1990

1990

25 января 1990

Четверг

Вчера какое-то странное мероприятие у нас было в театре «Таганские среды».

Вел Вознесенский. Я какие-то слова произнес. В его защиту. Он целовал меня. Были мы с Сережей. А Сережа у Шацкой был, кассеты брал и… «Она меня так хорошо накормила… первое, второе…»

27 января 1990

Суббота

А Досталю спектакль понравился. «Вас Любимов погрузил в какую-то атмосферу… И стол, и костюмы, и решение персонажей… Нет, это все очень хорошо… И ты прекрасен, и ваш тандем с Аллой… Это уже больше, чем простое партнерство… Рядом с таким Сальери такой хилый Моцарт… Он человечески мелок — без судьбы и характера… Он вашу компанию портит, и Сайко… Ну, что это…» Говорил долго и хорошо.

28 января 1990

Воскресенье — отдай Богу

В театре полный развал. Я такого не помню даже в самые худшие времена. Впрочем, когда они были — «худшие»? Когда уехал Любимов? Театр бурлил, да, но, кажется, было и сплочение какое-то и духовная крепость. Уходили артисты. Ну так что ж… И вот расплата за всю безнравственность наших руководителей. Начиная с разговоров о кризисе театра во времена Эфроса, со снятия Дупака. И пришли мы к разбитому, неуправляемому корыту. Смирнов в горячке, пьет и срывает спектакли. Хитрый и коварный Бортник придумал себе опять не то больные зубы, не то ангину. И летят спектакли один за другим. Корнилова улетела в Америку, никого не спросясь и не поставив в известность. Золотухин отказывается играть «Годунова» лишний раз, ему наставили спектаклей через день. А ему вводить Щербакова за Смирнова. Это большая потеря для спектакля «Живой», но отменять нельзя, и неизвестно, когда появится Смирнов. И выйдет ли Ванька на «Живого», если он Пимена играть отказывается, ссылаясь на болезнь.

29 января 1990

Понедельник

Можаев, которого я встретил 25-го в день Высоцкого:

— Валерий, привет! Ну, я этим сволочам дам… Главному я уже выдал. Они ведь из-за меня тебя в союз не приняли, из-за моей статьи… Помнишь, я тебе говорил, где я всем сестрам по серьгам… Это против меня интриги. Но ты не расстраивайся, ты будешь в союзе, ты пиши… И имей в виду, что я ни единым словом не солгал, не польстил в рекомендации. Я это написал не потому, что ты мой герой, мой летающий белокрылый лебедь или мой друг. Нет, это действительно так, книжка хорошая у тебя.

Энто мне очень по душе пришлось — ни единым словом не солгал, не польстил.

Что происходит в стране? Воюет Кавказ. Отделяется Литва. «Память» громит «Апрель», «Память» открыто объявляет, что 5 мая будут погромы. «Сионисты и породненные с ними люди — вон из России!» Вот это формулировочки. Даже Гитлер был мягче с «породненными с ними людьми». «Лигачев — последний оплот борьбы с сионизмом».

Щекочихин и Мурашов делают депутатский запрос министру МВД Бакатину: призвать к ответу за агитацию национальной розни, войны и пр.

О чем думает сейчас Горбачев? По всей социалистической Европе идет роспуск компартий… Хоннекер в марте предстанет перед судом за измену родине. Живков и семья под арестом. Чаушеску расстрелян. Трещат наши обкомы. Их выгоняют в полном составе бюро. О чем думает Горбачев? Что он скажет в свое оправдание на пленуме, когда высшей партэлите повысили зарплату на 40 %? О чем он думает? «Когда наши идеи идут по миру!..» — воскликнул Каганович и не поправился. А может быть, изречение вещее принадлежит Хрущеву? Это скорее похоже на его стиль.

30 января 1990

Вторник

Какая зеленая жуть одолела меня с утра, когда я глядел из четырех окон моей трехкомнатной камеры на мировое пространство! Неужели этот полет сорвется у меня? Этого я не перенесу. А снег валит и валит. Но лучше уж не улететь, чем не прилететь вовремя. Положись, Валерик, на судьбу… и на Бога. Он-то ведает, что творит.

Распутин открытку с Парфеноном прислал. Так написано мелко, Тамарка в лупу расшифровать не могла. Однако ж, как смог…

«Вот так, дорогой Валерий Сергеевич! У нас Парфенон поболе… Все вроде то же, а попригожей, потому что только что от его стен, только полтора месяца прошло. И забыл бы — да твоя открытка напомнила, что родительскую во многих смыслах для нас страну посещал и с древней цивилизацией знакомился. За цивилизацию «спасибо» не скажу, заросла, а за православие поклонился. С наступающим Новым годом, Валерий! Будем надеяться, что проведем его в добром здравии, несмотря на предчувствия, предсказания и хреновое настроение. Слушал твое слово у Шукшина — очень и очень хорошо! Тамаре и Сереже кланяюсь. Тебя обнимаю.

В. Распутин».

2 февраля 1990

Пятница

Сегодня у мемориальной доски Мейерхольду будет возложение цветов — пятьдесят лет со дня гибели. Поминать будем всех деятелей культуры, загубленных Сталиным.

Сапожников: «Ты, писатель, объясни мне как психолог: отчего все малярши неземной красоты существа? Именно малярши… Боттичелли… Ну, почему?»

3 февраля 1990

Суббота

Дал телеграмму в «Советскую культуру»:

«В этом году исполняется десять лет со дня кончины Владимира Высоцкого. Предлагаю переименовать ныне существующую ул. Шверника в улицу В. Высоцкого. В доме № 11, к. 4 по этой улице с 1963 по 1975 год жил Владимир Высоцкий. Теперь там живут его внуки, Наташа и Володя.

Напомню, что на похоронах В. Высоцкого в 1980 году представителем Управления культуры Моссовета было официально заявлено, что в ближайшее время одна из улиц в Москве будет названа именем В. Высоцкого. До сих пор этого не случилось.

Нар. артист РСФСР Валерий Золотухин».

4 февраля 1990

Воскресенье

Лисконог[37] возник. «Встречи для вас» — московская программа. И уже трушу. Меня по телефону зрители будут спрашивать о политике, о «Памяти», о евреях, о национальных отношениях, о Высоцком. Я так косноязычен, смогу ли я сохранить достоинство? Как я буду изъясняться, лишенный матерного слова, мыча и пр.

