1990

1990

От тоски и печали охну,

От тоски и печали не сдохну,

Не уймусь, не свихнусь, не оглохну

В Москве холодно. Сегодня ?15, а было ?25–27. Сегодня понедельник. Выходной! Целый день сижу дома. 2–5 января ездил к своим старикам. Очень порадовались моему приезду. Мама лежала целый месяц, а тут встала, засуетилась. Утешают меня, помогают мне, родные мои.

Сижу дома. Не читается, не пишется… То одну книжку возьму, то другую, покурю, похожу по комнате… На улицу не хочется… холодно. Никто не звонит. Раньше больше звонили. Теперь почти никто не звонит.

Главное, что сейчас делаю, — пьесу Кольтеса (Бернар-Мари Кольтес «В одиночестве хлопковых полей»). Намереваемся с Юрой на серьезную работу… пытаемся, по крайней мере.

Театр плывет (в смысле корабля) по-своему. Непредсказуемо. В чем-то непривычно для меня. В чем-то уже свыкся. А в общем… жизнь позади… Ничего не поделаешь, позади. Тупость, бессмыслие — вот что там… завтра.

15 января 1990 г.

Я все чаще думаю о том, что процентов девяносто наших разговоров — пустота. Пустота не в том смысле, что их можно было бы и не произносить, но даже вред огромный от этого словоизвержения. Слово нужно произносить, только когда оно необходимо, когда без него не обойтись совсем, когда оно срывается и карает неизбежное, необходимое и… меняет, поворачивает ситуацию, пространство, взаимосвязь. Нечто меняет. Все остальное — молча. Мысль сильнее и продуктивнее слова. Не произнести мысль — единственная, неоспоримая, неотъемлемая ценность человека.

11 февраля 1990 г.

Почти весь театр такой — все только о жизни, остальное вообще не ценится. Самой игрой диалога, игрой внутренней логики, т. е. чистым искусством, мало кто занимается. Диалог не в связи с жизнью, а в связи с искусством? Как ведется, как говорится? Логика чиста перед жизнью, у логики нет формы, она сама форма.

26 февраля 1990 г.

Вчера был юбилей театра, отметили 3 года со дня основания, три года назад сыграли мы здесь, в подвале, наш спектакль.

Дни тяжелые, репетировали (и репетируем) целыми днями (с 11 до 23 и больше). Какие-то события происходят в стране, Москва бурлит, демонстрирует, сегодня состоялись огромные демонстрации, а мы тут ничего не слышим, да и не очень хочется слышать…

Как любил говаривать К. С. (Станиславский), «не верю». Учиться, работать, слушать другого, уметь с сомнением относиться к своему мнению, с юмором к себе… Это все не про нас… а без этого… митинги… Митинговая цивилизация. Лучше заниматься искусством, сидя в подвале. Вчера сыграли генеральную со зрителями. Шеф был доволен результатом (наконец-то, до этого много было всего).

Много кардинальных «новостей» в спектакле и в нашей театральной жизни. Подробности излагать не хочется — скучно… но… распрощались с Витасом, следом за ним — с Петей Масловым… Перераспределились, теперь Гриша играет Отца во 2-м акте, Петю тоже заменили с его «незаменимой» гитарой. Я думаю, что так лучше.

Люди очень устали. Очень. Ночью развозят на такси. Мало помогает. Устали. Я тренируюсь усиленно. Переборол грипп, ангину жуткую и радикулит.

А. А., правда, говорит, что для этого спектакля нужна усталость.

Играем завтра что-то вроде премьеры (хотя и сегодня зал полон), 27-го — выходной, и потом играем — 28-го, 1-го, 2-го и 3-го марта.

25 февраля 1990 г.

Вчера вяловатый спектакль был. Сегодня полный (переполненный) зал. Идет все гуще, плотнее, на хорошей «подушке».

Я думаю, напрасно шеф отменил спектакли на Таганке. Все могло выглядеть очень даже достойно. Ну, что? Проехало.

Позавчера в 3-м акте сидел и… стали возникать стихи:

Я просил у Венеции,

Сидя на Гранд-канале,

Вернуться сюда

Вместе с тобой.

Потом обязательно допишу до конца. Хорошие стихи.

Хорошо… Хорошо. Идет. Ладно… Поехали. Странное дело. Странная жизнь… Главное в ней вовсе не главное… Впрочем, еще один день заканчивается… еще один спектакль… Вот и вся Философия… Мне тошно, одиноко и бессмысленно. Льет безумный весенний дождь, просто ливень. В феврале-то месяце. Тепло, весеннее. В башке — обмен… дался мне этот обмен, как будто он что-то решает. Может быть, просто хочется забиться в свой угол и затихнуть. Может быть, я никогда уже больше ничего не буду делать. Скоро (вспомнил) стукнет сорок три года. Говорят, это еще молодость… а у меня жизнь позади. За что зацепиться? За что?

26 февраля 1990 г.

Самое сложное искусство — делать простой театр. У театра как у визуального искусства очень много средств (прежде всего визуальных) для воздействия на публику.

Когда мы оказались в подвале, практически все эти средства исчезли и остался только играющий человек. Стал — всем!

Актер в этой ситуации должен быть и композитором собственной роли, и представителем стиля, в этом смысле Автором. Не менее мощное воздействие могут оказать 2–3 музыканта (в сравнении с оркестром) за счет импровизации, сочинительства. Нотная музыка, конечно, очень сильна (оркестр), но сочинительство дает новые средства.

28 февраля 1990 г.

Сегодня мы импровизируем.

Человек — актер — персонаж одновременно. Играющий актер должен играть про-дол-жая, т. е. должен быть лишен экспозиционного чувства. Актер, как правило, является толкователем прошлого времени. Актер погряз в прошлом. Особенно это видно в монологах: все монологи — воспоминания. Говоря «Я вас люблю», — никогда не играется приходящее сейчас чувство, всегда — я вас любил.

10 марта 1990 г.

Идет последний спектакль этой серии. Спектакль сильно изменился. Нет, не стал хуже (или лучше), стал несколько другим. Я думал, что не стоит играть в подвале, и сейчас думаю — напрасно шеф отказался от Таганки. Сейчас-то просто уверен, что был бы большой успех. Но и здесь, в подвале, температура хорошая, принимают хорошо.

Серия была тяжелая (в физическом смысле). Устали. Ну, все, последний. А завтра — опять… На 16.00 назначена встреча с А. А. Какие-то планы, даже не знаю, какие.

