройство мира“, то к большинству книг этот тезис совершенно не подходит. Меньше всего их герои „люди действия“ — чаще всего это люди сомнения, рефлексии, поиска. И неужели фраза „только сила делает героя значительным“ на полном серьезе относится к героям Стругацких? <…> Превращать в угоду концепции умниц, интеллектуалов, людей обостренного нравственного чувства в этаких бодрячков-дуболомов, несгибаемых „борцов за вертикальный прогресс“, видеть в книгах авторов „пренебрежение к человеку, если он не боец передовых рубежей“ — значит просто не понимать, что из себя представляет мир Стругацких.

Что означает положение: „писателей, вынесших из шестидесятых годов мечту о преобразовании бытия, не устраивают отрицательные результаты“? Как это понять, если учесть, что уже с начала 60-х авторы, за редким исключением, ориентируют читателя именно на „отрицательные результаты“?.. И не потому, что Стругацкие мрачные пессимисты, просто сладкие всепобеждающие развязки, „хэппи-энды“, по мнению Стругацких, не отражают истинной сложности бытия.

Откуда Ирина Васюченко взяла, что Стругацких интересуют „приключения профессионалов“?.. Герои Стругацких терпят поражение именно потому, что в них человеческое берет верх над профессиональным. Потому так понятны последние бессмысленные поступки Антона-Руматы (который не смог больше оставаться в скорлупе профессионализма) или Кандида, который с очевидностью понял: с „прогрессом“, который „вне морали“, ему не по пути. Потому терпит моральный крах единственный профессионал у Стругацких — инспектор Глебски, а Фил Вечеровский, не имеющий ни малейшего шанса на победу, нравственно остается непобежденным…

То, что авторы не навязывают своего мнения и не педалируют правоту одного и неправоту другого персонажа — очень раздражает неискушенного читателя, которому хочется „ясности“: за кого авторы. У критика в этих случаях очень велик соблазн одну из точек зрения объявить точкой зрения Стругацких. Между тем, ценность произведений этих авторов в том и заключается, что они побуждают читателя к самостоятельному мышлению, и критик, который пойдет по легкому пути, окажется далек от истины. Поэтому, видимо, нет нужды комментировать все те страшноватые вещи, которые инкриминируются Стругацким (включая расизм): в такой степени авторы ответственности за своих героев, безусловно, не несут».

Некоторые повести Стругацких слишком явно не лезли в концепцию И. Васюченко. Вот почему о произведениях «Хромая судьба» и «Волны гасят ветер» критик не сказала вообще ни слова. Вскользь — и совершенно не по делу — бросила она пару реплик о «Втором нашествии марсиан» и «Пикнике на обочине». Зато повести «За миллиард лет до конца света» посвящена чуть не треть статьи. Полагая, что в застойные годы никакого серьезного анализа этой повести не было и быть не могло, И. Васюченко решила осчастливить человечество собственной трактовкой. Суть ее, главным образом, в двух положениях.

Во-первых, как говорилось в нашем письме, «критик изображает героев повести в виде неких фанатиков, которые за-ради своей любезной науки готовы всю нашу Землю (а то и Вселенную) под удар поставить». И. Васюченко пишет: «Главная беда этих адептов сверхцивилизации — недостаток культуры, узость духовного кругозора. Невежды во всем, кроме своих схем, „интегральчиков“ и пр., они мечтают быть благодетелями человечества, о котором не имеют понятия». Удивительно знакомая формулировка. Примерно в такой манере в неудобозабываемые годы было принято в нашей рептильной прессе отзываться об А. Сахарове и его единомышленниках! Удивительная вещь — играющая в прогрессивность и защиту общечеловеческих ценностей, Васюченко в своих выводах смыкается с оголтелым ортодоксальным коммунистом А. Шабановым, еще в 1985 году обнародовавшим в «Молодой гвардии» (№ 2) те же обвинения Стругацким и допустившим точно такие же передержки. Обоим собратьям по перу для подтверждения своей тенденции приходится увечить или вовсе ломать текст Стругацких. В данном конкретном случае И. Васюченко признаком бескультурья героев «Миллиарда…» считает то, например, что астроном Малянов где-то когда-то не сразу понял, что цитируемый приятелем текст — это стихи. Отсюда следует, что ученые «далеки от искусства и литературы, равнодушны к прекрасному». Комментарии излишни.