8 февраля 1990

Четверг

Демидова. Стоим в окне. В финале. Граббе-Басманов ведет сцену.

— Что это с ним случилось? Он стал быстрее играть.

— Да, действительно. Я тоже заметил сразу и подумал, что это ты ему сказала.

— Что ты! Боже упаси! Я в этом театре только с тобой могу разговаривать, тебе могу сделать замечание. И Володе в свое время могла что-то сказать.

Это прозвучало комплиментом царским. Хотя она прекрасно знает, что врет. Сколько она на «Вишневом» в свое время всем, как говорится, дерьма накидала. Целые драмы получались из этих поучений.

26 февраля 1990

Понедельник

Митинг, которым нас так пугали большевики (нагнали войск в столицу из страха, что народ пойдет на Кремль), прошел без скандала. Но на этом дело и закончилось.

Нашему министру досталось, говорят, на митинге за палки в колеса Народному движению — его выступление по ТВ. Ну что ж, Коля вступил с ними в игру. Теперь мы вспомним, за что они (Любимов, Смехов и др.) упрекали Эфроса. И где та граница, за которой начинается эта игра?

28 февраля 1990

Среда, мой день, Курск

Я продаю свое прошлое — дневники, воспоминания о детстве. Все продаю — себя, родителей, друзей, любовниц, жен, детей. Все, что можно продать, я, кажется, уже продал, больше продавать мне нечего, потому что новых поступлений душа моя не имела от моей «деятельной» жизни. Вот и сейчас, когда решается судьба отечества, моего голоса в этой борьбе не слышно. Я жду, что то, о чем мечтаю в душе и сердце, сделают за меня другие. Я даже не знаю, кто мои депутаты в районе, куда они меня зовут, за что ратуют, я равнодушно, не глядя, бросаю бюллетень в урну с привычным: «Ничего все равно не будет, а если будет, то хуже». Привычка, ставшая натурой большинства, «терпимость равнодушна». И потихоньку пытаюсь устроить свои маленькие личные дела, заработать, хотя и не знаю для чего, потом пропить максимум, чтоб расчеловечиться окончательно и «на груди ее прелестной счастливым быть» с сильным запахом кретинозности.

«Верстка прошла, все хорошо, я заказала для вас пятнадцать номеров, постараюсь еще пять раздобыть через заведующую редакцией», — это мне вчера сообщила Железнова. И эта фраза меня грела вчера целый день, греет и сейчас. Хорошо бы этой публикацией вызвать некоторый скандальчик, который стал бы своеобразной прелюдией, репетицией к большому скандалу после опубликования дневников.

Эрдман. Вчера на репетиции я как-то вывернулся за счет басен, дав понять и Смехову, и партнерам, что я готовился и думал. На самом деле, я только всего и сделал, что прочитал какие-то машинописные интермедии, и басни мне показались спасительным вариантом — что-то культурное из этого выловить можно. Любимов, по словам Веньки, увидит, что можно сплести из этого кружева. Он, как никто, умеет быть автором-сочинителем спектакля, быть в материале вольным, свободным — «чего захочет моя левая нога…» Ставить пьесу вчистую ему неинтересно, он в этом не силен и это понимает. Но пьеса старая, хотя и гениальная, как говорят… Черт его знает. Николай Эрдман — «Самоубийца». Идея… А я не самоубийца своего таланта?! «Безвременье вливало водку в нас». Нет, в меня вливало водку не безвременье. Хотя… закрытие «Интервенции», закрытие «Кузькина» — что это, как не повод напиваться. Ах, батюшки светы… А бабы?! Но зато у меня есть Денис и Сережа!!

1 марта 1990

Курск, «Октябрьская», 0.20

Репетиция. Мы уехали, мы приехали, и Любимов мягко, деликатно:

— Пришла записка с вопросом: «Как вы расцениваете выступление Н. Губенко?» — «Как не лучшее». А что мне было делать? Дальше я пошутил — лучше бы он играл Ленина… Но, может быть, это лишнее.

2 марта 1990

Пятница

Итак, если я правильно понял Карелина и ситуацию с бумагой, книга должна выйти в 3-ем квартале, то есть срочно, по нашим понятиям. А для того, чтобы она набрала тираж, нужно убойно ее продать, сделать убойную аннотацию в несколько строк. Я это должен сочинить в кратчайший срок до отъезда в Суоми.

То, что я решил опубликовать, обычно завещают публиковать после смерти либо уничтожают при жизни. Но я игрок. И хочу выпить эту чашу при жизни. Хочу быть героем. Я решился на этот поступок, хотя кто-то назовет его богомерзким. Но посеешь поступок — пожнешь привычку, посеешь привычку — пожнешь характер, посеешь характер — пожнешь судьбу. Я хочу знать свою судьбу, будучи физически живым.

3 марта 1990

Суббота. Кухня

Кажется, я не зря встал в половине шестого. Какую-то «убойность» я сочинил. Прочитав подобную аннотацию, я тут же встал бы в очередь за книжкой «Дребезги».

Зачем я про Губенко ляпнул, что он не должен был бы выступать, а то хотел он или не хотел, но помешал кому-то прийти на митинг, выйти на улицу… А впрочем, все… Пусть знает. Габец[38] высказала альтернативную точку зрения, и хорошо.

5 марта 1990

Понедельник. Поезд

При выходе из вагона Любимов не поприветствовал меня, и Губенко не поздоровался. Сделал вид, что не заметил. А я думаю, ну да и хрен с вами, вот выйдут «Дребезги»… Ну и что будет, когда они выйдут? Ничего не произойдет. Нет, что-то должно произойти… что-то будет.

Губенко. О Шостаковиче, Соломоне, Волкове… родственники и т. д. Внедряться в подробности (книги). У таких людей так много толкователей их биографий, поступков, что надо дать отстояться времени, которое ответит, чем они были на самом деле.

Разделение труда между «Таганкой» и зарубежьем.

Любимов:

— Из всех контрактов мне удалось девять месяцев провести на «Таганке». Но есть контракты, которые давно подписаны, и я не могу подвести компании и свою семью, ввиду неустоек, если я не выполню контракт. Сын говорит на пяти языках, поменял четырнадцать школ, хочет быть артистом.