Хотел лететь на пару дней в Ростов, надо отложить. В Киев приглашают сниматься в картине «Симон Резник». Не знаю… Полная неясность.

Не знаю, как выразить. Как описывается это состояние? Чувствую разрушение, внутри, в себе. Может быть, равнодушие. Временами пыжусь… что-то пытаюсь… но… честно, сам себе говорю: лень, лень, лень, мне не хочется ничего. Вот только еще бездомность донимает. Страшно волнуюсь и боюсь, что случится что-нибудь непоправимое, не-по-пра-ви-мое. Хотя… понимаю, что не-по-пра-ви-мое уже позади. Иногда забываюсь, бегу, стараюсь успеть, сделать, позвонить, вдруг останавливаюсь: зачем? мне? не хочу… не надо. Редко стал писать маме и папе, казню себя за это… казню и не пишу. Телефон подстраховывает. Перед сном пью коньяк. Не читаю ничего. Включаю тихонько «Свободу» и засыпаю. Днем… бегу. Вечером — играю… Вот такой внутренний монолог. Ладно, хватит.

18 марта 1990 г.

Прилетели вчера… Будем играть три спектакля в театре-лаборатории Гротовского. Видно, за последние пару лет произошло что-то, поездки, страны, города… много невероятных событий произошло с нами. Поэтому трудно до конца оценить эту скромную поездку во Вроцлав.

Вот эта арка… узенький переулок… вот крутая лестница туда, наверх. Вот входим в зал. Сколько было слухов, разговоров, легенд, мифов!!! Ежи Гротовский! 60-е, 70-е годы — Гротовский… И если бы тогда кто-нибудь из нас попал сюда, только во сне… Зал… даже зальчик, с усеченным потолком, два окна… Понимаю, что святыня, понимаю, что история.

Ksiaze nieztomny. Akropolis. Tragicne ozieje doktora Fausta. Apokalypsis cum figure. Все это здесь, в маленьком зале Laboratory theatre of Wroclaw, или teatr laboratorim, если по-польски.

Но чувство пригашено. Боюсь, что это только у меня. Спрашиваю ребят… нет, со всеми что-то подобное. Хотя со мной, может быть, больше, чем с другими, происходит. Может быть, даже возраст начинаю ощущать. Все-таки мне 43 года… а живу все как-то по-студенчески, по-актерски. Задержался в этом состоянии. Хорошо или плохо это… не знаю. Чувствую только противоречие, явное противоречие.

Сейчас репетируется 2-й акт. В музее, на первом этаже (теперь здесь музей). Фотографии, фотографии, афиши. Вот костюм стойкого принца, вот ботинки на деревянной подошве из «Акрополиса»… Музей. Важнейшие даты театра. Печальное, печальное, грустное зрелище. Безнадежная попытка остановить мгновение, задержать, остановить то, что не останавливается, — Время… Театр. Закрадывается еретическая мысль — а нужно ли все это? Музей? и проч. Вот и мы так, скоро рассыплемся… перестанем быть… и что? Музей в подвале на Воровского, 20? Да, наверное, там мог бы получиться хороший музей, не хуже этого.

Расписание, как всегда, плотное.

Живем в чудесном месте… Возят на автобусе.

14 апреля 1990 г., Вроцлав

Расписан весь день. Еще втиснули все-таки просмотр нескольких видеокассет о Гротовском и его спектаклях. Получается — весь день. Завтрак с 8 до 9, выезд где-то в 9.30 в театр… тренаж (Абрамов), фильм, Васильев, Юрова, Скорик опять с нами и т. д. В 9 вечера приезжаем на ужин в гостиницу и в 22.00 репетируем «Сегодня мы импровизируем» для Пармы. В первом часу ночи расходимся спать и т. д.

В первый день, 14-го, я заболел сильно. Ангина, наверное. Даже отвезли днем с репетиции домой, снабдив аспирином. Лечился всеми средствами. Расстроился, что не смог петь в этот вечер с ребятами пасхальную литургию, которую готовили несколько месяцев специально для Пасхи. И ко всенощной тоже не смог поехать. Наши были в православной церкви местной.

Ночью вышел на улицу. Место, где мы живем, почти пригород, какое-то богатое военное охотничье хозяйство… Рядом костел. Тихо. Почти деревня. Темно. Помолился. За Танюшу помолился. Вспомнил, как на прошлую Пасху мы с ней были в храме на Якиманке. Детонька, родная моя. Она так молилась. Мы не знали… не знали… не знали… Была последняя Пасха. Я думаю, что душа Танюши спокойна. Я верю. Она слышит, как я с ней разговариваю, и она в покое, в вечном Покое. Это так. Она самый светлый и самый добрый человек. Самый светлый и самый добрый из всех, кого я знал на этой земле. Вместе с ней кончилась моя жизнь. Так ясно и просто сознаю это, и никакой печали нет в душе у меня, что жизнь моя позади. Честное слово. Позади с ней. Впереди с ней. Теперь я могу посмотреть на всю свою жизнь со стороны.

А теперь… что-то другое… остаток, отросток… какая-то другая посторонняя ветка… Вот что теперь моя жизнь.

Вчера был тяжелый день. В духе наших «борений». Все устали. Ничего не успеваем (правда и то, что много времени тратилось нефункционально). В 22 шеф сказал, что съездим на ужин в гости и вернемся на ночную репетицию (что вообще обычно у нас). Поехали, поужинали… вернулись, начали репетицию со 2-го акта. Усталость, раздражение… Наташа К. впала в транс… Зал другой… мизансцены надо менять и т. д. Нервы, срывы… Хамство… Шеф прекратил репетицию, ушел в кабинет… Началось… ну к черту, не хочу про это… глупости, все мрак и пустота… неверие и невоспитанность, хамство и нецивилизованность, не творчество и не знание… в общем, мрак.

Утром история продолжалась. Она не вышла к завтраку, закрылась в номере. Не поехала на репетицию (9.30 утра). Вернулись с несостоявшейся репетиции в третьем часу.