Между тем, речь-то в повести идет о совсем других вещах! Вернемся к нашему письму: «Не ради чистой науки и личного комфорта бьются герои с черт-те какой неведомой силой: бьются они за свое человеческое достоинство, за право свободно мыслить, за право совершать поступки… Повесть, созданная в середине 70-х, как в капле воды отразила положение, в которое зачастую попадал не только ученый, а просто самостоятельно мыслящий человек в те самые застойные годы. А потому в повести нет „отрицательных“ героев: даже сдавшиеся под гнетом обстоятельств, угроз себе, родным, они вызывают не презрение, а понимание: не всем — как Фил Вечеровский в повести или академик Сахаров в реальной жизни — удалось стоять до конца».

Впрочем, этим подтекстом повести, скрытым за Гомеостатическим Мирозданием, следователем с многозначительной фамилией Зыков и прочими внешними проявлениями, И. Васюченко пренебрегла. Не в силах отрешиться от героически-мушкетерского прочтения книг Стругацких, она даже главных героев повести превращает в четырех мушкетеров Дюма, начисто забыв о «сверхкомплектных» Глухове и Снеговом. Но будем благодарны критику. А ну как она уловила бы параллель не с Дюма, а, скажем, с «тремя поросятами»? Примеривать Вечеровского к идеалу отважного поросенка Наф-Нафа — чем не занятие для критика, берущегося просвещать юных читателей фантастики?

Ответа на свое письмо мы ждали долго. Только в начале 1990 года пришел ответ — и не от редакции, а от самой И. Васюченко. Мы считаем уместным привести его полностью, опустив лишь ритуальные выражения почтений и преамбулу.

«Вскоре, наверное, появится в „Знамени“ мой ответ на корреспонденцию по статье. Она довольно обширна, меня бранят справа и слева — одни за то, что бесстыдно восхваляю таких гнусных писак, как Стругацкие, другие за то, что клевещу на таких великих гениев. Есть и несколько больших писем, среди которых — Ваше, на них, естественно, не ответишь одной короткой заметкой.

Убеждать Вас, что моя статья не так плоха, как Вам кажется, не буду — это и неинтересно, и бессмысленно, и, наконец, я сама по ряду причин от статьи не в восторге. В чем Вы совершенно правы, так это относительно „заговора молчания“. Я-то хотела сказать, что не было серьезного критического анализа. И теперь уверена, что быть его „до гласности“ не могло по причинам хотя бы техническим, но — тут Вы опять правы — всего, что значится в собранной Вами библиографии, я, разумеется, не читала. А то, что читала, казалось мне совершенно „мимо“, хотя Вы, возможно, оценили бы это иначе. Но так или иначе, выражение относительно „заговора“ было неточным, и то, что в некоторых читательских письмах со мной пылко соглашаются, не оправдывает подобной неточности.

Спорить с Вами насчет Стругацких мне не хочется потому, что, сколько бы у меня ни было доводов и соображений, Вы, как мне кажется, захотите не столько понять их, сколько обязательно опровергнуть, и в каком-то высшем смысле будете, может быть, правы: Вы-то защищаете то, что любите, а я холодно разбираюсь в интересном, но достаточно, по-моему, сомнительном литературном явлении. Для Вас это — Ваша главная тема, для меня — нет. Ваше отношение к ней горячо и определенно, мое — безвыходно и двойственно. Я же понимаю, что по сравнению с Пикулем и „Вечным зовом“ Стругацкие — высокая литература, что их проза гуманна по сравнению с писаниями Распутина и интеллигентна там, где Белов может сойти за мыслителя. А мы именно там и живем, так что отказывать Стругацким во внимании было бы несправедливо.

