У своих

У своих

Момент критический, крайне ответственный и крайне опасный. Фронт суров и беспощаден — это я знаю. Здесь некогда вдаваться в детали. Пулю схватить проще простого и от немцев, и от своих. Чувства захлестывают рассудок, и я боюсь той опрометчивости, которая неожиданно может стоить жизни. Я многому научен и действую обычно осмотрительно, но здесь, в трех шагах от своих, трудно сохранить душевное равновесие, ведь этого дня я ждал долгие четыре года…

«Как встретят? Выдержит ли сердце? Смогу ли сразу заговорить по-русски? Самообладание — всегда и везде — вот что необходимо…» Взял себя в руки. Быстро переодеваюсь в гражданский костюм, прихватываю из шкафа чье-то пальто, кепку.

Подхожу к окну, оно выходит в проулок. Напротив из соседнего дома, пристроившись за оконной рамой, советский автоматчик строчит по полю под косым углом. Он совсем близко. Не высовываясь из окна, машу ему белой, подхваченной здесь же на полу тряпкой. Автоматная очередь обрывается.

— Как бы мне к вам перебраться? — Мой голос прерывается от волнения.

Автоматчик смотрит на меня спокойно. У него простое, открытое русское лицо, ему лет восемнадцать.

— Спускайся вниз и перебегай. — Он осторожно высовывается из окна: — Эй, Максим, пропусти «парламентера»! — Затем подмигивает мне и скрывается за косяком рамы.

Я отхожу от окна, вынимаю браунинг. «Брать, не брать?» Документов при мне нет. Только моя бесценная записная книжка. Пистолет надо взять. Стремглав лечу вниз и подхожу к окну первого этажа. Внизу на снегу лежит, распластавшись перед «максимом», солдат. Я вижу его сверху — ватник, ушанка, две раскинутые ноги в обмотках и ботинках.

— Привет пулеметчику! — говорю я, высунувшись.

— Ты, что ль, парламентер? — Он смотрит вверх. — Прыгай! Да побыстрее!

Я прыгаю вниз из окна и, перескочив через пулеметчика, вбегаю в подъезд соседнего дома, где меня встречают два солдата. Теперь я у своих!

— Пистолет? — спрашивает один, хлопая меня по карману пиджака.

— Пистолет, — отвечаю я. — Я советский разведчик, кличка «Сыч». Прошу срочно доставить меня в штаб полка. Имею важные сведения.

Появился третий солдат, в ватнике, без знаков различия, по всему видно, «старший».

— Что за человек? — Он смотрит на меня хмуро, и скулы подергиваются на его смуглом лице. — А ну, — вдруг повышает он голос, — ставь его к стенке! — Он вынимает из деревянной кобуры «маузер».

— Одурел, что ли? Меня четыре года фашистская пуля не брала, а ты меня этак срубить хочешь, не разобравшись. — Что-то еще резко говорю, от волнения путая немецкие и русские слова.

Старший в нерешительности молчит, но держит маузер наготове.

Стараюсь говорить спокойно:

— Доставьте меня в штаб! У меня важные сведения!

— Ладно, постой, Иван, надо разобраться. А ты откуда сам? — спрашивает тот, кто обыскивал меня.

— Из Москвы.

— И я из Москвы. Где жил?

— У Савеловского вокзала. — И вдруг на мгновение я сознаю всю сложность своего положения, и меня бросает в жар. — На Башиловке, — говорю я сдавленным голосом.

— А я на Таганке. Земляки.

— Будет вам тут лясы точить, адреса указывать, — обозлился старший. — Ставь его к стенке. Какой с ним разговор! Не видишь, что ли, кто он есть? А ну отойди! — И он резко толкает меня в грудь.

Но заминка прошла, и я снова я!

— Брось дурить, старшой! Не знаю тебя по званию. И с оружием не играй. Мне в штаб надо! Срочно! Я — разведчик!

— А может, он правду говорит, Иван? Смотри, паря, ведь и такое бывает…

— Не с кем мне его в штаб отсылать, — мрачно цедит Иван. — Людей у меня нет. Шлепнуть его, и делу конец. Наговорить можно всякое. — Но по всему видно, что он сдается.

— Да откуда ты знаешь, кто он? — спокойно говорит москвич. — На лбу не написано. Пошли его вот с Николаем к дяде Ване…

В дверях появляется четвертый солдат.

— Так ведь это ж на самый конец города, — возражает Иван. — Ну, черт с вами, веди его к дяде Ване и быстро назад!

Москвич передает Николаю мой браунинг и записную книжку:

— При нем обнаружено, доложишь!

— Если чуть в сторону — хлопни на месте! — предупреждает Иван солдата, не глядя на меня.

— Ясное дело! — спокойно говорит тот. — От меня не уйдет. А ну, пошли! Руки за спину! — Он автоматом указывает мне дорогу.

Мы выходим из подъезда. Фронт гудит. Строчит «максим». Рвутся немецкие мины.

Идем городом. Из-за снежного облака выглянуло солнце. Сегодня оттепель, снег темный, подтаявший. Город пустой, онемевший. С воем летит немецкий снаряд и рвется совсем близко от нас. Я не могу удержаться и падаю мгновенно в грязный снег лицом. «Неужели не дойду, не доживу?» Осколки веером пролетают над нами. Рушится стена дома, в который угодил снаряд.

— Вставай! — приказывает Николай; он так и не прятался от осколков. — Два раза один снаряд не рвется. Пошли!