Тем не менее спектакль идет. В театре-лаборатории Гротовского. В стенах, которые столько видели великого, совершенного, человечного и нечеловеческого. Спектакль идет. Хорошо идет. 1-й акт играть было хорошо. Может быть, даже опьянение, хотя и… Вот шеф вошел, говорит, недоволен актом. «Без репетиции вы играть не можете…» А я по трансляции слышу, мне кажется, хорошо идет, ладно. «Нет, Коля… это все примочки», — и четки перебирает. Уставший, уставший человек. Как я на него вчера был зол, за то, что он вызвал меня на ночную, хотя я не занят во 2-м акте. А вот теперь сидит он в гримерке, теребит четки, молчит, слушает сцену по радио. Мне жалко его. Сердечно жалко его. А можно ли помочь, дано ли кому-нибудь помочь ему…

У меня мысль появилась одна. Навязчивая мысль. Очень важная. Обдумаю и, может быть, завтра запишу. А может быть, так и сделаю.

Сегодня 17-е, первый спектакль. Еще завтра и послезавтра.

17 апреля 1990 г., Вроцлав

Большой успех. Особенно хорош 2-й спектакль. Последний вечер — прием в музее. Осинский (Збигнев Осинский — директор Института Гротовского во Вроцлаве.)

Без даты

«Мы проделали с вами вместе большую работу. Я благодарен вам за это. С Богом!» Такими словами начал сегодня шеф первый акт третьего, и последнего, спектакля в Польше. Последнего в Польше и, может быть, совсем последнего… По крайней мере, так было решено им раньше… Чувства разные… и предчувствия у всех разные… Кто-то говорит, не верится, что последний… что это все… Но… тем не менее, на сцену шли как-то тихо… поглядывая друг на друга и похлопывая по спине, по плечам… Ну, мол, что, приехали… Finita.

Днем фотографировались у театра… У театра-лаборатории Гротовского… Вчера-то мысль у меня была заманчивая, вот какая: не поставить ли и мне точку в своей актерской биографии здесь, сейчас… А что? Очень даже подходящий момент. Красивый даже момент! Мог ли мечтать тогда, в 68-м, актер ростовского ТЮЗа… Плохо ли, хорошо ли… жизнь прожита… Столько всего было, пора. Да… Наверное, так и будет. Есть в этом смысл.

Вчера был классный спектакль. Так легко, открыто шел… Мне зал кажется идеальным. Играется в какой-то тихой радости. 60 человек зрителей… (у Гротовского было, кажется, 40 или 44). Малейшее напряжение чувствуется сразу, сцена «зависает» и движется как бы на инерции, без подкачки, без лишней энергии… Чувство… Не знаю, как сказать… сладостное… Нет, совсем не то слово. Наркотическое? Нет, тоже не то. В общем… счастье. Сегодня еще была возможность побродить по городу. Заходил в костелы. Молился. За Танюшу молился. Разговаривал с ней. Ничего словами не выскажешь. Но… Бог ведь все понимает не через слова. Так же и Танюша теперь слышит не слова мои, а сразу чувствует сердцем, все, что на сердце… Я ничего не прошу у Бога, теперь уже ничего.

Только упокоить ее душу. Благодарю Бога за всю нашу жизнь, никакой другой нам не надо… и в мечтах не надо. Вот та, которую мы прожили с ней, единственная наша жизнь, и за каждый день, за каждый час этой жизни свято благодарю Бога. Ни на что другое, ни на какие блага, славу, долголетие, счастье, ни на что не променяю нашу, Танюша, жизнь… Это правда. Это единственная, святая правда, с которой стою перед лицом Всевышнего… Он слышит, и ты слышишь, родная, единственная моя, родная, любимая. Целую тебя, целую и благодарю. Благодарю Бога, благодарю тебя.

Упокой, Господи, душу рабы Твоей Татьяны. Упокой, Господи.

18 апреля 1990 г. Вроцлав

Самолетом из Вроцлава в Варшаву (20-го). В Варшаве долго сидели в порту. Уже сели в самолет, опять высадили. Хорошо хоть накормили. Потом летели до Милана. Прилетели часов в 11 вечера. Встретились с другой нашей группой в аэропорту. Здравствуй, Мilanо! Долгая процедура dogano… мы и поляки, остальные сразу прошли. Автобусом до Пармы ехали часа два с лишним.

Отель «Вattоn». В центре. Город чудо! Чудо! Гулять некогда. Все вместе сходили только в театр Фарнезе. Репетиции начались на следующий день. Через день открытые, т. е. со зрителями (за плату).

Кризис. Дикий кризис. Полный букет… Ненависть, злость, бессилие, крик и т. д. Тяжелейшие дни. Подобное редко. С 25-го начинаем репетировать в Фонтонелато.

В основе спектакля, сыгранного в маленьком итальянском городке Фонтонелато, была пьеса Л. Пиранделло «Сегодня мы импровизируем» с разными фантазиями на другие темы.

21 апреля 1990 г.

Театр! (Театрик?). Провинция. Монастырь, карпы. Люди. Бар театральный. Велосипеды в театре. Ездим каждый день (автобус). Утром в 10–11 уезжаем (ехать минут 30–40), возвращаемся ночью в час-два.

Репетиции (открытые, 2 часа) очень тяжелые.

28-го — кризис. («Я уйду! Я уеду, где машина?..» — Слезы, стресс.)

Ребята держат ситуацию. Тихо, спокойно. Работаем.

29-го спектакль назначен на 5.30, перенесли на 6.30. А. А. откладывает на 21.00!! Скандал. Потом на 20.00. Зрители? Как хотят. Начну в 20.00. Работаем. Игорь Попов! Володя Ковальчук! Ваня Даничев! Андрей Зачёсов! Классная работа. Костюмы. Реквизит. Декорация! Свет! Работаем. Перерыв на обед не делаем.

Спектакль частично записан на пленку. Успех огромный. Центральная пресса и ТВ…

Много статей (в один день в 3-х центральных газетах восторженные рецензии). Кризис миновал.

25 апреля 1990 г. Фонтонелато

Обратно в том же порядке. У нас с Юркой, правда, не было мест на самолет из Рима. Грозило застрять в Риме на 2 дня… Я не волновался… Улетели в Москву.

Тут кошмар. Пустые магазины, очереди и т. д. Дикий кошмар. Мы там еще в газетах обратили внимание на сообщения из Москвы, но то, что произошло за пару дней, даже не предполагали. А здесь хаос… паника, ужас.

Без даты

Первая встреча с А. А. после Италии. Все странно и печально. Опять претензии, опять угрозы. Я (именно я) не чувствую себя виноватым перед ним, перед театром ни в чем. Ни в чем!