Вопрос министру. Приезжают, уезжают. Третьяк уехал… Как остановить поток самых талантливых художников?

— Останавливать не надо и остановить невозможно. Закон должен поторопиться. Вопрос эмиграции как некий раздражитель должен быть снят.

Любимов:

— Видите ли, театр не должен бегать за сенсациями, он должен создавать произведения искусства. А над произведениями искусства время не властно.

Губенко:

— Я был бы против прямолинейного деления на друзей и врагов. У Л. пикантная ситуация — на месте министра сидит его артист, а он по инерции пытается режиссировать. Потом вспоминаем, что мы не на сцене… Гавел[39] был у нас в министерстве. Никулин пригласил в цирк, а я наблюдаю этот цирк каждый день. Ежедневный спектакль — Верховный совет…

— Что означает Высоцкий сегодня для театра?

Любимов:

— Мы пытаемся ответить это нашим спектаклем.

Губенко:

— Запрещать будет история — это было хорошо, это было плохо.

Любимов:

— Еврейский вопрос — сознательное нагнетание напряженности, страха, а с другой стороны, очень печально, что какая-то часть людей сознательно способствует этому нагнетанию.

— Перед демонстрантами вы выступали. Вы не считаете, что это был промах?

— Не считаю. Журналист задал вопрос, я ответил, а дальше их дело — помещать этот мат или нет.

Губенко:

— Оказалось, что противостояние, противоборство власти и художников чуть ли не единственное условие процветания искусства. «Что бы сделать, чтобы закрыли спектакль?» — и приходит к выводу, что надо делать «Годунова», «Высоцкого». Моя беда — уровень информации о том, что делается в глубинке. А вдруг там где-то сидит молодой Любимов!

К актерам: изменился ли Любимов за это время?

— Стал еще лучше, чем был, — Славина ответила. — Как Христос возвращается…

Губенко:

— Театр не может быть без диктатуры, без хозяина.

Смехов:

— Когда отца не было пять лет — мы догнали по возрасту… Запад сохранил спортивную форму, а мы постарели, питание не то…

Гостиница. Министр веселый, в своей манере, несколько нагловато-обаятельный. И здесь ему речь в «промах» поставили, что там мое мнение для него. Это, пожалуй, самый пикантный вопрос был. Да еще, изменился ли Любимов. Что я такой тупой, ни на один вопрос ответа не знаю, а завтра у меня личная пресс-конференция и интервью.

Вот. У Красильниковой лишнего кипятильника нет.

6 марта 1990

Вторник

Репетиция долгая, но легкая. И шеф, и министр в очень неплохом настроении. Я опоздал на репетицию из-за интервью, но все обошлось. И интервью я успел дать, и сфотографироваться, и книжку свою переводчице подарить, чтобы она предисловие Можаева перевела девушке-журналистке.

7 марта 1990

Среда, мой день. Суоми

Зарядка, молитва. Душ, завтрак. Сейчас около 10 финского. За завтраком узнаешь всякие новости — говорят, Губенко летит на пленум и последний спектакль играть не будет, текст его будут разбрасывать. Текст — не беда, кто споет так… Надо было бы мне раньше подумать, что-то я бы смог выучить на гитаре. Теперь поздно.

Май 1982. Мы были первый раз в Хельсинки, Турку, Тампере. Тогда-то и была прогулка Любимова с Катей по перрону таможни, тогда-то я и пел «Нас на бабу променял». Тогда-то я и привез из Хельсинки синие куртки мне и Тамаре.

Любимов летит отсюда в Японию. Там его англичане играют «Гамлета». Сколько он там пробудет?! Собственно, интересует-то меня всего лишь один день — 17-е. Когда я не смогу быть на «Самоубийце».

9 марта 1990

Пятница, шел дождь, теперь снег

Катя родилась в 1982 году, Влада не стало в 1984. Он ушел в мир иной в возрасте 53 лет. Высоцкий в ее судьбе — «два раза он мне помог…» Дальше она не стала развивать, вообще на интимные подробности, на которые я рассчитывал, ее не шибко-то выведешь. Но кое-что я знал и от самого Володи. С какой стати он повел ее к югославскому режиссеру? С какой-то стати повел. У него вообще была такая миссия прелюбопытная — желание выдать своих любовниц за иностранцев. Сколько я их знаю (далеко не всех) — у них в мозгах была им эта идея посеяна, гвоздь этот был вбит, что бабы красивые должны жить красиво и из этой нищеты бежать к богатым мужикам. То, что они по мановению его мизинца ложились или летели к нему, было не обсуждаемо и само собой разумеющееся. Хотя, как рассказывал мне Иван, с той же Таней С был случай другой. Как-то, снова расположившись к ней или от скуки ради, он ее позвал, а она не пошла, сказав: «Извини, Володя, но у меня есть мальчик, которого я сейчас люблю». И Володя восхитился и рассказывал об этом весьма уважительно. Так вот. Он ее привел и порекомендовал Владу (абсолютно допускаю) как актрису, в этом тоже была одна из его характерных черт — он помогал устроиться профессионально. Иваненко в этом смысле всем ему обязана.

И второй случай по моим наблюдениям и вычислениям из ее исповеди… Это когда она попала в аварию и ее, изломанную и покореженную, привезли в больницу. Она попросила достать свою записную книжку и продиктовала телефоны «Мосфильма» и Театра на Таганке, администраторской. По стечению обстоятельств там оказался Володя, он поднял трубку… по стечению в этой больнице оказался его друг — хирург. В общем, была отдельная палата, в дальнейшем уставленная цветами югославского режиссера. На операцию был вызван лучший косметолог. По стечению… два дня назад вернувшийся из Лондона, он же и достал конский волос для шитья по лицу и пр. И опять добрый жест Высоцкого.

Перспектива у нее была самая надежная, она была его актрисой (Влада), она стала матерью его ребенка. Он заваливал ее подарками — от машины до колготок. Когда его жена приезжала по делам в Москву и останавливалась в том же «Белграде», Влад помогая ей по делам, возя ее по магазинам, оставался жить у Т. Так что, будущее ей светило так или иначе. По полгода она жила у него в Югославии, они снимали квартиру, по полгода она жила у него в отеле в Москве, и КГБ махнул рукой. Потом он и у них, у ее родителей жил.

