Глава 12 Прощание
Глава 12
Прощание
«Жертвоприношение» — единственный полностью зарубежный фильм Тарковского. Он же и последний фильм, прозвучавший как завещание.
Этот фильм он делал из последних сил. Пять съемочных недель, державшие Тарковского в постоянном напряжении, отняли много сил. В Рим с острова Готланд он вернулся уже тяжело больным.
Еще в Берлине у Андрея появился сильный кашель, на который он не хотел обращать внимания, виня во всем дурную ауру разрушенного города и перенесенный в юности туберкулез. Времени болеть у него не было. Предстоял монтаж и озвучивание фильма, а на душе лежала прежняя тяжесть: четыре года он безрезультатно добивался разрешения увидеть сына и старушку Анну Семеновну. Не изменило ситуацию и его отчаянное заявление о решении остаться за границей.
Когда он приехал во Флоренцию работать над монтажом «Жертвоприношения», у него постоянно держалась небольшая температура, и это уже начинало беспокоить. Мучили слабость, озноб, как при затяжной простуде.
18 ноября 1985 года. «Я болен. Бронхит и нечто абсурдное в затылке и в мышцах, которые давят на нервы, что вызывает сильные боли в шее и течах. И в то же время надо озвучивать фильм».
Во Флоренции мэр города, почитавший русского маэстро, подарил ему с женой уютную квартиру. Только покоя нет. Нет радости собственного жилья в этом волшебном городе, полном теней живших и творивших под сенью пиний русских классиков. Достоевский, Гоголь, Тургенев… Ему не до наслаждения завораживающими пейзажами — надо довести фильм до конца.
24 ноября. «Я болен. Даже довольно опасно. Ужасная напряженность между мной и продюссершей из-за длительности фильма — 2 часа 10 минут».
30 ноября. «Врачи обеспокоены моим состоянием. Пришлось сделать общий анализ крови и рентген».
11 декабря. «Что со мной? Новое обострение туберкулеза? Воспаление легких или даже рак? Сегодня я видел во сне Васю Шукшина. Шла игра и кто-то сказал: «Пора рассчитаться». В том смысле, что игра кончилась и пора подсчитать результаты».
Он запоминал и непременно толковал собственные сны. Многие вошли в ткань фильмов. Но этого фильма об умирании уже не будет.
13 декабря. «Сегодня и в самом деле черная пятница. Я был у врача в клинике… Они взяли пробу ткани из таинственной опухоли у меня на голове… Я должен был заключить в Италии договор о страховании жизни. А теперь это, пожалуй, будет очень трудно сделать».
Тарковский опасается какой-то тяжелой болезни, но не хочет, просто не может поверить, что болезнь может быть смертельной. Он собирается жить, работать, снимать фильмы, перестраивать домик в Сан-Грегорио или даже… А вдруг пыльные залы строгого замка ждут его? Вдруг «Жертвоприношение» вырвет, наконец, у строптивого жюри Гран-при?
15 декабря. «Человек живет, зная, что раньше или позже он умрет, но не знает когда. И поэтому он отодвигает этот момент на неопределенное время, что помогает ему жить. Но я знаю это, и ничто не поможет мне жить дальше. Но самое главное — Лариса. Как ей сказать? Как я могу своими руками нанести ей этот ужасный удар?»
Вердикт вынесен — рак. Но ведь эта болезнь не обязательно влечет за собой скорую смерть? Есть случаи излечения. И разве можно поверить в то, что тебе, именно тебе — гению, личности исключительной, предопределена худшая участь? Тарковскому снится Пастернак и его предсказание на спиритическом сеансе. «Он знал, что я сделаю всего семь фильмов, но не включил в этот список «Каток и скрипку», которую, собственно, считать не следует».
Ему необходимо, чтобы некто сведущий немедленно убедил его в возможности лечения его болезни. Врачей спрашивать страшно. И он звонит итальянскому другу, кинооператору Франко Терилли: «Приезжай сейчас же во Флоренцию!»
Терилли застал лежавшего в постели Андрея. Попросив Ларису оставить его вдвоем с гостем, он знаком подманил Франко поближе:
— Не бойся того, что я тебе скажу, — произнес Андрей почти шепотом, — сам я этого не боюсь. Мне звонили из Швеции — у меня обнаружили рак. Жить осталось совсем немного.