В одном возражу вам, и не ради пререкания, а потому, что для Вас, раз уж Вы занимаетесь Стругацкими, это может оказаться небесполезным. Разделываясь с моей концепцией, Вы весьма решительно противопоставляете моим заблуждениям свои единственно верные выводы. Подобный метод, и вообще не самый плодотворный, по отношению к Стругацким особенно неоправдан — должна сказать, что письма их почитателей доказывают это лучше, чем сумела бы сделать я. Двойственность этой прозы феноменальна, разные люди с пеной у рта превозносят ее за разные, зачастую взаимоисключающие идеологические тенденции. Среди этих поклонников попадаются прямо-таки неистовые сталинисты (если иметь в виду не слабость к известной персоне, а тип мироощущения). Вы скажете, что здесь недоразумение? Однако не с каждым писателем может произойти недоразумение подобного рода — скажем, Ю. Домбровского никогда не примет за „своего“ человек тоталитарного склада… У меня свое толкование этой двойственности, Вам вольно считать его несправедливым, однако двойственность налицо — занимаясь Стругацкими, право, грех это отрицать. А что Вы скажете о недавнем огоньковском интервью? Все вроде бы так разумно, культурно, и вдруг — этот чудовищный пассаж насчет „физического отвращения“ к панкам и т. п. А ведь брезгливость к человеку — одно из самых антикультурных, низменных и опасных чувств, по нынешним временам не понимать этого, кажется, невозможно…

Извините, я не собиралась спорить, да и теперь не хочу. И вполне осознаю, что пишу сумбурно и длинно; не взыщите, это от усталости и спешки. Что до Стругацких, они все же чтение по преимуществу молодежное. В юности я и сама глотала эти повести с аппетитом, не обращая внимания на то, что (и тогда) раздражало и настораживало. Казалось, только зануда может придираться к таким занимательным книжкам. В сущности, и Вы меня в том же обвиняете. Но критик, он ведь и есть зануда, его дело — высовываться и каркать, что, мол, невеста „чуточку беременна“. Как отнестись к подобному сообщению — это уж добрая воля жениха, то бишь читателя. Вы свой выбор сделали: просто не поверили. Если Вы при этом не ошиблись — тем лучше». Пожелание успехов. Подпись.

В том, что И. Васюченко не пыталась оспорить по существу ни один наш конкретный аргумент, не видим ничего странного. Нас, говоря честно, ее объяснения задним числом и не интересовали бы. А вот то, что письмо лучше помогает понять логику и пристрастия самой И. Васюченко, интересно для понимания умонастроений всех критиков подобного рода, печатающих в прогрессивных журналах поклеп на прогрессивных же писателей. Все оказалось достаточно тривиально. Да, имеет место литературный снобизм. Да, налицо примитивное, неглубокое прочтение Стругацких. Да, перед нами непонимание (искреннее или нарочитое) специфики «фантастического реализма».

Профессиональному литературному работнику не пристало тратить красноречие, обличая огоньковское интервью Стругацких «Прогноз». Ему, профессионалу, следовало бы знать разницу между личным мнением писателя и миром его произведений. А словеса насчет «отвращения» — уже и вовсе демагогия. Иная брезгливость куда нравственнее, чем поведение критика, «холодно разбирающегося» в «сомнительном литературном явлении» посредством его фальсификации.

Профессионалу не следовало бы, даже в полемическом задоре, разбрасывать уничижительные оценки творчества Белова и Распутина. В конце концов, можно иметь одиозную общественную позицию и быть не просто хорошим, но и великим писателем (первый приходящий в голову пример — Достоевский). Для демонстрации «левых» убеждений И. Васюченко надо бы поискать более приемлемую форму.

Что касается «недоразумений» разного рода, то профессионалу, следящему за текущей периодикой, в голову бы не пришло упоминать имя Юрия Домбровского. В то, что И. Васюченко ничего не знает о погромных мемуарах Кузьмина в «Молодой гвардии», нам верить не хочется. Разумеется, за лже-соратников и лже-единомышленников покойный писатель ответственности не несет, как не несут ее за недобросовестных «интерпретаторов» и все прочие авторы, в том числе и Стругацкие.