Я встаю, и мы снова месим тающий, грязный снег. Идем быстро. Мысли будоражат мозг: «Как встретят? Как отнесется командование? О чем говорить в первую очередь?»

Иду под конвоем. Какой-то наш раненый солдат, прислонившись к стене разбитого дома, нещадно бранится и грозит кулаком в нашу сторону… Мысли бегут и путаются в голове: «Кто тот офицер, который будет меня допрашивать первым? Молодой, старый? Будет равнодушен или, наоборот, пожелает узнать о жизни на оккупированной врагом территории? Будет ли интересоваться моей тыловой работой?»

И вдруг меня охватывает какое-то необъяснимое радостное чувство, и все окружающее для меня обретает особый смысл, особое значение. В душе я ликую. Это мое личное солдатское счастье. Слезы накатываются на глаза, туманят взор… Я у своих… На своей стороне…

Рассвет.

Падает снег. Сижу в яме, в наручниках и кандалах, на мокрой земле. Я снова один. Холодно. Но холода я не чувствую — мне жарко, и от меня валит пар. Жарко оттого, что только что закончился допрос. Очевидно, я получил шок. От волнения я не мог говорить по-русски, полковник допрашивал меня по-немецки и записывал мои слова с тем уклоном, который грозит мне серьезными последствиями. Полковник в разговоре ставит не те акценты. Генерал часто его переспрашивает. Я понимал, пока не установлена моя личность, выводы могут быть не в мою пользу…

В памяти всплывает картина только что пережитого: стою перед оперативной картой и докладываю генералу — командиру советской дивизии обо всем, что знаю о немецком познаньском гарнизоне. Генерал слушает внимательно, уточняет детали об укрепрайоне, о численном составе школы переводчиков, об их вооружении… А вот — еду куда-то на «эмке» в сопровождении молчаливого майора. Мелькают израненные леса и разрушенные селения. Всюду следы боев. По обочинам дороги громоздится разбитая немецкая техника: танки, вездеходы, пушки, машины…

И опять яма. И опять я сижу в яме.

Вспоминаю свою мать — седую, грустную, сидящую около окна… Почему-то опять увидел Хромова, идущего, прихрамывая, по затемненному Днепропетровску…

Прошло недели две.

Наконец-то личность моя установлена — пришли документы из Москвы. Следователь стал мягче, уже не стучит рукояткой пистолета по столу, дает закурить. Из ямы перевели в сарай, стало чуть теплее.

И вот меня снова вызывает начальник СМЕРШа 8-й гвардейской армии генерал Витков Григорий Иванович. Вхожу в его кабинет. Наручники и кандалы сняты. Конвой остался за дверью. Генерал сидит за небольшим письменным столом справа от входа. Он невысокий, крепкий, круглолицый. За его спиной большая карта Европы. На столе — ваза с фруктами. Генерал курит «Казбек». Напротив меня — длинный стол под зеленым сукном. За столом сидят шесть полковников — все в орденах и медалях.

Стою по стойке «смирно».

— Вот вы вчера рассказывали, что присвоили себе кличку «Сыч», — обращается ко мне генерал. Глаза его смотрят на меня спокойно и, как мне кажется, дружелюбно. — Так вот, — продолжает он, — расскажите нам все, что связано с этим именем, с этой кличкой. Когда вы себе ее присвоили? Зачем? Для какой цели? Словом, все по порядку и как можно подробнее.

Я стал рассказывать и говорил долго и подробно. Все, что я говорил, быстро печатал на пишущей машинке секретарь — мужчина, одетый во все кожаное.

Сведения, накопленные в памяти и зашифрованные в записной книжке, данные о гитлеровской армии, которые по крупицам собирались мною за долгие годы пребывания во вражеском тылу, — сейчас все взято на учет. Моя работа как агитатора-пропагандиста, распространение среди населения советских листовок и сводок Совинформбюро, участие в создании партизанских групп. Рассказал о зверствах фашистов на оккупированной территории, о расстрелах. Привел много фактов, цифровых данных. Рассказал о побегах из фашистских лагерей, о том, как использовал знание немецкого языка…

Воспользовавшись небольшой паузой, один из полковников встал:

— Товарищ генерал, разрешите закурить!

— Успеете. Слушайте лучше!

Полковник сел.

Я рассказывал о фашистских танковых дивизиях СС «Великая Германия» и «Мертвая голова», о Швейцарии, Турции, о патриотической борьбе советских людей в Днепропетровске, Днепродзержинске, на территории Румынии, Латвии…

— Ясно, — сказал генерал. — Так вот, — обратился он к одному из полковников, назвав его по фамилии. — Это и есть тот человек, кличка которого зарегистрирована у нас как кличка неизвестного разведчика-партизана. Примите к сведению. — И тут же обернулся ко мне: — А вы не хотели бы поработать у нас переводчиком?

— Служу Советскому Союзу!

И с этого дня я помогаю как переводчик двум полковникам допрашивать крупных немецких чинов, гражданских и военных. Работа идет напряженная, многочасовая. Нахожусь в подчинении начальника следственного отдела капитана Халифа Михаила Харитоновича. (После войны я навестил генерала Виткова в Харькове и капитана Халифа в Курске.) Живу в отдельном теплом помещении, питаюсь наравне с другими из общего котла. Выполняю все поручения. Следствие по моему делу пока прекращено.

Прошло еще несколько дней, и я был переведен в тюрьму в город Бромберг, освобожденный советскими войсками.