Терилли опешил. Он слышал о болезни Андрея, но ведь на съемках фильма, которые он посетил, режиссер выглядел таким молодым и энергичным!
— Возможно, ошибка… Я же видел, как совсем недавно, на Готланде, ты прыгал через веревочку! — с преувеличенной бодростью возразил друг.
— А теперь… Теперь временами вою от боли.
— Даже если диагноз верен, это еще не приговор. Я знаю многих, кто успешно прошел лечение и забыл о болезни.
Бледные тонкие губы Андрея растянулись в усмешке. От них побежали к вискам и к подбородку похудевшего лица глубокие параллельные складки, образуя подобие вырезанной из дерева туземной маски. Внимательный к лицам, как все операторы, Терилли отметил, что никогда не видел таких морщин.
— Ты смотришь на эти борозды? — больной коснулся пальцем щеки. — Наследственные линии. Точно такие у моего отца.
— Он жив?
— Как бы я хотел увидеть старика… Господи, помоги мне в этом, — Тарковский отвернулся к стене. Терилли показалось, что он видел мелькнувшую слезу.
— Нет, Франко! Я плачу не о себе, — он повернул к другу просветленное лицо и проговорил спокойно и торжественно, как заклинание: — Я не боюсь смерти.
Рождество 1985 года Тарковские отмечали в собственной квартире во Флоренции.
— Замечательный город! — Лариса накрывала стол рядом с пушистой искусственной елкой. — Безвозмездно предоставил квартиру с мебелью. Мне даже кажется, что мы опять у себя!
— Только елка из пластика.
— Кто же знает, как твоя аллергия прореагирует на настоящую хвою.
— Лучше убери чесночный соус, меня мутит от этого запаха… И причем здесь вообще аллергия, — Андрей приподнялся, чтобы взять трубку зазвонившего телефона. Лариса подала ему аппарат.
Коротко поговорив, он доложил жене:
— Это мэр. Поздравил и сказал, что очень рад, что мы живем в этом городе.
— Ты тараторил почти сносно.
— Уж говорить «пронто» и «си» я научился. А на вопрос, как я себя чувствую, ответил «хорошо», — он отдал телефон и схватился за голову: — Мерзкое ощущение — слабость и тошнота. Но главное — фильм! Это же мой самый главный фильм. Я должен завершить озвучивание!
— Андрюша, давайте мыслить трезво. За «Жертвоприношение» вы получите деньги неизвестно когда. Медицинской страховки у вас нет, а курс лечения требует значительных денег — 40 тысяч франков. Только одно обследование сканером стоило 16 тысяч!
— Что вы предлагаете? Может, мне не лечиться? Или бросить озвучивание?
— Напротив. Лечиться, и у прекрасного специалиста. Вы должны позвонить Марине Влади. Ведь она беспокоилась о вашем здоровье, узнав о болезни из прессы. А муж ее — лучший специалист-онколог Франции!
— Это неудобно, после того, как я не снял ее в «Зеркале».
— Вот о чем вспомнили! Тогда вам было плевать на деликатности. Терехова вас волновала больше всего на свете.
— Ах, перестаньте все время говорить пошлости… Мне даже от вашего голоса плохо… — он лег на диван и отвернулся к стене.
Зарыдав бурно, отчаянно, Лариса убежала в другую комнату. Было слышно, как скрипнула под ее рухнувшим телом кровать.
Лариса с восхищением рассказывала: «Узнав о бедственной ситуации Андрея, Марина просила его немедля приехать к ней. Она без лишних слов вынула чековую книжку и выписала чек на нужную сумму. В дальнейшем муж Марины Влади, профессор Леон Шварценберг, стал лечащим врачом Андрея». Марина вспоминает: «Он позвонил мне и попросил связать его с профессором Шварценбергом. Я тотчас выполнила его просьбу. Он очень страдал, был очень, очень измучен, рак зашел слишком далеко. Метастазы в костях. На следующий день после приезда его положили в клинику… Лечение помогло в том смысле, что он больше не страдал и мог закончить монтаж фильма, который длился несколько недель… А потом началась эта история с приездом его сына. Четыре года он отчаянно пытался организовать приезд сына с бабушкой. Я была у советского посла. Я передала ему письмо от профессора Шварценберга, в котором описывалось состояние здоровья Андрея. Одновременно президент Миттеран написал, кажется, Горбачеву, и немного позже мы получили известие о том, что его сыну разрешено приехать во Францию».