Что касается «двойственного» восприятия книг Стругацких, то И. Васюченко попросту приписала нам собственные заблуждения. Это в ее работе, а не в нашем письме, на любой странице прослеживается стремление к «единственно верным выводам». И это в нашем письме, а не в ее работе, «двойственное восприятие» оценивалось как нормальное явление, более того — как заслуга Стругацких.

И еще кое-что об акушерско-гинекологических аналогиях, венчающих письмо Васюченко. Нам решительно непонятно, с какой стати «жених» должен принимать за чистую монету мнение совершенно постороннего человека, заявившегося откуда-то с улицы на чужую свадьбу и даже не знающего толком, кто «невеста». Если такому доброжелателю с максимальной настойчивостью будет указано на дверь — не видим в этом ничего удивительного.

Обещанный Ириной Васюченко ответ на читательские письма появился в мартовском «Знамени» (1990 г.) под названием «Аннигиляция». Неожиданным для нас он не был: после письма Васюченко нам стало ясно, что ошибки критиком признаваться не будут и дело спустят на тормозах.

И. Васюченко, мудро решив, что лучший вид обороны — наступление, сама перешла в атаку на читателей. Ей, как выяснилось, обидно, что ее аналитические способности не вызвали восторга части корреспондентов. Между прочим, в разряд неприятных для себя «ошеломляющих посланий» критик отнесла и письмо Казакова с Арбитманом. Более того: даже немножко поцитировала или пересказала. Естественно, вне контекста и без нашей аргументации.

Общий смысл сетований: ее, дескать, шельмуют за «невосторженный образ мыслей» фанатичные поклонники Стругацких, испугавшиеся «малейшего критического замечания в адрес любимых авторов». А ведь речь-то шла (по крайней мере, в нашем письме) не о «невосторженности», а об элементарной профессиональной недобросовестности автора статьи.

Но оправдываться И. Васюченко не хочется, и она решает в два счета закруглить нежелательную полемику. На счет «раз» заявляет, что «я бы охотно и поспорила, и кое в чем согласилась со своими оппонентами». Да вот беда — не нравится Ирине Николаевне неуважительный тон читательских писем. Правда, О. Лацис в свое время писал: «Если один автор вежливо распространяет недостоверную информацию, а другой грубо называет это враньем — кто из них заслуживает модного упрека в недостаточной культуре дискуссий?» Между прочим, суждение это было напечатано в одном номере «Знамени» со статьей И. Васюченко…

На счет «два» критик скорбит о недостатке печатной площади и вместо себя предлагает «авторам писем послушать друг друга». Далее идет подборка цитат, отобранных так, чтобы показать, что «разногласия в понимании идей и конфликтов прозы Стругацких встречаются в письмах поминутно», а значит — нечего пенять на особое мнение И. Васюченко. О том, что отправной точкой писем было именно несогласие корреспондентов «Знамени» с критиком Васюченко, — тихо забывается. Читателям предлагается выяснить отношения между собой. При этом И. Васюченко громко ужасается, что «при их встрече произойдет катастрофа. Аннигиляция», и с безопасного расстояния призывает враждующие стороны к спокойствию и смирению. Таким образом, во всем оказываются виноваты читатели, имеющие наглость столь по-разному воспринимать Стругацких. Стругацкие, в свою очередь, виноваты, что пишут прозу, вызывающую неоднозначные мнения. А где же критик? Критик, убоявшись аннигиляции, покинул поле боя. От греха подальше…

Трюк состоит в том, что никто из читателей «аннигилировать» не собирается. Аннигилизм нужен критику лишь затем, чтобы напустить читателей друг на друга и на самих Стругацких. Предполагается, очевидно, что мнение Ирины Васюченко и есть та золотая середина, которая уцелеет, когда поле боя очистят от трупов и обломков оружия.

Несомненно, в числе высказываний корреспондентов «Знамени» есть спорные или вовсе, с нашей точки зрения, ошибочные. Но, во-первых, некорректно судить о целостной концепции по произвольным отрывкам. Во-вторых, даже будучи неправыми, корреспонденты «Знамени» имеют неоценимое преимущество перед Ириной Васюченко: они не желают «холодно разбираться», а бескорыстно отстаивают свою позицию.