7 мая 1990 г.

Перерыв отменил. Что говорить, не знает. Постепенно раскрутились на воспоминания спектакля в Фонтонелато (с претензиями, конечно, и обидами, что не помним). В основе спектакля, сыгранного там, была пьеса Л. Пиранделло «Сегодня мы импровизируем с разными фантазиями на другие темы». Бессмысленный, ненужный разговор.

9 мая (День Победы)

Летим (опять) на Сицилию. На этот раз с радостной миссией — «помочь» шефу получить Premio Europa.

Город Таормина на Сицилии учредил пару лет назад такую премию. В этом году премию получает Стрелер и специальную, под названием «Новая европейская реальность», наш А. А.

Летим двумя группами (сложности с билетами) — шеф, Гриша, Наташа и Ирина через Париж и Рим, мы (Скорик, Юра, Олег и я) через Рим.

Хороший перелет. В Риме все удачно, с рейса на рейс с ходу.

Восьмиместный «Мерседес» от компании, где приземлились, за час докатил до Таормины. Поздний вечер.

Встретил Игорь Попов (он летел вообще один через Франкфурт).

Мы живем в отеле «Изабелла» (рядом с театром), тут, правда, все рядом. Совсем рядом и Римский театр.

Город — belissimo! Шеф в отеле «Сан-Доминико» (сад, бассейн… море).

25-го — наш вечер (презентация).

Интерес огромный к нам. Битком зал. Играть крайне трудно. Крайне трудно.

(Гриша — Ира — из «Идиота».)

Потом из «Персонажей». Потом письма (Ира). Потом Гриша — Наташа.

Газеты опубликовали сумму, которую получит наш шеф, 17 ООО экю (25 миллионов лир)!!

В этот день вечером шеф сделал прием.

24–25 мая 1990 г., Рим-Таормина

Вручение премий. Приезд Стрелера (Джорджо Стрелер (1921–1997) — крупнейший итальянский и европейский театральный режиссер. Первый увиденный мною спектакль в его постановке — «Буря» Шекспира, — буквально потряс, ошеломил меня. Мы имели честь несколько раз по приглашению Мэтра играть в его театре в Милане).

Вечерние костюмы, регламентация и т. д.

Довольно серьезно все.

УЖИН!!! Пожалуй, только в кино видел такое. Умереть!.. (Меню прилагается.)

День был великолепен. Вечер невероятен. А вставать в 4 утра.

Да, за премиями ездить гораздо интереснее, чем их зарабатывать.

1990 г., Таормина

Кризис, или как назвать, не знаю. Пишу, потому что уже невозможно слушать. Тяжелые дни. Крайне тяжелые. Июнь, июль работаем по 10–11 и больше часов каждый день. Без выходных почти. Какое-то время было ничего, продвигались, сделали один замечательный показ по первым двум цифрам. А. А. был доволен, хохотал. Действительно, была удивительная репетиция. Дней пять назад что-то с ним такое произошло. Опять — все чепуха. Заболел. Пошел на нас с кулаками и тяжелой ненавистью. Стращания, угрозы, уходы, неприходы и т. д. Затяжной военный роман. Кто об этом напишет правду? Никто. Потому что никто не сумеет рассказать правдиво. А правдиво, значит, без однобокой позиции. И без эмоции. Тяжело. Он сидит и говорит часами. Он не любит нас, да что там — просто мы причина его болезни… и предатели и т. д.! Господи, что несет? Что несет? Какая-то черная туча.

Дал же себе слово не говорить, ну и молчи, дурак, он же не слышит ничего.

12 июля 1990 г.

Лето. Холодное, неуютное московское лето. Живу в новой квартире. В своей квартире. Это еще совсем недавно было недостижимой мечтой, недосягаемой. И вот, вот это есть. Господи, жизнь бежит к смерти. Молча и бессмысленно я живу. Весь день провожу в подвале. Плесень подвальная. Поздно вечером еду домой. Очень спешу домой. Даже что-то радостное есть в душе, когда еду домой. Начинаю суетиться, готовить ужин. С Танюшей разговариваю. (Я покупаю ей цветы, к портрету.) Мне нравится дома. Хорошо. Покойно. Сажусь ужинать, включаю телевизор или видик. Пью коньяк и ужинаю. Хорошо. Ноги отдыхают. Потом тошно и нет сна. Пью еще. Курю. Сдыхаю. Видео крутится — я сплю. Утром будильник звенит. Ругаю себя, говорю, что больше не буду пить в одиночестве. И иду в театр. Зачем все?

Думаю о том, что нужно бросить страдания и муки. Танюша очень бы была мной недовольна. Она бы изругала меня за сегодняшнюю жизнь. Изругала бы — это точно.

Импровизация — это состояние души. Драма, как и все виды искусства, абстрактна, как музыка. Она становится конкретной от нас, проходя через нас.

15 июня 1990 г.

Театр — дом, дом — театр… по 10–12 часов ежедневной работы… полезной, бесполезной, нужной, ненужной, толковой, бессмысленной… разной…

Состояние тоже разное. Был разговор с шефом, личный. Оказывается, плохо умею говорить (и это плохо). Недоволен разговором и собой. Не сумел объяснить, не сумел сказать… вообще ничего не сумел. Ну, что ж. Значит, такой я. Теперь такой.

Завтра утром улетаем в Австрию. Там будем репетировать «Сегодня мы импровизируем». Потом в Югославию.

Без даты

Вчера в 10.30 утра вылетели из Москвы аэрофлотовским рейсом до Вены. Из Вены на автобусе до Зальцбурга, 3 часа.

Вечером в театре «Stadtkino» смотрели канадскую труппу (пластическую). «Мамана» или как-то так называется спектакль. Мне понравилась труппа. У наших разное отношение.

Фонтан… публика… день, солнце… Моцарт.

Музыкант с гитарой и с губной гармошкой… Девочка сидит на ступеньках, пюпитр перед ней, играет на флейте… очень тихонечко, для себя… но и для меня, если мне этого хочется…

Публика… публика… публика… музыка… музыка… музыка…

Опять это чувство… после дома, после России, после Москвы — конфетно-шоколадно-игрушечное царство. И люди празднично наряженные, счастливые и щебечущие, кажется, не живут на свете, а специально договорились, чтобы поражать мое воображение.

19 июля 1990 г., Зальцбург

Уже не помню, вернее, не заметил, сколько мы ехали из Зальцбурга сюда, в Гольдег, на автобусе… что-то час или полтора.