— Он был для меня и отец, и друг, и любовник, и сын, и муж… Мне не доставляло труда приносить ему утром в постель чай, подавать ему в постель обед, он с детства страдал туберкулезом коленного сустава, прихрамывал. И мне все это было в радость. И, конечно, он меня воспитал. Я много взяла от него. А для родного коллектива я — б… проститутка. Но мне плевать на это.

Вот история Тани С., которая хотела, могла, но не вышла замуж

Лейб-медик Карпинский: «Понимаете, если отрезать палец солдату и Александру Блоку — обоим больно. Только Блоку, ручаюсь всем, в пятьсот раз больнее». Ключ к разгадке тайны поэта-Высоцкого, разница между нами — солдатами и им — поэтом.

Какая потрясающая книга! Я научусь к семидесяти годам так писать. Леонид Каннегиссер, убийца Урицкого, был поэтом. А эта «таблица умножения» адская.

10 марта 1990

Суббота

Прекрасно. Уже в середине я понял, что все идет хорошо. Я играл в удовольствие. Кажется, первый раз за многие годы присутствие Любимова в зале не зажимало меня, а придавало сил, азарта и удовольствия. Он давно не видел меня в этой роли. Доволен я и партнерами.

Любимов благодарил, отмечал атмосферу:

— Дай Бог, чтоб вы вечером не уронили. — Мне одному сказал, что в двух местах кульминационных я перебрал:

— Благодарю, что ты это все восстановил. Это надо играть. Он ничуть не устарел, спектакль. Слушали они хорошо и принимали, пожалуй, лучше, чем «Высоцкого». Для них «Высоцкий» — это все-таки ревю. А это театр, драматургия Трифонова, они читают, знают и любят. Так что публика подготовлена к спектаклю. Не зря мы поработали. Но в Москве мы еще раз вернемся к нему и какие-то вещи углубим.

Вот оно, актерское счастье!! Сыграл удачно — и счастлив. Гастроли мои закончились. И закончились с большим для меня самого знаком плюс. Не зря я вызвался репетировать, я подготовил площадку, сконструировал ее для себя, подогнал… и выплюнулся спектакль чистенько, ни одной мало-мальской затычки, накладки и пр. Пошли Господь удачи моим коллегам и в вечернем представлении!

Трифонов: «Я — Глебов!!» Любимов рассказывает, и за эти сутки раз десять он повторил, как начальники довели Ю. В. Трифонова, и он в покаянном порыве выплеснул в морду этим зажравшимся, не желающим ничего понять идиотам-чиновникам:

— Да это я — Глебов. Вы хорошие все, а я вот — Глебов!

Шеф забыл, как на первой же репетиции-читке я говорил: «Я Глебов, Ю. П., но и вы Глебов». Шеф возмутился, стал защищаться, помню это отлично.

Я не знаю, что скажет Любимов, но В. играет… вообще непонятно, что он играет, о чем думает. Такая поверхностная болтовня вне обстоятельств, вне характера, бойкая говорильня. И я успокоился. Это плохо, но ни в одном месте у меня не шевельнулось подобие зависти или желания заимствования, чему-то бы поучиться. Мне кажется, он просто не может играть это… впрочем, извините меня, господа присяжные заседатели. На то есть у нас босс!

11 марта 1990

Воскресенье

Как у меня ноябрь 1989-го гвоздем засел… Почему-то вспомнил, чего добивалась Иваненко, какую цель преследовала, уверяя истерически меня, что у нее много Володиных стихов, ей посвященных! Где они, эти стихи?! Если они существуют, почему до сих пор не опубликованы? Если врала — зачем? Надо натравить Леонова на нее, и пусть ссылается на меня.

А вообще не надо столько значения придавать своим литературным трудам. Ну, не пишется, что ж теперь делать?!

12 марта 1990

Понедельник, Хельсинки

Ф. рассказывал Т., что, когда В. развелась и стала свободна, и он был свободен… где-то в Одессе они встретились, и ничего не произошло в постели. Не получилось — так перегорело.

А в общем-то, важно ведь выбрать точно форму, жанр… и, может быть, никакого психологического анализа и не нужно. Никаких мотивировок поступков героев авторских не писать? Ведь то, что после сообщения факта сюжета возникает столько вопросов — почему, например, любовник так легко отдал мужу бритву — может быть, в этом и есть пресловутая форма? И пусть читатель мучается, и пусть с женами и друзьями бьется над разгадкой происшедшего и над будущей судьбой героев. Может быть, ничего не расшифровывать? Думайте, как и что хотите. «Бритва» занимает мое воображение, а сюжет «21-го км» на сто тринадцатой застрял. Ничего, ничего…

13 марта 1990

Вторник. Вечер

Мы приехали. А ехали «трезво» со Штейнрайхом Л. А., который, только я вошел в купе, поздравил меня с большой победой в «Доме». Разговор Г. Н. и Ю П.:

— Юрий Петрович! Смехов требует играть вечером.

— А Золотухин?

— Золотухин хочет играть дневной спектакль. Потому что хочет, чтоб вы с ним порепетировали.

— Ты смотри. Кто-то еще хочет со мной репетировать!

Этот разговор Л. Штейнрайх слышал сам.

20 апреля 1990

Пятница

Любимов уехал во «Взгляд». Сколько же в нем энергии и откуда он добывает ее?!

22 апреля 1990

Воскресенье — отдай Богу

Любимов просит играть и «Годунова», и «Дом». Приехал Владимир Максимов.

Любимов говорит, что может месяца на три закрыть театр и начать все сначала. «Есть такое право и возможность, я советовался с юристами».

В журнале «Театр» он назван великим. «Великий» — это уже очевидно… Некий Силин подводит итоги. А Губенко — низкий поклон, что он вернул нам великого и передал ему труппу в полном рабочем состоянии.

Полгодика назад эта статейка появилась бы — выглядело бы все почти достоверно. Теперь это выглядит жополизанием. На всякий случай министерскую задницу лизнуть не помешает… и бедного Певцова еще раз приложить.

Говорят, во «Взгляде» Любимов выглядел безобразно. Люди телевизор по ночам смотрят. Объявили и о моем фильме. Ну, вот и другое мнение. Мартюков: «Блестяще всех размазал… так отвечал…» Вот и слушай людей.