В мае состоялся кинофестиваль в Каннах. Андрей проходил курс химиотерапии и чувствовал себя чуждым всему земному. Тошнота, слабость, страшно исхудавшее лицо под лысым черепом… Его знаменитые смоляные волосы прядями оставались на подушке. Пришлось сбрить остатки. Мысли об ускользнувшем в очередной Гран-при не мучили его, ощущавшего себя уже по ту сторону реальности.
Однако после пройденного тяжелейшего курса химиотерапии состояние Андрея заметно улучшилось, и 11 июля 1986 года он покинул клинику. Марина Влади поселила семью Тарковских у себя. На время дом Марины Влади стал домом Андрея. Через некоторое время («по совету неумного друга», как комментирует Марина Влади) он уехал из Парижа в ФРГ, чтобы пройти очередной курс лечения в модной клинике. К сожалению, модная клиника не спасла, хотя Андрей очень на нее надеялся. В итоге он вернулся в Париж, и здесь прошли последние месяцы его жизни.
«Он верил в то, что он выздоровеет, — вспоминала Лариса Тарковская. — Он почему-то верил, что Бог ему поможет. Особенно воспрял он духом, когда приехал сын…»
«Отец расспрашивал меня обо всем, что делалось в Москве, — вспоминает 16-летний Андрей, приехавший в Париж с бабушкой. — Он беспокоился о нашем доме в деревне и все время строил планы по его перестройке. Мне казалось, что он очень тосковал по родине… Он старался держаться мужественно, чтобы подать пример матери, которая страдала не меньше».
Андрей вернулся домой, так и не услышав от отца, что ему осталось жить совсем мало.
И когда сын последний раз звонил ему из Москвы в Париж, умирающий сказал: «Ничего особенного не случилось. Все будет хорошо».
В дневнике, начатом Андреем 10 января 1986 года и названном «Мартиролог», на обложке летит по волнам легкий парусник. В тот день врачи оставили ему всего три недели жизни.
«Пугает ли меня смерть? — размышлял Андрей в документальном фильме Донателлы Баливо, посвященном его творчеству. По-моему, смерти вообще не существует. Существует какой-то акт, мучительный, в форме страданий. Когда я думаю о смерти, я думаю о физических страданиях, а не о смерти как таковой. Смерти же, на мой взгляд, просто не существует Не знаю… Один раз мне приснилось, что я умер, и это было похоже на правду. Я чувствовал такое освобождение, такую легкость невероятную, что, может быть, именно ощущение легкости и свободы и дало мне ощущение, что я умер, то есть освободился от всех связей с этим миром. Во всяком случае, я не верю в смерть. Существует только страдание и боль, и часто человек путает это — смерть и страдание. Не знаю. Может быть, когда я с этим столкнусь впрямую, мне станет страшно и я буду рассуждать иначе… Трудно сказать».
Фильм был снят, когда Андрей еще не был болен или не знал о своей болезни. Но и после того, как он узнал о том, что стоит на пороге смерти, по-другому рассуждать он не стал.
Он попросил отвезти его в Италию, в небольшое приморское местечко Кала-Пиккола. Это были странные дни — дни прощания с солнечным миром, которым он всегда пренебрегал, так и не успев полюбить такое банальное, «открыточное» теплое море.
Он лежал один в башенной комнате. С удовольствием, но редко, допускал к себе сына и каменщика, с которым обсуждал постройку дома в Сан-Грегорио.
Внизу на залитой солнцем террасе царила атмосфера праздничного отдыха. Друзья, дети шумно наслаждались морем, делая вид, что ничего особенного не происходит, не лежит, устремив взгляд в потолок, худющий «подросток» с повязанной на лысом черепе банданой. Знаменитый на весь мир режиссер, подаривший миру на долгую память Ивана, Андрея Рублева, Сталкера, Криса Кельвина. Где-то в других местах друзья собирали для смертельно больного Тарковского деньги. Он слушал шум, доносящийся снизу, ловил шелест набегавших волн, силясь вернуть себе «Белый, белый день» и серебристый тополь, и млеющий в июльской теплыни огород в Юрьевце… А ларец, унесенный в детстве из Симоновской церкви, так и не откопал… Выходит, не исполнил обет. И многое еще, что хотел сделать, не успеет теперь…
— Вам пора второй укол делать, Андрюшенька, — вошла Лариса, присела рядом, наполняя шприц. Не спросила, видела сама по обкусанным губам мужа, что морфий уже плохо помогает. — Сейчас уснете…
Уснул, но скоро взвыл от нахлынувшей боли. Уколы приносили короткое облегчение. Пришлось вернуться в Париж.