В Зальцбурге вечером (после ужина в ресторане) мы сидели на скамейке у реки, и я уснул. Может быть, на несколько минут.

Несколько прекрасных минут на скамейке, на берегу… били колокола… проезжали на велосипедах пряничные австрийки… Вечером было прохладно. Наконец пришел автобус. Поехали. Забыли Гюзель, вернулись. Опять поехали.

От красоты и покоя сходишь с ума…

Уже… уже не хочется отсюда уезжать.

Утром не спеша идем на завтрак из наших Zimmer в соседнюю гостиницу…

Встречные улыбаются и здороваются, говорят: «Морген» или: «Бог с вами», — и улыбаются…

Завтракаем все вместе за одним столом.

Без даты

Открытая репетиция. Сейчас перерыв, и через четыре минуты начнем первый акт в прогоне. Через четыре ровно, чтобы совпасть с ударом колокола на соседней ратуше. Валера крутит подъемную лебедку старого замка, на чердаке которого мы репетируем (и показываем). И… бьет колокол (7.15).

26 июля 1990 г. Гольдег

Открытая репетиция вчерашняя прошла очень хорошо. Поначалу А. А. волновался… как-то неуверенно, медлительно все пошло, да и переводчик Андрей Бородин не в тоне, в разладе начал… Потихоньку выравнивалась атмосфера, разыгрались хорошо в этюде «с пушинкой», вернулся к шефу покой. Состояние игры. Кинул связочку направо, налево, качнул действие, свинганул, пошла, пошла сцена, задышала, как иногда дышит только у нас. Так ловко первая часть прошла. Потом небольшая пауза, антракт… и пошли весь первый акт в прогоне… Почти без остановки, чистенько все шло. Где-то в одном месте подкинул шеф «оперку», спели нечто, заладился акт. Слава богу!

Вечером сидели в ресторанчике со знакомыми немцами, югославами, австрийцами, пили красное вино. Хорошее красное вино. Феликс, Даниэла, Яна, Нева, Божидар, наши ребятишки. Казалось, прошло много, много часов… а вышли из ресторана, посмотрел на часы — только половина первого.

Темнота… черная, сплошная и огромные сытые звезды. Мы шли с Р. до моей гостиницы в прохладной глубине ночи…

От тоски и печали не сдохну,

От тоски и печали не охну,

Не уймусь, не свихнусь, не оглохну.

27 июля 1990 г.

Второй акт играли позавчера. Настроение было не блестящее. Тихое. Сложено все довольно удачно, но исполнялось вяло, глухо. Может быть, стало гаснуть в первой половине, т. е. в части «концерта». Итальянский успех здесь, конечно, подтвердиться не мог, чинно и спокойно выслушивал австрийский зал номер за номером, даже «убойный» Сашин номер «Мама» не вызвал заметной реакции… Видимо, эта неожиданная тишина смутила подсознательно… и так все пошло. Расходились вечером скромно. Хреновина получилась. Хотя шеф… вдруг (не похоже на него) спокойно оценил — как необходимую репетицию, полезную, нужную и отвечающую целям. Тем не менее… день 28-го — мимо. И было бы грустно, если бы не вчерашний третий акт! Вот это — да! Вчера — победа. Без всяких дураков. За день сложили, а вечером блестяще сыграли, совершенно очаровательное действие.

Строгое (с напряженным содержанием) — 1) начало (в изящном рисунке, через танец), 2) яркий, театральный переход к «опере» и опера — легкая такая игра, контактная, в согласии с залом… блеск, 3) переход к сцене Рикко Вери (моей), красивый, на пластике, к концу сцены круче действие, 4) здесь монтируется из «Шести персонажей» наша сцена с Юрой (иллюзия — реальность), заводится на хор, поднимается, дает эмоциональный трамплин, и дальше блестящая сцена 5) «Монина — Вери» — и Наташа, и Гриша блестяще сыграли и строго, 6) монолог о театре Иры (я смотрел и плакал хорошими слезами, Ира классно это сделала).

Вот такой хороший день. Счастливые вышли из замка. Шеф превзошел сам себя — сказал нам какие-то очень добрые слова в том смысле, что убеждается, что мы люди образованные… — не удержался и добавил — хотя и капризные.

Сидели в том же ресторанчике. Выпивали и пели, пели много песен. Вспоминали всю мутоту 50-х, 60-х, 70-х годов и т. д. Тонны мифической хреноты. Сколько радости, узнавания, знания, соединения и… и… и… Нас, сорокалетних, это вяжет…

Ну, что? сегодня все три акта вечером. Сейчас кончится дивная репетиция. Обед. Опять репетиция (на час перерыв). В 7.30 начало.

29 июля 1990 г., Гольдег

30-го показали блестящий спектакль. 4 часа классного театра. Праздник! Победа! Отзывы — самые, самые. Уорн (продюсер из Вены): это конец старого театра и начало нового! Это революция. Это сравнимо по уровню только с фильмами Тарковского и т. д.

В финале стучали ногами, орали, аплодировали очень долго.

Потом пили пиво в погребке отеля «Nеue Wirte» с приятелями Куртом и Надей.

31-го — один из самых прекрасных дней. С тех пор как ушла Танюша, пожалуй, не было такого светлого и покойного дня. Один из тех дней, которые вырываешь из цепи потока и помнишь (или вспоминаешь) потом всю жизнь.

Этот день в Гольдеге такой. За спиной хорошая работа, победа… Впереди — переезд в другую страну, к другой работе, в другую среду. Да еще настоящий выходной! Я избавлен от хлопот покупок и прочей дребедени.

Первую половину дня провели на Золотом гольдегском озере. Игорь, Ваня, Белкин, Иванов, Р…, Алехандро. Ребята купили смешную надувную лодку, катались, купались, визжали, снимались на фоне Австрийских Альп, чинные австрийцы смотрели на нас издали, по-моему, с хорошей завистью… Выпили много вина. Прекрасного вина. Прекрасные, радостные минуты. Когда я шел утром к озеру, один, по тропинке, смотрел на горы, позади белел замок и ратуша с золотым крестиком на готическом острие колокольни, — перехватило дыхание и заплакал, так ощутил твое, милая, отсутствие в мире… Стал молиться, перебрал все молитвы… и после каждой молитвы просил: «Господи, упокой душу рабы Твоей Татьяны». Потом издалека увидел Белкина и других, они махали мне руками. Отпустило дыхание, Танюша подтолкнула меня в спину своими ручками, я ее чувствовал так просто в этот момент за спиной у себя и в то же время вокруг меня — везде, я пошел быстрее и свободнее, и сказал «Аминь», и подошел к друзьям… Я сказал: вот, иду и молюсь за Танюшу, молюсь… за упокой… почему она никогда этого не видела. Юра налил в кружку вина и сказал: «Выпей молча». Я выпил. Все.