Камера оказалась большим залом, в котором находилось человек сорок. Здесь были преимущественно немецкие офицеры и человек десять в штатском. Тут же в зале — параша, рядом — бачок с водой, на крышке которого стояла железная кружка.

Заключенные располагались вдоль стены. У каждого была войлочная подстилка и подушка, набитая соломой. Иметь одеяло и простыни не полагалось, чтобы заключенный, отдыхая, не закрывался с головой. Подъем в восемь тридцать. Затем нас группами выводили умываться. В девять утра завтрак, еду получали в коридоре. В два — обед. В восемь вечера ужин. В десять — отбой. Кормили сносно. В зале было довольно прохладно, но не холодно. Окна расположены высоко под потолком, и через зарешеченные стекла было видно небо.

Дежурная охрана менялась посменно, и в дверной «глазок» за заключенными велся постоянный надзор. Если кто-либо нарушал порядок, появлялся охранник…

Я получил место в углу рядом с очень симпатичным пожилым человеком. Вскоре близко с ним сошелся. Чувствовалось, что человек он талантливый, много в жизни повидавший и переживший. Он был умен, проницателен и эрудит.

Мне надо было акклиматизироваться в новой обстановке. Настроение у меня было довольно бодрое, хотя что-то подспудно беспокоило. Я понимал, что в основном все идет хорошо, я — у своих и это — главное. Самое страшное позади, но не сомневался, что меня еще ждут серьезные испытания. Я знал: полечу в Москву с характеристикой СМЕРШа 8-й Гвардейской армии, в которой отмечена моя добросовестная работа в качестве переводчика. Но я отчетливо сознавал, что в Москве мне придется отчитываться за все годы, проведенные в тылу врага… Вспомнились слова, которые я сам и придумал:

Всегда и повсюду ты следуй Закону,

Где совесть — Верховный судья!

Всплыли картины пережитого… Сколько же раз мне удавалось вырываться из фашистской неволи?

Первый раз — когда нас троих расстреливали за сельским огородом, второй — из александрийского лагеря, третий — с днепропетровской биржи труда, четвертый — в Днепропетровске при разгрузке на вокзале состава с продуктами, пятый — из кировоградского лагеря смерти, шестой — из днепродзержинского госпиталя, седьмой — из роты Бёрша, восьмой — из военного эшелона на территории Венгрии, девятый и десятый — в Латвии из тайной полевой полиции, одиннадцатый — из войсковой части города Лисса, двенадцатый — из познаньской школы переводчиков. Двенадцать!.. Каждый побег был — испытание характера, воли, требовал колоссальных затрат физических и духовных сил.

Возможно, кто-нибудь из читателей скажет, что я был удачлив. Отвечу: возможно, я был удачлив. Но удача сопутствует тому, кто не теряет головы, не опускает рук в самых экстремальных ситуациях, кто трезво оценивая обстановку, проявляет смелость и дерзость, находя единственно правильный выход из самых безвыходных положений.

Четыре года жизни в постоянном нервном напряжении, с петлей, так сказать, на шее…

Оперативные сведения для Красной Армии я передавал через разные каналы связи. В книге четко просматриваются только четыре раза:

1-й раз. В Днепродзержинске, через связного партийного подполья — партийному подполью.

2-й раз. В Румынии, через партизан-десантников.

3-й раз. В Латвии, через Кринку.

4-й раз. Через СМЕРШ, когда я перешел фронт к своим из фашистской разведшколы г. Познань.

Хотелось бы сказать: я делал все, что мог. Пусть после меня придут более способные и сделают больше…

Как я уже упомянул, моим соседом по камере оказался очень симпатичный товарищ. Ганс Хельм был голландцем по отцу, мать его была полькой. Он свободно говорил на польском, французском, норвежском и немецком языках. Всего в жизни добивался сам, без всякой помощи со стороны, занимаясь самообразованием. Он родился в Польше в большой бедной многодетной семье. Отец батрачил, потом открыл небольшую ремесленную мастерскую. Обанкротился. Мать умерла. Осталось шестеро детей. Ганс был старшим. Отец женился вторично, и мачеха заботилась о детях…

Ганс рассказал мне, что покинул Польшу, когда ему было пятнадцать лет. Сначала жил в Париже, затем в Берлине. Три года провел в Норвегии и потом начал странствовать, побывал в Сирии, в Турции, работал портовым грузчиком, разносчиком газет, служил матросом. Побывал на Гаити и на нескольких островах Тихого океана, в Полинезии у папуасов, где часто можно было видеть, как молодая женщина кормила одной грудью ребенка, а другой — поросенка…

Я рассказал Гансу о своей военной судьбе, он проникся ко мне симпатией и сказал, что его судьба чем-то схожа с моей. Это нас и сблизило. Мы беседовали с ним по-немецки. У него было чистое берлинское произношение. По-русски он не говорил.

Оказывается, Ганс был близко знаком с польским разведчиком Леопольдом Треппером, с которым он в детстве жил в местечке Новый Тарг, неподалеку от Закопане, и дружил, а в юности судьба разлучила их на долгие годы… Ганс рассказал мне, что Треппер руководил крупной антифашистской подпольной организацией «Красная капелла». Эта организация имела широкую подпольную сеть в Германии и в разных странах Европы.

Гестапо напало на след «Красной капеллы», запеленговало их радиостанции. Начались аресты, пытки. Процесс, закончившийся расстрелом многих участников этой организации, был заснят немцами в Берлине и широко демонстрировался.