Известно, что АБС активно способствовали росту публикаций фантастов «четвертой волны», «пробивали» новые имена в журналах и издательствах. Но порой было необходимо почтить память и маститых авторов. Одной из первых книг, которые выпустил кооператив «Текст», созданный при активном участии АНа, стал сборник Лазаря Лагина. Предисловие к нему написал АН.

Из: АНС. О Лазаре Лагине

<…>

Одна за другой выходили из-под его пера, выскакивали, как из обоймы, по выражению Леонида Леонова, крепкие книги, в которых острый, захватывающий сюжет удивительным образом сочетался с остротой политической: «Патент АВ», «Остров разочарования», «Атавия Проксима», «Съеденный архипелаг»… И над калейдоскопом ярких фигур ученых и пролетариев, убийц в мундирах и убийц во фраках, борцов и обывателей вырос вдруг, словно в противоположность милому и доброму Хоттабычу, жуткий, почти сатанинский в своей обнаженной пошлости чемпион предателей майор Велл Эндъю — воплощение всей гнусности человеческой истории от античных времен до наших дней, мастерски вылепленный Лазарем Лагиным образ человека, предавшего само человечество…

Вероятно, эти фантастические романы-памфлеты после «Хоттабыча» наиболее известны нашему читателю. Гораздо менее известна — не по вине автора, конечно, — его серия коротких и острых сатирических притчей, объединенных в своеобразный цикл «Обидные сказки». Сатирическое жало этих сказок направлено, если можно так выразиться, вовнутрь, что и объясняет, в известной мере, крайнюю их непопулярность у издателей доперестроечного периода. Над «Обидными сказками» Лагин работал с начала тридцатых годов и едва ли не до самой своей кончины. Наконец, был у Лагина и своеобразный цикл рассказов автобиографического толка, названный им «Жизнь тому назад». Лишь один рассказ этого цикла увидел свет до выхода настоящей книжки.

Умер Лазарь Иосифович в 1979 году.

Как младший его коллега я решаюсь добавить к сказанному, что всегда восхищался работой Лагина — и не только смелостью его фантазии, не только сюжетным мастерством, но и превосходной стилистикой, умением пользоваться словом, своеобразной интонацией, по которой узнавал автора с первых же строк, что, как известно, можно сказать далеко не о каждом писателе.

<…>

О создании издательства «Текст» и о своей работе с АНом рассказывает писатель и редактор Михаил Гуревич (литературный псевдоним — Кривич).

Гуревич М. Академический час Аркадия Натановича Стругацкого: Воспоминания

В 1987 году у Виталия Бабенко и Кира Булычева возникла мысль создать писательский кооператив. В стране подул, простите за банальность, ветер перемен, и то, что казалось немыслимым, вдруг могло стать реальным. Идею они стали обсуждать с теми, с кем были связаны человеческими и профессиональными отношениями: с членами Московского семинара молодых фантастов Валерием Генкиным, Владимиром Гопманом, переводчиком Андреем Гавриловым, сотрудниками журнала «Химия и жизнь» Михаилом Гуревичем и Ольгертом Либкиным. Кроме того, согласие на участие в проекте дали писатели старшего поколения Аркадий и Борис Стругацкие и Евгений Войскунский. Наконец, художником издательства согласился стать Владимир Любаров, замечательный книжный график.

К лету 1988 года идея не только созрела, но и была готова претвориться в реальность. Мы подготовили проект Устава и вышли на разрешительную инстанцию, которой оказалась комиссия по делам кооперативов, — ее возглавлял Ю. М. Лужков. Заседала она в каком-то офисе (слова этого, впрочем, тогда еще не было в нашем обиходе), на улице Мархлевского, нынешнем Милютинском переулке.

В начале августа 1988 года нам назначили день приема. Назначили на ночное время, днем Лужков, наверное, решал более серьезные вопросы. Пошли мы втроем: Кир Булычев, Гера Либкин и я (Бабенко и Гопман были в Венгрии на какой-то конференции фантастов). Понятное дело, не обошлось без очереди. Впереди нас толпились шашлычники, шиномонтажники и металлоремонтники, так что у двери лужковской приемной мы очутились только в начале второго ночи.