26 апреля 1990

Четверг

Мне часто вспоминаются разные мгновения моего фильма. Для людей знающих и любящих «Таганку», — это просто бальзам, ведь там узнаваемы и сняты почти все переулки и закоулки этого огромного, уникального здания. По настроению это напоминает чуть ли не прощание с театром. Во всяком случае, очевидно, явственно видна любовь авторов к этим самым стенам, к духу, в них проживающему, к теням, что бродят по пустому театру, партеру, сценам, когда пустеет зал и гардеробная разобрана.

28 апреля 1990

Суббота

Ну вот, одно постановление принято — в Таллин я не еду, к тому же они сами думают, что мероприятие передвинется — не успевают снять фильм о Северянине, но по радио я услышал сегодня, что эстонские депутаты приостановили свою работу в Верховном совете. Литва просто вышла. Эти — на полдороге. И ехать в Таллин русского поэта прославлять москалям опасно, так говорит мне один из моих «черепковых» депутатов. По-моему, я эту депутатскую метафору у Р. Гамзатова слямзил…

29 апреля 1990

Воскресенье

Позвонил Любимов:

— Надо играть, Валерий.

— Да. — Я сижу и жду, что скажет Любимов. — Ну, давайте рискнем.

— Рискни, милый. Тебя привезут, отвезут… неудобно… Николай играет, я надеюсь, что хуже не будет.

— Хорошо, Юрий Петрович.

— Ну, я очень тронут, обнимаю.

Вот и весь разговор — я тронут, он тронут. А что будет со мной?

Неля вчера страшные вещи сообщила о Ю. П., вести из дома Капицы С. П.

Любимов: «Я просчитался, идиот…» — заключение его по поводу своего возвращения.

«Годунов» прошел хорошо, правда, чуть сердце не лопнуло у меня и даже мерещился конец Андрюши Миронова. Нинка — молодец, это же сказал ей и Любимов, которого мы вызвали на поклоны. Он был счастлив. Играл министр, и играл замечательно. И это был праздник. От слабости у меня дрожали все члены и голоса своего я не узнавал и плохо слышал.

Перед спектаклем на распевку пришел Д. Покровский[40], и это тоже всех подтянуло. Бог меня спас, и я правильно сделал, что согласился играть.

Перед выездом в театр, под впечатлением «роднящего» письма Федореева и оттого, что сам Вассе Ф. написал, стал я разбирать портфель со старыми бумагами и обнаружил свои некоторые письма аж за 1958 год и письма Шацкой к моим родителям. И понял я, как не все было плохо и даже наоборот. Нинка очень трогательная из этих писем мне предстала, она вспоминает нашу каморку, где мы с ней спали под шубой на веранде, Ивана и Веру, баньку черно-белую… На душе у меня тепло стало и нежность воспоминаний, захотелось мне еще больше Нинке удачи, тем более что накануне сумасшедшая, больная Неля нашептывала мне по телефону: «Как ты, такой талантливый, такая умница, мог связать свою жизнь с Шацкой, она же тебе жизнь загубила!» Дура! Я любил ее. Мы были счастливы. А то, что потом произошло, так во многом я в этом виноват… Но не жалею ни о том, что прожито было с Шацкой, ни о том, что разошлись мы с ней — меркантилизм и алчность претили мне невыносимо. Да и выпивать я стал, и гулять, и романы заводить.

«Мой отец — враг народа». В первой моей повестушке есть немудреные слова, горделивые, хвастливые слова о моем отце. «Врасплох он и кулаков застигал. Мать рассказывала: иные в обморок падали, когда входил он. Так сказать, от одного взгляда его кулачье опрокидывалось, а ему и двадцати не было тогда». Проходясь по рукописи, один из редакторов, В. И. Воронов, сказал мне: «Уберите это… Когда-нибудь вам будет стыдно за эти слова, вы будете пытаться уничтожить, вычеркнуть их, но будет поздно». И вот теперь мне стыдно… Нет — больно. Мне отца моего жалко, жизнь ему, душу ему и миллионам ларионычей проклятая революция изгадила, породила семя дьявольское… И мы — плод! И получилась вещь страшная: не он врагов народа разоблачал, а именно сам врагом этого народа становился и установился. Вот трагедия. И гордиться ли мне таким отцом?! И что он сам думал в потемках души своей, когда читал эти строки? Ах ты, батюшки-светы!

2 мая 1990

Среда, мой день

Сегодня идет «Бумбараш». Я стою у рынка. Холодно. Хотя двигатель работает на усиленных оборотах. «Бумбараш». Когда это было? Какого числа?! Сейчас приеду и взгляну в дневники. Это был Междуреченск. Зима. Очевидно, как всегда, зимние театральные отгулы. Еще был жив Иван Федосеевич и мы, кажется, всей золотухинской родней пришли к нему в гости. И надо же — «Кинопанорама» по ТВ и я в кадре с чудесным, мудрым, интеллигентнейшим, тончайшего ума человеком Каплером (у меня сохранились снимки Копылова).

Каплер читал письмо, в котором какой-то замечательный мужик просил его, ведущего, рассказать об артисте. Фамилию артиста он не помнит, но этот артист пел песню «Ой, мороз, мороз» в фильме «Хозяин тайги». А потом шел кусок из «Бумбараша», с маршем 4-ой роты, и отец плакал. Самые дорогие воспоминания об отце, когда я видел на его глазах слезы. Я тогда понимал, чувствовал, что есть человеческая душа и сердце у моего неприступного, не пускающего в свои тайны отца. Когда он плакал, я видел в нем человека. Я видел в нем родителя. Какую-то тяжесть он носил в сердце своем. Он раскулачивал? Да, но он с такой любовью и такими добрыми словами, такими весьма и весьма уважительными речами говорил о своем хозяине, кулаке Новикове или Щербатове… или это были разные лица? Разные хозяева. Что у него было на сердце? Что он вспоминал, о чем жалел, была ли кровь на его руках (ее не могло не быть по тем временам), были ли загубленные семьи крестьянские, к которым он имел непосредственное прикосновенное, рукоприкладное отношение. Мать была из семьи зажиточной. Всю жизнь он ее подкулачницей в сердцах называл. Но братку маткиного, Ивана Федосеевича, он уважал.