Трепперу удалось узнать, что друг детства тоже связан с антифашистским подпольем; он разыскал его и решил использовать как связного и переводчика. Они встретились в Париже, и Треппер, завербовав его, подключил к одной изолированной секретной группе, которая была заброшена англичанами на территорию оккупированной Франции специально для дезинформации гитлеровцев перед открытием союзниками Второго фронта.

Избегая ареста, Треппер, обманув гестаповцев, вышел из-под удара и скрылся, а Ганс Хельм, выполняя его поручение, провел несколько диверсионных актов, заменил «засвеченные» конспиративные квартиры в Лионе и уехал в Норвегию.

…Прошло несколько дней. Одних заключенных куда-то уводили, их места занимали вновь прибывшие. В минуты отдыха, лежа на войлочной подстилке, я был предоставлен самому себе и был поглощен своими мыслями.

Вспоминал мать, братьев, школьных товарищей: Абрамова, Яковлеву, Асмуса, Тилевича… Бориса Королева с Башиловской улицы, соседа по квартире. Он служил в 79-м погранотряде и из Кировограда в июле 41-го года в группе пограничников уехал в Москву, где из чекистов и пограничников формировалась армия Масленникова. Его военной судьбы я тогда не знал…

А мои боевые друзья: Самойленко, Черноляс? Где они сейчас? Живы ли? Вспомнил Илью Брижниченко — пограничника 1-й заставы в городе Рени. Как рассказал мне в лесу около хутора Цеши в Латвии Черноляс, Брижниченко в мае 42-го года выносил из-под Харькова знамя полка, вышел из «котла», был дважды ранен, под Сталинградом охранял главную переправу через Волгу, потом служил при штабе 79-го погранполка до пленения генерал-фельдмаршала Паулюса…

Как в неправдоподобном сне прошли передо мной черноглазая Зоя Кринка, ее мать, ее отец… И Мержиль, и Беата… Вспомнились наши романтические с ней беседы, прогулки по женевскому парку… Сосновский? Все так же мастерил свои манекены или, возможно, уже и женился?..

Сколько встреч, людей, событий, впечатлений… Их хватило бы на десятки книг…

Ганс Хельм, чтобы скоротать время, рассказывал мне прелюбопытнейшие истории, участником которых ему довелось быть. Вот одна из них:

В Норвегии находился завод «тяжелой воды». Этот ценнейший компонент, необходимый для расщепления атома, еще до оккупации гитлеровцами Норвегии решили приобрести англичане. Но оказалось, что эту «тяжелую воду» не так-то просто вывезти: в канистрах она окислялась. Покрывались канистры изнутри и медью, и золотом, и платиной — все безрезультатно. Пришлось изобрести особый, специфический сплав, и после этого, когда окисления не произошло, можно было «тяжелую воду» вывезти в Англию. Немецкая разведка следила за действиями англичан.

В тот день, когда заполненные канистры уже можно было вывести, англичане еще в зоне завода пронумеровали канистры белой краской, затем погрузили их в закрытый фургон и отправились на аэродром.

По пути вечером они специально заехали переночевать в гостиницу, находившуюся возле бензозаправки, а фургон с канистрами поместили в гараж. В этом гараже у них были заранее приготовлены такие же пронумерованные канистры, но только с простой водой. Вот с этими канистрами, оставив ценнейший груз в гараже, они на следующий день утром приехали на аэродром, погрузили их в самолет, и самолет улетел…

Немцы вызвали «мессершмитты», которые пошли на перехват и посадили самолет на территории Германии. Но ценная «тяжелая вода» исчезла… и вскоре оказалась в Лондоне.

— Ну как? — Ганс взглянул на меня. — Любопытно?

— А в чем же конкретно заключалась ваша миссия?

— Я еще не все рассказал. Так вот, это происходило в 1940 году. А осенью 44-го года немцы были вынуждены демонтировать завод «тяжелой воды», ибо в то время советские войска наступали гитлеровцам на пятки.

Надо сказать, что на территории этого завода немцы сразу же после оккупации оборудовали две секретные зоны — обе глубоко под горой. В одной были цеха по изготовлению «Фау-1» и «Фау-2» — беспилотных летающих снарядов, весом от 14 до 16 тонн, длиной до 9 метров, а в другой — представьте! — располагались цеха по изготовлению фальшивых банкнот. Немцы тогда имели высокоразвитую химическую промышленность и специальное полиграфическое оборудование. Работали в цехах фальшивомонетчики со всех стран Европы, высококвалифицированные художники и граверы, были там заключенные и из Советского Союза.

Так началась грандиозная афера. Немцы изготовили колоссальное количество купюр долларов и фунтов стерлингов самого крупного достоинства. Но перед конвейерным выпуском этих фальшивых денег надо было на каждом банкноте поставить секретные знаки, по которым опытные эксперты в банках определяют, фальшивые деньги или нет. А подобные знаки были известны только шифровальщику, который метил эти банкноты и в Америке, и в Англии. Этого шифровальщика, когда он под усиленной охраной прибыл в Лондон, группе гитлеровского диверсанта Отто Скорцени удалось перехватить, переправить через Ла-Манш в Берлин, а затем в Норвегию, где он и зашифровал подпольные банкноты. После того как ряд банков сообщил, что деньги подлинные, старика шифровальщика, как и было обещано, немцы оставили в живых, но до времени изолировали.