Происходившее смахивало на райкомовскую комиссию, дававшую в давние времена разрешение на выезд за границу: несколько убеленных сединами ветеранов с орденскими планками, несколько шустрых комсомольцев, а во главе стола сам будущий столичный мэр. Просмотрев наши документы, Лужков удивленно хмыкнул и не так чтобы очень доброжелательно сказал: «Значит, собираетесь издавать книги… А как быть с идеологией? Кто за ней смотреть будет?» Кто-то из нас ответил: «Среди нас такие известные писатели, как братья Стругацкие и Кир Булычев, кому, как не им…» — «М-да, — пожевал губами Лужков, — писатели они, что и говорить, известные, но только сами нуждаются в идеологическом контроле… Книгоиздание в целом — дело хорошее, но лучше все-таки вам работать с каким-нибудь надежным издательством. Оно будет осуществлять идеологический надзор, вы же будет заниматься редактурой и другими техническими проблемами. Так что перепишите Устав и приходите на следующее заседание комиссии». Наверное, мы представлялись ему каким-то подобием кооперативного машинописного бюро.

С этим мы ушли. И вскоре нашли идеологическое пристанище, сейчас бы сказали «крышу», — издательство «Юридическая литература», которому мы и по сию пору признательны за доброе «крышевание». Переписав Устав, через неделю пришли на новый прием к Юрию Михайловичу. На сей раз без Кира Булычева, но с Валерием Генкиным и Александром Кацурой. Увидев, что страшного словосочетания «издательский кооператив» в наших документах нет, а есть безобидный эпитет «редакторский», надзиратели за кооперативами дали нам «добро», и мы вышли в теплую августовскую ночь, довольные, что мечта сбылась, но перепуганные своим новым статусом — кооперативщики, кооператоры! Неужто не прихлопнут! Не прихлопнули, и в середине августа мы получили долгожданное разрешение на открытие кооператива «Текст».

Первое время, пока не обзавелись собственным помещением, мы собирались у меня, — обсуждали в первую очередь наши издательские планы. На одну из таких встреч пришел Аркадий Натанович. Пробыл недолго, говорил о том, что надо издавать книги, которые в страну десятилетиями не пускала цензура, то, что жило у нас в статусе самиздата, издавать Войновича, Владимова и других наших писателей, выброшенных советской властью за рубеж; тогда же впервые прозвучала мысль об издании сборника «Метрополь».

Обсуждали и издание книг Стругацких. Аркадий Натанович рассказал о бесчисленных главлитовских купюрах, о том, что изъятое из Стругацких по сомнительным идеологическим соображениям необходимо вернуть читателям. Для восстановления авторских текстов он готов поработать с толковым редактором, которому можно доверять. На это дело и отрядили меня, полагаю, прежде всего потому, что я жил в пешей доступности от Аркадия Натановича.

И вот в день и час, которые были обговорены заранее, я пришел к АН, по известному многим любителям фантастики адресу: проспект Вернадского, дом 119. От меня до этого дома, если по прямой, было метров 800. Поднялся на лифте. Дверь открыл сам АН.

Надо сказать, что фантастику я до того времени не очень любил. Читать ее читал, но немного: вся советская фантастика представлялась мне некоей фигой в кармане — это в лучшем случае; чаще же меня отталкивала вымученность, какая-то убогость этого жанра в Союзе, сам в соавторстве с Герой Либкиным, признаюсь, пописывал фантастические рассказики, два-три из которых напечатала родная «Химия и жизнь».

Творчество Стругацких, к стыду своему, я знал плохо. Поскольку Аркадий Натанович восстановление изуродованных текстов Стругацких решил начать с «Отеля „У погибшего альпиниста“», я ночью перед первым визитом к АН прочел повесть и понял, сколько я потерял, упустив мощную прозу этих авторов, и не стал скрывать перед АН свое восхищение «Отелем». Он смущенным жестом остановил мои восторги, но видно было, что ему приятно. «Ладно вам, давайте работать…»

Я незаметно осматривался — как-никак впервые в жилище такого известного писателя. Поразило, что была квартира обычной, типовой — с крохотной прихожей, где мог поместиться только один такой крупный мужчина, как АН. Мы прошли в комнату, очевидно, кабинет АН. Письменный стол, пара стульев, тахта, книжный шкаф, как я мог понять, с отечественными и зарубежными изданиями АБС. Меня удивила спартанская скромность обстановки, боюсь сказать, обычная советская нищета, хотя сам дом по проспекту Вернадского считался по тем временам вполне престижным.

