ОДНА НОЧЬ В ЖИЗНИ АЛЕКСЕЯ ПЕТРОВИЧА

ОДНА НОЧЬ В ЖИЗНИ АЛЕКСЕЯ ПЕТРОВИЧА

Зима 1880 года проходила в хлопотах. Были хлопоты приятные: в конце января Надежда Михайловна Золотилова, та самая курсистка-медичка, что навещала Гаршина в госпитале, стала его невестой. Окрепла мысль — уехать с женою, молодым врачом, в деревню, чем можно помогать крестьянам и работать, работать…

Были хлопоты ненужные: Глеб Иванович Успенский упросил Гаршина написать для «Русских ведомостей» несколько статей о живописи. После «Художников» садиться за статьи не хотелось, да пришлось — денег не хватало. И еще: в конце февраля в Петербурге ожидали выставку Верещагина, а о ней Гаршин непременно должен был написать.

Кроме хлопот, была работа. Много работы. Каждый день. Каждый час. Облекался в плоть горемычный мужик Никита, герой первого отрывка из задуманной эпопеи «Люди и война». Новые происшествия выпали на долю Надежды Николаевны — ей предстояло стать героиней еще одного большого произведения.

В начале февраля был отнесен Салтыкову-Щедрину «сумбурный» и «смутный», по выражению самого Гаршина, рассказ «Ночь». Строгий судия отозвался о «Ночи» по-иному.

«Многоуважаемый Всеволод Михайлович. Прочитав ваш рассказ, я нахожу его весьма хорошим и думаю в мартовской книжке его поместить. Искренно вам преданный М. Салтыков. 16 февраля».

…«Ночь» — это исповедь и одновременно полемика — герой спорит с собой, отвергает себя. Герой «Ночи» — уже не Кудряшов и еще не вольноопределяющийся Иванов. Он на переломе: «инженер первой категории» хочет стать человеком «гаршинской закваски». Для этого не нужно, жертвуя собой, ломать прочные решетки тюрьмы, но нужно разорвать железные сети лжи, которыми опутало мир «чистое общество». Нужно из мира частных фактов, где господствует «я», суметь шагнуть в мир большого общего, в большую жизнь.

У Алексея Петровича, героя «Ночи», не было неожиданных, особых стимулов для прозрения. Происшествий с ним не произошло. Его не гнали на войну. Не ранили в густом кустарнике на поле боя. Он не увидел подставляющего грудь под удары, корчащегося Глухаря.

Но он видел, как гнали на войну других. Он знал, что других ранят и убивают под Есерджи и Плевной. Не ведая о Глухаре, он то и дело наносил ему удары молотом. Он был Кудряшовым, «господином с сигарой», лицемерим, приходившим в публичный дом с томиком Гейне под мышкой.

Алексей Петрович жил так, потому что так жили все в его «чистом обществе»: каждый во имя собственного благополучия обманывал остальных. Он жил среди людей, «ненавидящих и притворяющихся добрыми и простыми, людей, которых видишь насквозь и презираешь и перед которыми все-таки притворяешься любящим и желающим добра». Жил и не думал, что придет пора отдавать долги. Когда же впервые подумал об этом, понял, что, обманывая других, лгал себе, что, насыщая свое «я», обкрадывал и опровергал его. «Грязь» и «ложь» — вот две линии креста, которыми Алексей Петрович перечеркнул свое прошлое.

Он сидел у стола, перед ним лежал револьвер системы «Смита и Вессона», и Алексей Петрович видел дерево ручки с кольцом для шнура, кусок барабана со взведенным курком да кончик ствола, глядевший в стену. Чтобы отдать долги, необходимо было подвести итоги. В итоге оказался нуль. Жизнь кончилась. Жизнь не начиналась. Алексей Петрович понял, как нельзя, как не надо жить. Жить иначе он не умел. Он решил умереть.