Фашистские агенты из нейтральных стран с огромными чемоданами фальшивых денег разъезжали по Швейцарии, Турции и Италии и, получив положительный ответ от банковских инспекторов, спокойно меняли фальшивки на золотые монеты и золотые слитки и скупали на них бриллианты, уникальные картины и антиквариат — все это свозилось в тайные склады Рейхсбанка в Берлин.

Таким образом немцам удалось в немалой степени подорвать экономику Америки и Англии, ибо на международный рынок хлынул поток подпольных долларов и фунтов стерлингов, не имеющих золотого обеспечения.

Когда эта преступная акция завершилась, немцы занялись срочным демонтажем цехов. Оборудование уходило в район Рура. Всех заключенных, работающих в цехах, изготовлявших фальшивые деньги, должны были расстрелять, но этого не случилось…

Однажды, в один из дней осени 44-го года, к генералу Фромму — командующему эсэсовской дивизией, которая охраняла территорию завода «тяжелой воды», явился оберст (полковник) и передал лично в руки пакет с грифом «Секретно». Генерал вскрыл пакет и был крайне удивлен, увидев в нем фотографии своей семьи: жены и детей.

— Как это понять? — спросил генерал.

— Дело в том, господин генерал, что я не из Берлина, а из Москвы и прибыл с этими документами к вам, чтобы рассказать, что вы по национальности — еврей. И поэтому не имеете права входить в эсэсовскую элиту.

— Это ложь! Мой отец немец, и моя арийская принадлежность ничем не запятнана!

— Действительно, — ответил полковник, — ваш отец — немец, аристократ, барон. Он активно субсидировал концерн Круппа.

У него была жена Магда, но не было детей. Ваш отец вступил в преступную интимную связь со служанкой-еврейкой, она забеременела, и ему пришлось отослать ее с письмом к своему другу в Мюнхен. Вот это письмо. Конечно, копия, подлинник находится в Москве. Ваш папаша просит своего друга скрыть от Магды его позор, принять служанку, чтобы она у него спокойно родила. Друг вашего отца ответил письмом — вот оно: «Дорогой Герберт, что за вопрос, конечно, сделаю для тебя все, что надо и ты не должен ни о чем беспокоиться…» Таким образом, генерал, если это предъявить сейчас другу вашего отца, он не сможет отказаться, и этим приговорит вас к смерти. А он — юрист, известный всему миру, и сейчас во всех газетах печатаются за его подписью документы о расстреле участников заговора против Гитлера. Вы родились от еврейки, господин генерал, — закончил полковник, — родились в 1901 году в имении известного юриста. Таков неопровержимый факт.

Генерал был ошарашен, он потерял дар речи.

— Взгляните на эту фотографию. Здесь — медальон вашей матушки, слева — она, справа — ваш отец. В годы инфляции ваша матушка заложила этот медальон в ломбард, а мы его выкупили, он сейчас в Москве, а ваша матушка погибла в еврейском гетто. Вы же подросли, получили образование в Лондоне, вернулись в Германию, вступили в «гитлерюгенд», затем окончили офицерский корпус… А вот — фотография вашей семьи, жена, дети. Если я отсюда не выйду и не смогу сообщить через час о результате моего визита к вам, мои люди уничтожат всю вашу семью: ваша дача находится под контролем и мои люди ждут радиосигнала. Советское командование предлагает вам отпустить всех заключенных 5-го и 6-го цехов. У вас один выход — не брать на себя ответственности за преступление против человечества; забирайте семью и перелетайте к американцам. Гитлер все равно проиграл войну.

Генерал Фромм так и сделал. Он приказал выпустить из зоны всех заключенных и с семьей перелетел к американцам. Но, к сожалению, полковник не знал, что за сутки до его разговора с Фроммом всем заключенным, работавшим в тех цехах, была введена инъекция смертельного яда замедленного действия и все они, покинув рабочую зону, вскоре умерли.

Дальнейшие события развивались так. Советский полковник вышел из зоны. Я (продолжал Ганс Хельм) был его связным, связал его с английской разведчицей, та дала условный радиосигнал. Англичане поняли, что настал их час. 50 летающих крепостей поднялись в воздух. Каждая пара американских самолетов имела на подвеске пятитонную бомбу (одна летающая крепость могла взять груз до 8 тонн).

Воздушная армада выходила на цель. Немцы засекли ее, и стаи «мессершмиттов» ринулись на перехват. Но англичане стали выпускать из люков массу вибрирующих алюминиевых пластинок, которые дезориентировали немецкую локаторную систему. Немцы потеряли самолеты из виду, а тем временем они резко изменили курс, пошли на Норвегию и с высоты десяти километров одновременно по радиосигналу сбросили на завод «тяжелой воды» 25 бомб. Завод прекратил свое существование, хотя и был скрыт под горой…

В долгих беседах с Гансом мы как-то коснулись его пребывания во Франции. Ганс был знаком в Париже с одним французом-патриотом из «маки», который работал на оккупантов и служил коммивояжером в фирме, торгующей винами. Его деятельность давала ему возможность разъезжать по всей Франции. Английская разведка поручила ему, бывая в разных департаментах, вербовать патриотов-железнодорожников и собирать сведения о том, где на территории Франции немцы оборудуют стартовые площадки для запуска на Англию «Фау-1» и «Фау-2». Железнодорожники просили рабочих-строителей, работавших у немцев, составлять карту засекреченных объектов. Таким образом, на территории Франции были зафиксированы все стартовые площадки, и как только гитлеровцы установили там ракеты и подготовились к запуску по Англии, английская авиация одновременно разбомбила по всей Франции такие площадки и уничтожила сотни «Фау-1» и «Фау-2».