3 мая 1990

Четверг

Ну, развернулись события… Харченко усоветовал мне лечь на недельку, и вот я сижу в палате без номера, но с телефоном.

Звонил Любимов. «На меня тут все набросились… я виноват, что заставил тебя играть».

Для своего друга попросил у них курс американских антибиотиков… у него, кроме пьянства, что-то с легкими.

6 мая 1990

Воскресенье — отдай Богу

В 1973 году, публикуя «На Исток-речушку», я, читавший Солженицына, игравший и защищающий «Кузькина», знал, что такое явилось в образе коллективизации, что за морда Медузы для моего народа. И все-таки я оставил эту фразу, не задумываясь почти, — я знал, что должно отцу понравиться, он еще верил в свое правое дело, он это время своей молодости, разгула силы и крови единственно счастливым и достойным воспоминания, быть может, в своей жизни считал. И я эти две фразы оставил, теперь их не уберешь, а они позорные оказались в биографии моего отца, а теперь — моей и моей фамилии, и тут надо серьезно разобраться. Потом и такая увертка-мысль была, что были в этом деле перегибы, да, многие пострадали безвинно, но сама идея была правильная и богачей надо было уничтожить — вот эта муть хлеще самогонной и опиумной. Классовая борьба — слова и понятия просты, как Ленин. И влезла в неграмотные, темные, непутевые головы дедов и отцов наших. Не столько дедов, конечно, сколько именно молодых тогда отцов наших — дай только руками помахать, власть употребить, почувствовать. А с ними и матерей. Ведь Мотьку Сергей заметил и увел у Якова, а нет… не зря ведь ему сказали: «Беги!» Кто знает, Золотухин, быть может, уже прицеливался на этого мастера масло-сыр-завода?! Отца я вывел героем… Но ведь именно «На Исток-речушку» вызвало бешенство отца: «На моей крови деньги зарабатываешь!»

Ведь он что-то почувствовал, но на что именно он возгневался и опрокинулся, мне сейчас даже трудно представить. Тогда я думал, на тот эпизод, где он мать бичом зацепил… Намек на то, что он часто избивал ее до полусмерти, и на неотправленное письмо… Стоп, стоп… это же в «Дребезгах»… там еще нет этого. Может быть, как раз он уже понимал, что само по себе раскулачивание было громадной ошибкой и он не в герои вышел, а в преступники, во враги народа истинные, какими оказались на деле большевики. Начав потом сам хозяйствовать колхозным председателем, он ведь вспоминал свой батрацкий опыт и учился именно у тех, кого ссылал в Соловки и уничтожал как класс. Ведь он развелся срочно с Мотькой (уж Вовка был) и уехал от нее опять в Камышинку… Весь дневник прочитал сейчас и не нашел, значит — не записал. Я путаю, я забываю, что-то расскажу Тамаре из своей семейной, родительной хроники и думаю, что надо это в дневник записать, и забываю.

Так о дяде Кононе. Его взяли по линии НКВД (дядя Конон по отцу Федосею или по матери?), по линии классовости. Сергей Илларионович перепугался и с моей матерью срочно развелся, как с подкулачницей. Секретарь Галета ее успокаивал: «Мотя, не убивайся, пройдет эта волна, эта кампания, и Сергея мы тебе вернем. У вас дите, любовь. Это временная мера». Как же отец жил? Галета их воспитывал. Молодежь. И, очевидно, подчиняясь ветру времени, действовал в соответствии с его генеральным направлением, но что-то и знал про себя, и видел дальше. Сделаю последнюю попытку и спрошу в письме у Матрены Федосеевны. Написал, спросил. Что ответит, интересно, и как?

«ЖИЗНЬ ЕСТЬ ТОЖЕ ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ САМОГО ТВОРЦА».

Сегодня «Борис», и снова играет Шацкая. Я помню прошлый страшный спектакль. Страшный, потому что я чуть не задохнулся, но выкарабкался-таки с честью и Нинку спас. Не подкачать бы сегодня. Господи! Тебя прошу и умоляю: дай сил и таланту от 19 до 22 часов московского времени.

P.S. «Борис» прошел отлично легко. У Шацкой это третий спектакль и, кажется, лучший.

22 мая 1990

Вторник, ресторан «Русь»

С Любимовым был разговор мирный. Поблагодарил за «Чуму». На мою жалобу, что три подряд «Живого»: «Ну, это, милый, заграница. Там по-другому не работают. Оливье восемь раз подряд Отелло играл и, бывало, по два в день». Вот и весь сказ.

4 июня 1990

Понедельник

Господи! Спаси и сохрани! Мы в Иерусалиме. Но Тамары со мной нет. Вещи ее со мной, а где жена моя?! Что это со мной сделали, кто такую шутку отшутил? И как сегодня играть?

Благодарю тебя, Господи! Кажется, я вышел с честью в песне «Пророков нет». Любимов на сцене букет сунул: «Хорошо спел, неси Владимиру». И аплодисменты были густые, и Демидова похвалила. Теперь я оглушил банку лосося и жду Тамару, надеясь на чудо, на везение, на нее саму… Этот адовый спектакль прошел, и можно было бы расслабиться.

— А почему вас не поят шампанским?

— Мы будем их поить, когда приедет Николай Николаевич. — Надо же, открытым текстом. Безобразники. Ну, вот… известия хорошие. Тамара в Будапеште. И завтра надо ее встречать. Слава Богу. А теперь — спать.

5 июня 1990

Вторник. Иерусалим

Что делать? Ехать в театр или ко Гробу Господню? Хочется дождаться Тамарку! Ну, тут так все организовано, что ни она, ни я можем не попасть. Туристы наши едут сейчас, так что поеду с ними.

Еда невкусная, хотя обильная, ничего не хочется, читать нечего. Плохо я подготовился к «досугу». Надо поменять настрой. Когда не взяли Тамару, хотел было я отказаться играть, а заработал букет от шефа. Конечно, все это не дело. Но амбиции оставим в стороне, хотя обидели ее жестоко, обманули. Сегодня я развесил ее вещички, дождусь мою жену, любимую, несчастную, но хорошую. Господи, спаси и сохрани семью нашу! Дай мне сил провести гастроли эти на высоте, Петровича не подвести. Ему тут жить, и Петьке жить.