АН был в домашнем: спортивные брюки, попросту говоря треники, причем изрядно растянутые, клетчатая рубашка темно-красных тонов, домашние тапочки, скорее шлепанцы, довольно стоптанные, поношенные. И при этом весь облик АН можно было охарактеризовать одним словом: величественный. Высокий, двигавшийся, несмотря на грузность, сравнительно легко. Богатырский разворот плеч, гордая посадка головы, густая седая шевелюра. Низкий красивый голос, в котором слышались и властность, и доброта.

До редакторской работы с АН у меня за плечами были только годы службы в журнале «Химия и жизнь». Там был принят авторитарный стиль редактирования: наши авторы в большинстве своем были прекрасными специалистами в разных отраслях знаний, но писали, прямо скажем, так себе. Понимая это, они редко спорили с редактором. И вот впервые в жизни я столкнулся с совершенно иным автором.

Разумеется, я понимал, что здесь неуместны даже мелкие редакторские придирки, но мой карандаш то и дело шкодливо лез в текст классиков. Не на того напал! Аркадий Натанович отметал все мои замечания по тексту и даже не хотел их обсуждать. Только раз, кажется, скрепя сердце он принял какую-то мою малозначительную правку.

Прошло 45 минут работы, когда АН вдруг сказал: «Перерыв» — и достал из шкафа початую бутылку коньяка, два классических граненых стакана и кулек каких-то конфет, вроде помадки. Налил ровно по полстакана и сказал: «За успех нашей работы!» Мы выпили, заели конфеткой, перекурили. И продолжили работать. Через 45 минут процедура повторилась: полстакана, конфетка, перекур. После часов четырех работы я почувствовал, что все вокруг плывет. АН, напротив, был бодр и вполне работоспособен, но понял, что его редактор уже далек от своей лучшей формы и великодушно предложил на сегодня работу завершить. И я на неверных ногах побрел домой.

Работа над «Отелем», а потом после ее завершения над «Тучей» продолжалась дней десять — и все в том же ритме. Утром я приходил к АН, мы 45 минут вкалывали, потом опорожняли свои граненые стаканы — и продолжали редактировать. Однажды перед очередным коньяк-брейком, когда классик полез в шкаф за бутылкой, я спросил: «АН, а почему вы делаете перерывы ровно по истечении академического часа?» Он ненадолго задумался, потом на лице его появилось удивление. «Ты говоришь, 45 минут? — задумчиво спросил он, разливая очередную дозу. — Интересно…» И поднял стакан.

Ой как не хочу быть отнесенным к породе «воспоминальщиков», которые вытаскивают тот или иной эпизод своего общения с великим человеком, выпячивают близкие отношения с ним. В общем, моя короткая редакторская работа с Аркадием Натановичем для него и впрямь была малозначительным эпизодом, для меня же осталась дорогим воспоминанием. И когда я рассказываю о наших с ним коньяк-брейках, не делаю никаких обобщений — пил ли АН или не пил, много или мало. Не знаю. Думаю, просто ему в то время надо было держать себя в тонусе, что он и делал каждый академический час…

А вообще более жесткого и неуступчивого автора, дорожащего каждой буквой своего текста, мне как редактору встречать не приходилось. Аркадий Натанович управлял мною, командовал мною, можно сказать, дирижировал процессом редактирования, с непередаваемой интонацией произнося или выкрикивая мое имя. Его «М-и-ш-ш-ш-а!» выражало весь спектр чувств: протест, несогласие, упрямство, порой раздражение, а то — крайне редко — лестную для меня похвалу. В работе АН не позволял никаких отвлечений, но после нее становился старомодно учтив и политесен. Трогательно провожал меня до лифта, желал всего хорошего.