В 16.00 выезжали из Гольдега в Зальцбург.

Как нас провожали местные жители… Не забыть никогда. Никогда! Счастливые добрые люди. Те женщины, которые обслуживали нас за завтраком и обедом, с порога гостиницы (все вышли, такой стайкой) махали белыми полотенцами. И в эту секунду пошел роскошный дождь сквозь чистое, солнечное небо. Гольдег плакал… Дальше, дальше, дальше… Несбыточная красота, справа, слева, сверху, внизу… горы, ущелья, склоны, подъемы… Замок на вершине… нет… нет… нет, не под силу, не пишется.

У Р. вся рожица светилась счастьем. Едем, едем!

В Зальцбурге — дождь. Мы с Игорем и с Расой были в гостях у Курта и Нади. Красивый вечер.

Сделал себе в память об этом дне отличный подарок — трубку и хороший голландский табак.

Посадка в поезд. Студенты на полу в спальных мешках. Мы навеселе. Счастливые лица, хохмы… смех. Шеф одобрил мое приобретение… Обкуривать, конечно, только под его руководством. Тут же набил первый раз табачок. Кажется, в час ночи поезд тронулся. Зальцбург-Сплит. Еще колобродили, пили вино. Бродили из купе в купе и т. д. Засыпали. Утром опять пили пиво, вино. Ехали уже по Югославии. Солнце, солнце… Приехали в Сплит часов в 6 вечера. Значит, 1 августа, так, что ли. СПЛИТ… Старый знакомый. Печально и радостно. Вот подъехали к оперному театру, где мы играли два года назад. Где был такой головокружительный успех наших «Персонажей».

8 вечера (1 августа) садимся на паром. Два часа пути морем — и остров HVAR. Хвар.

Тает Сплит… Красиво… Темнеет. Мы на верхней палубе. Прохлада от моря. Кучкуемся, болтаем.

Кто-то сидит в баре. Мы не спускаемся вниз, здесь хорошо. Шеф в добром настроении. Море. Паром причаливает через 2 часа в Старом городе, а не в Хваре. Уже 11-й час. Теперь нужно через весь остров ехать на автобусе до Хвара. Едем. Ночь. Узкая, вьющаяся дорога.

Конец июля — начало августа 1990 г.

Расписание такое: встаем в 8 утра, купаемся. В 8.45 автобус везет на завтрак, в 10 — тренаж с Абрамовым, первый час — стрейдж, второй час — танец. В 12 — вокал с Г. Юровой. В 13 — Васильев на один час (разговор). В 14 — обед. Тут уже жара полная. Едем в отель. Отдыхать. Жара.

В 18 — отъезд из отеля и репетиция с шефом до 23.

Очень жарко. Днем невозможно. Отдыхающим, наверное, легче.

Состояние шефа критическое. Не может начать репетировать. Конфликты с фестивалем, с Брегичем. Я не знаю всех причин, да, наверное, их и нет в полной мере… Он сам выбрал это помещение, театр, где не играли 300 лет, собственно, это музей, и только, огромное количество технических сложностей, вплоть до отсутствия туалетов и даже воды во всем помещении. (Мы бегаем в кафе, вниз.)

5 августа 1990 г. Хвар

В таких условиях не приходилось работать никогда в жизни… Целый день идут туристы… То итальянцы, то немцы, то югославы, даже русская группа мелькнула… Заходят в ложи, смотрят, щелкают аппараты, снимают на видео… Репетиции идут своим чередом, на второй день уже привыкли, никто на них не обращает внимания.

Шеф долго собирался на этот раз. Были очень тяжелые минуты. Истерики и все такое. «Я один, никто не помогает, я тону, а все смотрят, выплывет или нет» и т. д. 7-го только вечером началась нормальная репетиция. Труппа держится нормально, хотя усталость накопилась немалая. И соблазны южные одолевают, но все в общем держат форму.

Основные трудности с обжитием, подчинением дома (театра). Все-таки театром здесь уже не пахнет. Все мыли, обтирали пыль, как-то обживались. Стало легче. Уютнее, обжились. Игорь с Иваном по свету хорошо определились. Задача была разомкнуть рамки зала, прорезать среду зала извне…

Зал — встроенный (типа Фарнезе в Парме), на втором этаже большого старинного здания. Огромная терраса… море в двух шагах, т. е. в прямом смысле в двух. Площадь… Площадь гудит. Самый курортный пятачок… Лавочки, торговцы, гуляющая публика, разноязычие… Гул слышен в зале до глубокой ночи, тоже проблема.

Сегодня репетируем 2-й акт. 3-й вчера наметили, но только технически. Сегодня более подробная репетиция.

Божедар и Нева (югославские актеры) будут с нами работать. Васильев иногда вводил в спектакль одного-двух актеров из страны, где мы гастролировали, придумывая специально для них разнообразные функции. Это придавало спектаклям особый колорит, взаимопонимание, душевность и юмор. Театр как бы «освобождался» от национального языка и переходил на свой «театральный» язык, понятный всем, кто внутри. Оставалось только зрителей «подтянуть» в свою среду, «внутрь», и атмосфера возникала неповторимая… Надо ли говорить, что часто мы с этими актерами становились друзьями на долгие годы.

Последние пару дней работали до 2-х ночи.

Сейчас половина двенадцатого. Идет второй акт. Хорошая репетиция.

На террасе рабочие югославы (хорваты) пьют вино и соблазняют актеров, канистра вина белого… Глумцы, по-хорватски, актеры. «У здоровье», т. е. за здоровье.

Вот, для памяти. Если напишу когда-нибудь книгу о шефе, придумал название: «Он совсем другой». Если изложить все как есть — это точное название и широкое, верное. Он — совсем другой… всегда.

Завтра представление. Спектакль. 1-й акт еще не трогали.