Этот день я буду долго вспоминать. Из автобуса туристического пришлось мне выйти, там не хватало мест туристам, а обижать — они заплатили по 3 600 рублей своих. Короче, с ходоками отправились пешком мы в Старый город, в Старый Иерусалим и побывали во всех местах святых, а на Голгофе я помолился коленопреклоненно и освятил крестик. Поклонились мы и Гробу Господню. Поклонились мы и Гробу Божьей Матери. Были мы и в саду Гефсиманском, и видели дерево, под которым беседовал Иисус с учениками своими. Заходили внутрь дворца, где камень, где Пилат беседовал с Иисусом. Иерусалим белым солнцем пылал и красоты был полон вечной. И все это успели благодаря тому, что встретили Веньку с Галькой, а Веньку возил на машине 20 лет живущий здесь русский еврей. Венька ему сказал, что у меня ноги больны. В машине оказалось два места, и мы с Аллой, актрисой «Ленкома», подругой Селютиной, очутились в машине. Венька под мои больные ноги уговорил товарища… надо же, забыл имя… только что расстались… отвезти нас к Мертвому морю… и мы омыли свои бренные тела в этом одном из чудес мира, где вода так насыщена солью, что держит тело твое на поверхности и выталкивает тебя. Надо, чтоб вода не попала в глаза и нос. Алла с Галькой купались без лифчиков, в трусиках интимных, и никого это не смущало, хотя и смущать было некого. Час назад, как проезд к купальне был закрыт и нас любезно пропустил парень, что следит за тем, чтоб никто не отплывал от берега дальше положенного, ибо, если унесет кого, возвратиться тому самому не достанет сил. Омылись мы пресной водой, много фотографировались, конечно, утомились, но Аркадий кормил, поил, рассказывал. И теперь повез показывать вечерний Иерусалим, а я вернулся в отель ждать Тамару. Господи!

Чтоб они долетели нормально, славно, без приключений, и чтоб трезвая приехала жена моя.

И день такой подарил мне Венька — ну, такой способ жить. Галина — идея личной свободы, независимости… Она много ездит и от этого практически знает английский и французский. Огромное количество друзей, знакомых, набивание на новые связи, приглашения. Для меня такой способ существования немыслим. Да и привыкнуть к нему вряд ли теперь возможно из-за некоммуникабельности Тамары и наших пагубных привычек.

Вероучения здесь живут рядом совершенно, и сомнений нет, что Христос был и воскрес из мертвых. Нам, воспитанным в антихристе, представить это было невозможно. Сколько же нам еще жить в таком невежестве, в такой трагедии?!

Устал, утомился, морда красная от солнца и ветра, но ужасно доволен днем. Теперь бы только «Живого» сыграть сносно. Да почему сносно?! Надо играть хорошо. В ту меру таланта, что послал тебе Бог.

7 июня 1990

Четверг

Марк забрал нас с утра с Тамарой, и мы побывали в храме Креста. На этом месте росло дерево, из которого был сделан крест для Христа. Здесь же могила Шота Руставели, который пришел сюда паломником, здесь написал «Витязя» и по завещанию был похоронен на Святой земле.

Два раунда я выиграл бесспорно. Второй даже с наибольшим преимуществом. Теперь последний, третий и решающий. Вспоминал Тоню на спектакле, как она на полу сидела, ее слова про мое пьянство и про великость… Господи! Не гордыней обуян, нет. Но куда денешься от того, что Глаголин передает, как хвалит меня Петрович за песню «Я из дела ушел». «Такое впечатление, что он действительно собирается уходить из этого дела». Это он уж от себя добавил. Петрович хвалил за песню, что я пел за Губенко?! Мы и без министра можем играть Высоцкого. Но что-то сорвалось, почему-то дополнительный спектакль не случился. Кто-то в СССР не дал добро, не ответил на телекс. Ничего не понимаю. «Ты же человек одаренный, ты не можешь не видеть, что вы разучились конкретно действовать… корабль полон дыр, и только один старый дурак пытается заткнуть дыру то там, то тут». Любимов говорит, что нужно сделать к вечернему спектаклю; подходит женщина, я вижу — в руках у нее моя книжка. Она обращается к Любимову: «Простите, я не могу видеть Золотухина, чтоб он расписался на своей книге?» Любимов: «Пожалуйста. Вот Золотухин». И я опять счастлив. К тому же она добавила: «Вы думаете, здесь нет ваших книг?»

Пишу в гримерной. Передо мной фотография моих родителей. У Тамары сегодня удачный день. Она побывала с Марком во всех святых местах. И даже у Стены плача, где пока я не был. Господи! Она сегодня счастлива. И я счастлив за нее. Благодарю тебя, Господи! Дай мне сил сделать третий спектакль «Живого». Может быть, я зря не взял коньяк? Но я бы его употреблял, а потом боялся бы за текст. Нет, прости меня, Господи. Не коньяк меня спасет. Бог поможет мне и терзаемая со всех сторон Россия. «А нужна больна мне родина, родная сторона…»

Аплодисменты… Кажется, финал. Аплодисменты густые, скандируют. Хорошо, но не завидно. Это все на успех фестиваля. А значит, и на наш успех. Дай им Бог… «и не забудь про меня». И все-таки меньше, чем нам. Какая все-таки дрянь тщеславие — самое большое уродство психики.

Ну, с Богом!

19 июня 1990

Вторник

Ну и жизнь мне устроил Андрей Смирнов своей статьей в «Литературке», назвав мое выступление на шукшинских чтениях «омерзительным зрелищем». Еще он ударил по Толе Заболоцкому. Тут же посыпались отклики читателей — один прислал использованный презерватив со словами: «Я твою жопу драл». Другая, еврейка, письмо я его зря выбросил): «Мы уедем и наши дети будут жить хорошо, а вот как вы жить будете…» Документ — статья и письмо какой-то дамы, — что вывесил Любимов в театре на общее обозрение, превзошел всю подлость, что можно было ждать. Там я и антисемит, и черносотенец, и ярый хулиган. Рассказал мне об этом Бортник вчера, который защищал меня перед Любимовым: «Это было не так, поверьте мне, Ю. П., и как же можно было это вывешивать, не поговорив с Валерием, не объяснившись с ним».