Ганс Хельм был надежным связным английской разведки, и он, получая сведения о стартовых площадках, помог англичанам спасти Лондон от варварских бомбардировок.

Ганс Хельм рассказал мне еще одну весьма любопытную историю:

…В Амстердаме жила богатая аристократическая семья. Отец, крупный делец, был фашистским прислужником и пользовался их расположением. А его сын и дочь были активными участниками партизанского подполья, они действовали решительно и умно: взрывали железнодорожные мосты и бензосклады, расклеивали антифашистские листовки, призывая население к борьбе.

Но случилось так, что в одной из опасных операций они были схвачены и приговорены к расстрелу. Отец отказался от детей. Мать была в отчаянии.

Немцы вывешивали в городе списки расстрелянных, и в одном из списков были имена брата и сестры. Сына действительно расстреляли, а дочь осталась жива только потому, что один крупный чин из гестапо приехал на процесс из Берлина и влюбился в нее. Девушка была очень красива, обаятельна, интеллигентна, великолепно знала немецкий и английский языки. Гестаповец вступил с ней в интимную связь, устроил ее в шпионскую школу в Амстердаме, где она училась владеть радиоаппаратурой. В этой школе преподавателем подрывного дела работал подпольщик, участник антифашистского Сопротивления. Он знал эту девушку и доложил подполью, что та в школе. Там решили, что девушка выдала членов подполья, потому и осталась жива, и приговорили ее заочно к смерти. Но события развивались нестандартно. Преподаватель-подпольщик сам в нее влюбился и в отсутствие гестаповца сблизился с нею. Вскоре он убедился, что она истинная патриотка и предложил ей бежать из школы. Побег был разоблачен, и их приговорили к смерти. Преподавателя расстреляли, а женщина опять осталась жива, потому что на процесс прибыл гестаповец, добился разрешения увезти ее в Берлин «для доследования» и сам конвоировал ее. В поезде он сказал, что не может без нее жить и решил изменить свою судьбу. Предложил по фальшивым документам, которые уже заранее подготовил, бежать с ним в Турцию…

В Турции гестаповец явился к сотруднику контрразведки в немецком посольстве и познакомился там со знаменитым Цицероном — шпионом, работавшим в английском посольстве и фотографировавшем для немцев ночами в кабинете посла секретные документы… В те дни из Берлина пришел вызов на некоторых сотрудников посольства, немцы не хотели возвращаться в Берлин, опасаясь репрессий со стороны Гиммлера за якобы политическую дезинформацию. Время было тревожное, и сотрудникам немецкого посольства было не до гестаповца. Не получив должной поддержки, он со своей любимой перебрался в Рим, который вот-вот должен был быть освобожден американскими войсками. Любовница гестаповца была оставлена в Риме с рацией, чтобы сообщать немцам о дислокации американских войск. Сам гестаповец скрылся, сделав себе пластическую операцию. Увидев красотку в освобожденном Риме, в нее влюбился американский адмирал и, узнав о ее романтической судьбе, просил суд разобраться в ее деле и по возможности сохранить ей жизнь. Суд сохранил ей жизнь, она была оправдана, освобождена, вернулась на родину и начала работать. Родители ее умерли. Замок перешел во владение чужих людей. Она осталась одна.

Ганс Хельм знал ее по подполью, она связала его в свое время с одной женщиной, которая работала на секретном объекте, где фашисты, готовясь к бактериологической войне, изобретали смертоносные бациллы. Гансу Хельму та женщина передала документы, сфотографированные ею на тайном объекте.

О возвращении подпольщицы в Амстердам он узнал из газет и, встретившись с ней, попался в любовные сети. Но его подготовка к свадьбе неожиданно оборвалась… И вот он в Бромберге, в тюрьме, но скоро надеется быть рядом со своей любимой…

В те дни память не раз возвращала меня к пережитому.

Вспомнились допросы в СМЕРШе. Один следователь-полковник, злой и малокультурный, все стучал рукояткой «ТТ» по столу и кричал: «Будешь сознаваться? Я из тебя душу вытрясу! Все равно расстреляем!» А другой следователь, тоже полковник, на допросах угощал меня жареной курицей и, когда я ее с жадностью уплетал, запивая ароматным чаем, переспрашивал, правильно ли он все записал с моих слов…

Пришел на ум и эпизод, когда я, уже работая переводчиком в СМЕРШе, помогал допрашивать геббельсовского подручного Функа. Два наших полковника сидели за столом, один — справа от меня, другой — слева. Я — между ними. Они поочередно подкладывали мне вопросники на отдельных листочках бумаги.

Конвой ввел Функа. Я его сразу узнал. Начался допрос. Функ отвечал спокойно, сосредоточенно. И вдруг я напомнил ему его речь на закрытом рауте в Будапеште. Функ изменился в лице. Он никак не мог себе представить, что молодой человек здесь знает о том его выступлении. А я специально для него повторил всю речь. У Функа задергалось веко.

Я не заметил, как один из полковников нажал под столом кнопку звонка. Вошел конвой.

— Уведите!

Функа увели.

— Почему вы отклоняетесь от вопросника? — спросил полковник.