9 августа 1990 г. Хвар

Пролетело. Спектакли 10-го, 11-го, 12-го и 14-го. 13-го — выходной (полный). По зрительскому приему — блестяще. Прессы много, но… на этот раз не единодушно. С ТВ югославским просто поссорились. А. А. на премьере просто выгнал съемочную группу. Ну, и соответствующее отношение. Пару статей было кислых в центральной прессе. Были и восторженные. А объективно… Третий спектакль уже можно назвать спектаклем… и четвертый тоже хороший. Мне многое не нравится из того, что получилось. Многое принципиально не принимаю, особенно то, что касается игры, как таковой…

Мне кажется, только сцена Гриши и Наташи в этом смысле на достаточном уровне. Флер импровизации съедает неразбериха, случайность, неловкость. Правда, это почти неразрешимая задача, почти невозможная — играть не зная, незаконченно, «сыро», в то же время существуя в игровом изыске, изяществе, я бы сказал.

Грань между хаосом сценическим и художественной свободой, вольностью — почти не обозначена, почти не существует… Без конца заступается, мнется, сминается и… просто грязь в результате…

Шеф напирает на разбор. Часами говорит с пьесой в руках. Часами. У актеров слабеют мышцы. Расслабляется инстинкт игры, привычка игры. Он нервничает, недоумевает, требует. Но получается замкнутый круг. Об истериках вообще нечего говорить. Столько губится в этих криках и скандалах. Странная и непростая ситуация. Разрешить которую мы, наверное, уже не сумеем. Не сумеет он, потому что не может измениться, стать другим, поменять свое отношение к каждому в отдельности и ко всем вместе. Не сумеем мы. Подчиниться уже невозможно, да и не принесет это пользы уже… а всякий «обратный ход», всякое движение к паритету им будет воспринято как бунт и тоже поведет к разрушению.

Конец сезона. 15-го — паром в Сплит, из Сплита автобус до Белграда.

Прощальный ужин (речь шефа со словами благодарности Западу). Ночь в автобусе.

Я теряю свою трубку! Конец.

Гостиница «Сирена», Адриатика. Спасибо.

16-го — Москва. Кошмар. Нет табака, нет еды, ничего нет.

Август 1990 г.

Несколько дней в Москве. Последний разговор с А. А. Говорили больше часа… Как и что… и как дальше. Я и не надеялся, что получится дельный и конкретный диалог, да и вообще существовал последние дни размягченно и равнодушно… Такое состояние возникло, очевидно, как защитная реакция на абсурд нашей жизни последних месяцев… Бессмысленные скандалы, истерики (почти женская истерия) довели людей до отупения… Логика, какая бы то ни было, отступает. Казалось, он ежедневно прилагает все свои силы, чтобы разрушить все, что мы вместе делали эти годы, а главное, уважение и понимание между нами всеми. Минуты просветления… даже искренние слова благодарности в эти минуты тут же перечеркивались многодневными тяжелейшими сценами хмурой ненависти, недоверия, унижения всех и вся. Только наши «закаленные» артисты могли все это вынести в большинстве своем да еще находить силы ломать атмосферу и делать спектакль. И выигрывать. Только наши ребята, я уверен. Но не бесследно, конечно же.

30 августа 1990 г., Одесса

Мой бессрочный фильм. Смешно и грустно. Это, действительно, анекдот уже. Первый раз так тошно и пусто было в Одессе. Хотя… что в Одессе… В основном был в море. В 7 утра уходили на «Призраке» и приходили в Ильичевск затемно… после 9 вечера. Осталась одна сцена.

Быть здесь просто невмоготу. После работы каждый день выпивал. Плохой сон… душа болит. Мне плохо. Лечу в Москву.

29–30 августа 1990 г. Одесса

Сбор труппы — в 11.00. Летел из Одессы первым рейсом (8.15), успел. Пришел к началу. Встреча с мэтром — ничего нового.

30 сентября 1990 г.

Бессмыслица, бессмыслица, бессмыслица. Надо что-то делать — идет время, бездарно и монотонно идет время.

2 октября 1990 г.

Какие спокойные осенние дни начала сезона. Упругий морозец утром. Легко идти в театр. Солнечно, светло в подвале, солнечные квадраты окон на полу.

Неспешные теоретические разговоры. Ощущение единственного смысла в том, что есть эти разговоры, и какими бессмысленными в эти часы кажутся репетиции спектакля, чтобы потом показывать публике бессмысленность набегающей на песок волны. А вот эти беседы, вовсе не прикладные, бесцельные в каком-то смысле, — эти беседы представляются наполненными смыслом и значением и, в конечном счете, — целью.

Театр — как философские разговоры о нем.

Несколько дней таких бесед — как остановка во времени — сидим, смотрим друг на друга, говорим. Вспоминаю пана Гротовского.

Плохое всегда проще, чем хорошее, — плохое всегда понятнее.

Как передать вдохновение, желание жить, желание нравиться (все такое хорошее)? Как передать? Чувство радости как передать?

Смешно… банально… но как можно ставить Мольера без жажды, без радости жизни? Конечно, без этого возникают иногда прекрасные пародии.

В науке говорят: зачем вы открываете колесо? Оно уже есть. В искусстве обязательно надо каждому изобрести колесо. Каждому обязательно.

Свободно возникающая сцена поражает более, чем свободно возникающая музыка.

5 октября 1990 г.

«Самое большое испытание для художника — это педагогика, потому что обучение константам — это знание, всегда речь о знании. Очень опасно, потому что в прямом творчестве это исключается. От незнания начинаешь плыть.

Эфрос в конце своей жизни не знал, как делать последний акт. Прекрасный художник, великолепный — вот не знал. Он работал интуитивно, он знал, он умел, но жизнь менялась. Он терялся, не находил контакта с актером, с собой, и разрешение носило математический характер, что ли… замечательный талант распределения действия. Но в „На дне“ весь четвертый акт должен опираться на третий, а этого не было. Это вопросы творческие».

6 октября I 990 г.

Я придумал фразу о Фрейде: «Всю свою сознательную жизнь он отдал бессознательному».

Еще один бесконечный разговор, и разговор, который никуда не приведет и привести не смог бы никогда. Договоры, уговоры, нравственные обязательства, кто кому больше должен, кто кому принадлежит, мы театру или театр — нам.

7 октября 1990 г.

Вчера был выходной день. Замечательный выходной. Сидел дома, никуда не ходил и счастлив этим. Если б можно было так просидеть неделю, наверное, мне и этого было бы мало — чем менее значительно дело, тем больше тихой радости доставляет его делание.