Всю ночь я думал, как мне теперь жить, никому ничего не докажешь, не докричишься. Вытащил открытку поздравительную Распутина: «Слушал твое слово у Шукшина — очень и очень хорошо». И успокоился несколько. Почему я должен обращать внимание на «интеллигентный» плевок Смирнова и не верить спокойным словам мною любимого писателя и человека. Я наблюдаю его часто по телевидению, и он мне все больше и больше приходится по сердцу.

Да, что будет при встрече с Любимовым? Какой диалог произойдет? Ванька провел с ним серьезную подготовительную работу. Любимов знает, что этот разговор Иван мне передаст, и готовится защищаться, его метод — нападение.

20 июня 1990

Среда, мой день

Завтра сбор труппы. Я сказал Глаголину: «Если он мне сделает втык, я приду в театр с заявлением об уходе». Все советуют мне не обращать внимания, но я пока не могу окончательно успокоиться. И вот всю ноченьку напролет я нынче вел беседу то с Любимовым, то со Смирновым и пришел к выводу, что, если Смирнов так разъярился, значит мои слова достигли цели. Этим я себя успокоил. Но это, так сказать, словесный успокой. А дальше…

Приходил ко мне вчера Андрей Крылов. Предуведомление в результате наших общих усилий получилось точным, эмоциональным и убедительным. Долго я ему разъяснял нынешнее мое «антисемитскочерносотенское» положение, создавшееся по вине А. Смирнова, и что появление «Дневников» вызовет дополнительную ярость и блевотину моих оппонентов. Он как-то мягко отклонял мои страхи и простой аргумент привел: к тому времени, как выйдет книжка, эта история забудется. «Кто-то дал тебе по морде, а ты узнаешь об этом только через полгода». Это сказал В. Аксенов. Так. К этой истории я больше не возвращаюсь.

21 июня 1990

Четверг

Габец сдержала свое слово и задала шефу свой вопрос: с чьей подачи был вывешен этот документ. Шеф в истерике кричал, глаза у него бегали, как у волка, загнанного в угол. Это его состояние я знаю, когда он огрызается и щелкает зубами, но ответить вразумительно и внятно ничего не может.

23 июня 1990

Суббота

Вот так живешь, живешь, работаешь с человеком и не подозреваешь, какой он дурак. Машка вчера: «Надо же собраться, поговорить, обсудить. Мы же тебя знаем много лет. Как нам-то быть? Ты же работал с Эфросом!» Это меня ввергло в совершеннейшее отчаяние, смехоту и истерику от глупости и наивности. Аргумент — раз я работал с Эфросом, значит, я не могу быть против евреев. А если бы не работал, то у меня нет доказательств, что я не антисемит. Ну, хорошо… И вообще, почему я по чьему-то газетному доносу должен доказывать, что я не верблюд?

Ну и денек мне выпал. Боря Дьяченко любопытно разложил мою жизнь. «Ты получил два удара — от Рязанова и Смирнова. Это — знак. Значит, что-то не так. Ты личность, художник. От тебя ждут, а ты молчишь. Ты должен сделать какой-то шаг, взять все на себя…» Два удара от евреев.

Мне кажется, мои друзья или люди (не враги) меня не за того принимают.

— Как я счастлива, что знакома с тобой…

А я мечусь от Агафонова к телефону и обратно.

— Я пришел к тебе, потому что ты любишь его, а он любил тебя, — так Боря сформулировал причину поводов разговора о Высоцком. Он что-то хочет сделать, сказать новое слово… — К Богу не приходят с гитарой и перед Богом там оправдываться поздно. Это все — гордыня. Он трагическая фигура, потому что он не пришел к Богу. Он побежден дьяволом. Но миллионы оплакивали и молились за него, поэтому есть надежда, что он все-таки взят очень высоко.

24 июня 1990

Воскресенье

И Бог послал новый день. Молитва, зарядка. Вспомнил Альцеста, Эфроса… достал портреты и наревелся всласть! Господи! Пошли душе Анатолия Васильевича мир и успокоение. Скажи ему, что я помню его и прошу прощения, что мало защищал его от нападений и принижений… от несправедливостей. Но «все выйдет наружу…»

25 июня 1990

Понедельник, день тяжелый

«Борис» у меня был вчера отменный. И голос меня не подвел. С Любимовым объяснения до сих пор не состоялось, а я и рад — руки у меня развязаны, есть свободное время.

Шел по «Мосфильму» и с грустью наблюдал за своим сердцем — нет, не заколотилось, как прежде, при виде одной набережной, ведущей от Киевского вокзала к фабрике славы. Нет, не произошло обычного тщеславного прилива — скука. Кто-то куда-то бежит, спешит, надеется на что-то. У меня же все отгорело, отболело — равнодушие. Взволновал только запах скошенной травы, пахнуло моим детством, моим земляничным увалом и березовыми гарями. Что-то шевельнется вдруг, когда повстречается и не заметит, конечно, или перейдет дорогу какой-нибудь старый знакомый из постановщиков или осветителей. Только отметишь про себя, как постарел. Еще сильнее кольнет, когда увидишь костюмершу, к которой приставал, которую целовал и которой задирал юбку, но тут уж свернешь резко в сторону, чтоб не встретиться взглядом, потому что идет сморщенная, согнутая старуха… да она бы и не узнала тебя — слепая. С такими мыслями и не весьма тонкими наблюдениями продвигался я медленно по территории студии к новому тон-ателье.

26 июня 1990

Вторник. 15.40 московского

Потрясающий документ создал Слава Говорухин. Призывает открыто с экрана к суду над КПСС, по аналогии с судом в Нюрнберге. Мы ездили вчера в театр с Сапожниковым и Горкиной.

28 июня 1990

Четверг

Звонил Любимов:

— Нельзя так не уважать старика.

Поговорили насчет такта.

— Я велел снять газету.

Эту фразу он повторил несколько раз.

— Отвечать на каждую провокацию — жизни не хватит…

Я думал, что вопрос решен сначала моей болезнью, теперь болезнью жены, к которой я мотаюсь в больницу.

Звонок меня, надо сказать, тронул. Через минут десять я схватился звонить ему, дескать, если можно, приступлю с понедельника, но он ушел уже на репетицию.