— Я Функа видел на рауте в Будапеште и все хорошо помню, — сказал я.

— Об этом потом, — резко бросил полковник. — Отвлекаться не будем.

Функа ввели снова, и допрос продолжался.

…Вспомнилась и «румынская операция».

После первой удачной продажи лошадей на базаре я купил себе гражданский костюм и неновый американский фотоаппарат. Мне показали, как им пользоваться, и я стал фотографировать достопримечательности городка. А когда продавал жеребенка, заметил на базаре одного румына, которого узнал, и незаметно сфотографировал его. Проявил пленку и уже с фотографиями в руках пришел на базар. Это был день, когда мы покупали обоз. Помню, мы с Григорием загляделись на пляшущих и поющих цыган. Я показал Григорию фотографии.

— Как? — удивился Григорий, увидев их. — Так это же наш румын-переводчик?! Тот самый, который от нас сбежал.

— Ну? — удивился я.

— Почему же ты его сфотографировал? Разве ты его знаешь?

— Да, в начале войны наше соединение вместе с пограничниками 79-го погранотряда и Дунайской флотилией в боях за Килею-Веке на румынской территории взяли в плен 800 румын, и среди них был этот. Я узнал его… Тогда пленных переправили на наш берег, сделали привал и стали их кормить. Подъехала полевая кухня. Кто-то отвлек нашего солдата, а этот самый румын забежал за куст и присел. Я это заметил. Потом, смотрю, румын пополз по-пластунски к Дунаю, а в это время кто-то из наших заиграл на гармошке, и румыны повеселели… Тем временем румын-беглец дополз в траве к большому дереву и скрылся в кустах. Я достал «ТТ», подхожу, вижу: сидит он в окопе, одна голова видна.

— Ты чего это сюда залез? — спрашиваю.

И он вдруг отвечает мне по-русски:

— А я ничего. Оправиться надо, — и снимает штаны.

— Э, нет, ты — беглец, ты полз сюда по-пластунски. Я это видел. — И повел его к пленным…

— Вот бы нам его сейчас найти, — сказал Григорий.

— А это просто, — ответил я. — Он тогда на базаре договорился с одним румыном встретиться в кабаке в шесть вечера и назначил встречу как раз на сегодня. Я знаю этот кабак, там по воскресеньям выступают цыгане.

— Здорово! — воскликнул Григорий. — Доложу начальнику, и мы его сегодня возьмем, а то неровен час — он нас румынам заложит. А нам сейчас стрельбу открывать совсем ни к чему.

— А как же обоз?

— Обоз пусть уходит, он под надежной охраной. Мы его догоним. Румына взять надо, обязательно!

В тот же вечер мы были в кабаке втроем. Цыгане пели и плясали. Румына увидели сразу, он был изрядно пьян. Через официанта вызвали его на улицу, и мои друзья его увели, а я пошел к себе. Фотоаппарат потом куда-то пропал. Видно, на него позарился денщик Бёрша, ему позарез тогда нужны были румынские леи. А фотографии? Я не знал, что с ними делать, и выбросил их.

…Прибыло новое пополнение, и — о, чудо! — я увидел генерала Белобородова. Старик сразу меня узнал. Мы сердечно обнялись.

— Вот хорошо-то как! Вот здорово! — повторял он.

— Я тоже верил в нашу встречу!

Я уступил ему свое место в углу, а Ганс передвинулся на освободившееся место рядом.

Я познакомил Белобородова с Гансом, и, когда тот отошел, старец сказал:

— Слышал о нем, это способный агент. Он работал на несколько разведок одновременно, но Хельм — это не настоящая его фамилия, а один из псевдонимов.

Я рассказал старцу об участии Хельма в дезинформации немцев на территории Франции перед открытием Второго фронта.

— Да, — подтвердил Белобородов, — группа английской разведки действовала там удачно, и генерал-фельдмаршал Рундштедт клюнул на их дезинформацию. Во Франции другие группы, имеющие те же задания, провалились. Эти группы состояли в основном из французов, отступивших в свое время вместе с англичанами через Ла-Манш с европейского театра войны. Один француз оказался предателем, по радиосигналу он принимал английский самолет, сам вел английскую разведку, сам сопровождал людей в Париж, Лион, Марсель на конспиративные квартиры и о каждом новом разведчике докладывал в парижское гестапо, которое затем их обезвреживало. Провалы насторожили англичан. Они обнаружили предателя, заманили его в ловушку и уничтожили…

Вот и получалось: летят люди на задание и не знают, кто их ждет — друг или враг. Вечный риск…

Некоторое время мы сидели молча.

— Тяжело сюда добирались?

— Нет, — ответил Белобородов. — Именно сюда даже с комфортом, а через фронт переходил не то чтобы трудно, но рисковал…

Мы долго беседовали. Я рассказывал ему о своих приключениях, он мне — о своих. После мимолетной паузы я сказал:

— Ведь надо же, где меня только черт не носил за эти четыре года, а жив остался! Судьба! От нее никуда не денешься.

— С хорошим человеком ничего не должно случиться плохого, потому что есть закон кармы, по которому человек получает вознаграждение за хорошие мысли и поступки и наказание — за дурные. Карма, по древнему восточному верованию, — это причина и следствие. Карма — это семя, мы его сами сажаем, из него вырастает плод. Доброе семя — добрый плод. Злое — злой.

— Мудрые слова… Да, кстати, а те найденные в парке чертежи, которые я вам передал, оказались стоящими? — спросил я.