Без даты

«Мне показалось, что влияние Станиславского для Америки больше, чем Чехова. Чехова влияние локальное, мне кажется.

Набором приемов добиваться хороших результатов. У американцев магазинное все-таки понятие — сложные организмы не приживаются.

Только внутри стиля бывают новые вещи. Пиранделло, а посередине авангард. Олби.

Самые лучшие фильмы отражают реальность. В лучших фильмах актер всегда модель. А модель — это портрет времени. Актерское кино — что о нем говорить, это вообще не кино. Настоящий театр — условная структура, а кинематограф больше связан с реализмом».

16 октября

«Александровский сад». С режиссером А. Пимановым

Сделали два этюда на первую сцену «Три сестры». В этюде задание и органика вступают в противоречие. Чаще всего органика рушит задание. Присутствие на сцене связано с процессом пройти то, о чем договорились. Театр как таковой здесь отсутствует. Мы можем рассчитывать на секунды свободной жизни, которые нам дает точно выполняемое задание. Должен быть исключен и театр (для кого-то). Вы и партнер внутри, и задача.

20 октября 1990 г.

Условием нашей работы является ошибка. Тема все равно называется, пусть неверно, но называется. Важно, что каждый распределяет себя сам, сам называет. Репетиция есть последовательное движение от начала пьесы к концу, т. е. корректируется ошибка. Драматическая ткань первой сцены (монолог Ольги) — в слове. Ткань сцены ухода Маши — в тишине.

«Чайка» — Сорин, Треплев. Любительский подход к делу: свобода, понятая как «что я хочу — то и делаю», «какое настроение есть — то и несу». Получается — говоришь одно, получаешь другое. Что неправильно.

…А текст у Чехова очень смешной. Начало «Чайки» очень смешное. Текст «Три сестры» очень смешной.

21 октября 1990 г.

Мы решили читать и говорить об «Иванове». У нас сегодня дурное настроение. Очевидно, будем капризничать.

22 октября 1990 г.

Вчера был выходной. Сегодня опять разговор, и опять «безнадежный». Игра есть сам разбор (а не игра внутри разбора). Говорить адекватно своему настроению — значит быть человеком. Прятать свои чувства (скрывать) — это сегодняшний человек. То, что сегодня из человека сделали.

Реализм Чехова довольно прост. Очень похоже на жизнь и в то же время сочиненное. Несложно понять Иванова. Сложно найти ракурс его истерии. Я не вижу, что Соленый способен на длинную фразу.

Темы, связанные с искусством, могут разрабатываться вечно. Мне не кажется, что нужно трогать те темы, где что-то рассказывается о той жизни, к которой пришли современные люди сегодня. Племя людей, занимающихся такими чувствами, идейками, — сор. Как в конюшне — смыть бы надо, и все. Подвиг в этом. В малом количестве, может быть, и может что-нибудь произойти. Невзирая на сегодняшнюю жизнь, при помощи нашей жизни, надо рассказывать о том, что было прежде, о том, что будет потом. Остаются две темы: или об искусстве, или…

Не думаю, что можно показать, что такое истина, — вот это истина! Но в соотношении, мне кажется, можно рассказать.

Есть какое-то другое состояние души, которое это знает, но которое этим не пользуется (современным). Есть мы, но есть и те, что жили до нас — они то живы (как будто мы присягу дали в атеизме — есть только мы). Нет, я не хочу сказать, что мы рассказываем о прошлом. Рассказывая о прошлом, они рассказывают о себе. Конечно, моя мысль элементарна. Не реставрация, не воспоминание о прошлой жизни.

Не надо подмигивать и расшифровывать экспозицию. Не надо знать все. Знать больше, чем значит слово (вкладывать в него больше смысла, чем оно имеет). Мхатовцы искали в слове весь смысл! Непонятное должно остаться непонятным, потом станет понятным.

31 октября 1990 г.

«Чайка».

Для того чтобы открыть поведение Треплева, нужно ответить на один вопрос — разные темы (говоря о всех) или одна и та же? Ответ о действии не отвечает о том, как распределены слова. Действие — одно, слова — другое.

Медведенко — Маша — диалог встречный. Сорин — Треплев не встречный диалог. Этот диалог — монолог Треплева, которому аккомпанирует монолог Сорина. Тема театра: я — театр, мать — театр, Нина — театр и т. д. Никуда нельзя уйти из атмосферы театрального.

I ноября 1990 г.

Если вы пытаетесь догадаться о том, что вне вас (а только в пьесе), то вы не репетируете. Мы тогда находимся в литературном семинаре, ориентированном в сторону драмы. Мы должны заниматься другой практикой. Отклик, который случится внутри вас от текста, — и начиная с себя начинаете разматывать, считывать. Это уже приближается к репетиции. Т. е. вы совершаете эмоциональный процесс и строите некоторый план.

1. Выход на площадку

2. Уточнение

3. Повтор

1. Взаимоотношения с текстом

2. Договор с партнером

3. Площадка и т. д.

2 ноября 1990 г.

Природа русской культуры, культуры философствования, культуры умных бесед. Это было, это будет всегда. Самое сложное — какое-то знание внутри, которое можно выразить любыми словами. Как понятие отражается в действии, в словах. С этого начинается импровизация. Это признак свободы.

Войницкому (1-я сцена) — удерживать все идеи российской интеллигенции, которые превратили обычное слово «любить» в долг, в обязанность, в гражданское чувство.

3 ноября 1990 г.

Ну… вот… беда случилась со мной. Наконец-то. 6-го ноября сильное головокружение неожиданное, потеря сознания и т. д. Слава богу, случилось это дома. Хотя один… помочь некому. Не мог дойти до телефона, вызвать «скорую». Долежал до утра на диване, «летал» в космосе. Утром сумел вызвать «скорую». Они что-то такое укололи, сказали лежать, вызвать врача после праздников (у них все еще праздники). Вроде из-за радикулита кора головного мозга не получает достаточного питания и прочее, и от того головокружения.

Вызывал врача из поликлиники. Одного, потом другого.

Пью какие-то лекарства… «стугерон», еще что-то… обещают консультацию хорошего терапевта. Лежу. Уже неделю лежу… Немного легче. Могу смотреть телевизор. Читать еще не могу. Идиотское положение. Господи…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.