И тогда ударил колокол. Удары колокола означали перелом — ночь обращалась в утро. В звонких ударах ковались воспоминания. Сперва воспоминания связаны только внешне: колокол — это церковь, в церковь он ходил в детстве, в церкви была толпа — «человеческая масса». Потом отдельные нити воспоминаний сплетаются, скручиваются все туже, туже, превращаются в прочный канат. Радужная картина детства вдруг омрачается своеобразным Глухарем — в памяти Алексея Петровича воскресает забытый эпизод: дядя ударил слугу по лицу, а сам Алексей Петрович, тогда еще мальчик Алеша, заплакал от жалости. Он был ребенком. Он учил евангелие. «Если не обратитесь и не будете, как дети…» — сказано в евангелии. Сделаться, как дитя, — значит суметь заплакать, когда при тебе бьют человека. Значит уметь любить. Алексей Петрович слишком долго не думал об этом. Он слишком долго жил в «чистом обществе» — обществе «кровожадных, кривляющихся обезьян». Там не было настоящих радостей и настоящего горя. Там некого было любить. Теперь Алексей Петрович вспомнил, что, кроме «чистого общества» — узкого мирка для насыщения своего «я», — есть еще толпа, «огромная человеческая масса», есть настоящая жизнь. Так из обрывочных нитей воспоминаний сплетался прочный канат идеи, ухватившись за который Алексей Петрович мог выбраться из грязи и лжи.

«Вырвать из сердца этого скверного божка, уродца с огромным брюхом, это отвратительное «я», которое, как глист, сосет душу и требует себе все новой пищи», убить свое «я», опровергнуть себя, уйти в настоящую жизнь — вот цель. Не выхватывать из мира и брать себе, а создавать мир и отдавать его людям. И взамен взвалить на свои плечи частицу большого человеческого горя, чтобы остальным было легче нести его. Пришла пора отдавать долги.

«…Не могу я больше жить за свой собственный страх и счет; нужно, непременно нужно связать себя с общей жизнью, мучиться и радоваться, ненавидеть и любить не ради своего «я», все пожирающего и ничего взамен не дающего, а ради общей людям правды, которая есть в мире, что бы я там ни кричал, и которая говорит душе, несмотря на все старания заглушить ее…»

В финале рассказа — заряженное оружие на столе и мертвый Алексей Петрович на полу посреди комнаты. Он умер, как объяснил однажды Гаршин, «от бурного прилива нового чувства, физически выразившегося разрывом сердца». Алексей Петрович разломал решетки своей темницы, но его победа закончилась смертью. Цель ясна, но путь к ней неведом. Идея озарила мозг, но не материализовалась в действие. «Чистое общество» не научило Алексея Петровича жить иначе, чем раньше.

Человек и общество. «Палец от ноги» (быть может, самая несамостоятельная и беспомощная часть тела) — шекспировский образ из «Труса». «Клапан общественных страстей» — образ из «Происшествия». Маленькая собачка, раздавленная вагоном конки, — образ из «Четырех дней». Так неужели для того и писал Гаршин свои рассказы, чтобы доказать, что человек — бессильная жертва неумолимого и безжалостного общественного механизма? Нет! Гаршин многого не знал, на многие вопросы не мог найти ответа. Он не знал, как остановить «вагон конки», как преградить дорогу войне, как заставить «чистое общество» поклониться Надежде Николаевне, как донести до Глухарей рябининские полотна. Но он знал, он. проверил на собственном опыте, что человек перестает чувствовать себя «пальцем от ноги» и начинает чувствовать себя Человеком, когда сливает свою жизнь с настоящей жизнью огромной человек ческой массы, с жизнью простых людей, когда взваливает на себя часть их горя, жертвует собой ради их счастья, когда любит и ненавидит вместе с ними. Поэтому отправились на войну «Трус» и «барин Иванов». Поэтому Рябинин написал «Глухаря» и уехал потом в деревню. Поэтому сам Гаршин прожил жизнь так, как он ее прожил.