5 декабря 1986 года Тарковский записывает в «Мартирологе»: «Вчера мне сделали химиотерапию в третий раз. Чувствую себя отвратительно. Не может быть и речи о том, чтобы встать с кровати или даже приподняться. Шварценберг не знает, что делать, потому что не знает, откуда берутся ужасные боли. Фильм с успехом идет в Англии, в США. Невероятно хорошие отзывы. Японцы организуют какой-то фонд помощи, но им надо объяснить, почему такой знаменитый режиссер так беден».
Его больничная палата невелика, но с большим окном. Каждый день приходит Лариса. Молча сидят в уголке и тихо уходят друзья. Кто-то разложил на подоконнике его любимые камешки, которые он собирал на побережье острова Готланд. Вечные, вечные спутники такого бренного человека… И боль, и страх, и горечь умирания… Их он боялся. А смерти… смерти нет…
«Дней за десять до кончины, — вспоминает Франко Терилли, — Андрей прислал мне из Парижа листок, на котором были нарисованы бокал и роза. Ему уже было трудно писать. За несколько дней до его смерти мне позвонили и попросили, чтобы я на другой день позвонил Андрею — он хотел сказать мне что-то очень важное. Он поднял трубку, но ничего не сказал. Я понял, что он хотел проститься со мной молчанием».
В документальном фильме, который снял в память об Андрее его итальянский друг, режиссер-документалист Эббо Деманту, автор рассказывает о том, что Андрей подарил ему листок, изобразив на нем свою могилу. Из корня дерева смотрит глаз. Рисунок так похож на сохраненный сестрой детский листок, на котором брат нарисовал себя, прячущегося в корнях большого дерева.
«Мартиролог», 15 декабря. «Париж. Гамлет. Весь день в постели, не поднимаясь. Боли в нижней части живота и в спине. Нервы тоже. Не могу пошевелить ногами. Я очень слаб. Неужели умру? А Гамлет? Но сейчас уже нет сил на что-либо. Вот в чем вопрос…»
Что проносилось в его голове в последние минуты? Нет, не кричал умирающий, подобно младенцу Рыське. Жизнь перестала пугать его, как не пугала смерть и то, что за ее пределами. Четко и размеренно, голосом отца бились в висках незабвенные строки:
Вот и лето прошло,
Словно и не бывало.
На пригреве тепло.
Только этого мало.
Все, что сбыться могло,
Мне, как лист пятипалый,
Прямо в руки легло.
Только этого мало.
Понапрасну ни зло,
Ни добро не пропало,
Все горело светло.
Только этого мало.
Жизнь брала под крыло,
Берегла и спасала.
Мне и вправду везло.
Только этого мало.
Листьев не обожгло,
Веток не обломало…
День промыт, как стекло.
Только этого мало.
29 декабря 1986 года Андрей Тарковский ушел из жизни. Может быть, он, не верящий в смерть, просто перешагнул за порог другой реальности, той, что так часто дарила ему вдохновение? Сотни людей пришли во двор Свято-Александро-Невского Кафедрального Собора, где отпевали Андрея. Расположившись на паперти со своей знаменитой виолончелью, Мстислав Растропович играл возвышенно-строгую «Сарабанду» Баха. Последним пристанищем Андрея Тарковского стало кладбище в предместье Парижа — Сент-Женевьев-де-Буа. Париж отмечал новогодний праздник, никого из магистратуры и мэрии не было в городе. С большими трудностями нашли могилу, за которой давно никто не ухаживал. Это была могила есаула Григорьева[3]. Несмотря на снежок, вдова проследовала к могиле в огромной шляпе под черной вуалью и бросила на опущенный гроб белые розы.
В 1994 году прах Тарковского перенесли на собственное, специально выделенное мэром место. Эрнст Неизвестный сделал надгробие, на котором написано: «Человеку, который увидел ангела».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.