— Весьма, — ответил старец. — Я их передал адресату — английскому посольству.

— Помню, когда я передавал вам их в отеле «Россия», вы сказали, что они подписаны фамилией Дюбуа.

— Да, Дюбуа, помню. Это был псевдоним доверенного лица.

— Так вот тогда в сквере, в Женеве, рассматривая те чертежи и рисунки, я заметил совсем близко на улице за кустами машину «Мерседес-600» и почему-то инстинктивно почувствовал опасность. Я не понимал, почему меня тревожит этот «Мерседес-600»? Но чтобы вам было ясно, я немного переброшусь во времени и событиях. Из Стамбула я с Мержилем перелетел в Ригу, вышел на подполье, партизанил, переоделся в трофейную форму капитана танковой дивизии СС «Мертвая голова», при переходе фронта был задержан и направлен в один из отделов тайной полевой жандармерии. Бежал, попал в немецкий госпиталь в городе Салдус, который эвакуировался из Либавы в Кенигсберг на теплоходе «Герман Геринг». Затем попал в немецкий госпиталь в городе Польцин и выписался из этого госпиталя капитаном танковой дивизии СС «Мертвая голова». Согласно анкете, заполненной мною в Салдусе, мне было предписано явиться к десятому января 1945 года в город Лисса на переформирование высшего офицерского комсостава танковых дивизий СС. По выходе из госпиталя в городе Польцин я сразу снял комнату в частном пансионе…

Еще в Венгрии, когда я рассматривал гестаповские документы, подобранные мною после партизанской диверсии на горной дороге, я обнаружил в одном конверте парижский адрес и запомнил его. «А вдруг, думаю, судьба занесет в Париж, — будет где переночевать». Вот по этому адресу я и черкнул записочку из Польцина, когда был там в пансионе, интересовался, жива ли мадам Жакет Дюбуа.

— Дюбуа?

— Да. Возможно, та самая Дюбуа, которая подписала те секретные чертежи… И просил племянницу хозяйки пансиона, если из Парижа придет ответ на мою записочку, сообщить мне в Лиссу. Оставил адрес войсковой части. Много позже я осознал — это была моя грубая ошибка. Так вот, ответ я получил, и весьма своевременно. Именно в тот час, когда я, навсегда покидая танковое соединение в Лиссе, вышел из ворот зоны и направлялся к машине, вызванной из гаража, возле меня появилась незнакомая девушка, вручила мне письмо и… исчезла. Племянница хозяйки пансиона писала: «…В пансион заходили двое мужчин и спрашивали, кто писал письмо в Париж. Я ответила, один капитан. Вскоре по их вопросам я заподозрила что-то для вас опасное, стала их путать, и они уехали. Я запомнила только машину «Мерседес-600». Решила послать вам это письмо не по почте, а воспользоваться услугами моей знакомой, которая как раз едет в Лиссу, и попросила передать лично вам из рук в руки…

— Любопытно.

— Самое любопытное впереди. Я находился на грани нервного истощения и плохо соображал, хотя сразу же понял, что та парижская квартира Дюбуа, очевидно, была конспиративной явкой участников Французского Сопротивления и была «засвечена». Немцы, получив письмо, решили взять «связника» и явились в Польцин. Раздумывать мне было уже некогда, я сел в машину и — случилось невероятное: по дороге на вокзал я разминулся с тем злополучным «Мерседесом-600». Мелькнула мысль: «Очевидно, за мной!..» Впоследствии этот эпизод как-то затуманился, забылся, но недавно я отчетливо вспомнил, что этот «Мерседес-600» был рядом со мной там, в Женеве. Что за странное совпадение?

Да, еще — от одного немца я слышал, что машина «Мерседес-600» принадлежала лично монарху германской индустрии, финансовому боссу, миллиардеру Фридриху Флику.

— Но насколько я осведомлен, персональная пуленепробиваемая машина Фридриха Флика «мерседес», оснащенная даже пулеметом, имела номер «Д-РС 312».

— А может быть, кто-нибудь из его трех сыновей «подвязался» к абверу или гестапо?

— Вряд ли. Скорее всего, — сказал Белобородов, — машиной воспользовался кто-то из немцев-посредников, чтобы там, в Швейцарии, договориться с американцами о сепаратном мире. Пробил час, и крысы собрались бежать с тонущего корабля. Лично к вам тогда в Женеве эта машина, полагаю, не имела никакого отношения.

— А в городе Лисса?

— Там — вполне вероятно.

В зал ввели пополнение. Это была шайка уголовников, три человека. Настало время обеда. Уголовники пристроились к первой группе, шедшей за едой. Заключенных выводили в коридор, где через «кормушку» они получали в одну руку миску супа, в другую — миску с кашей и куском хлеба. Когда заключенный входил в зал, обе руки у него были заняты. Уголовники сразу смекнули наживу и, быстро съев свою еду, встали у входа в зал, встречая свою жертву. Человек входил, они набрасывались на его кашу и моментально ее съедали. Заключенный не мог себя защитить — обе руки были заняты, и он оставался без еды. Один немецкий полковник, лишившись каши и хлеба, поднял шум. В зал вошли охранники и, разобравшись, в чем дело, увели уголовников.

— Ну, как вам это нравится, — спросил я Белобородова.

— Меня они не тронули, уважают старость.

Обед кончился. Я присел рядом со старцем:

— А не хотели бы вы вздремнуть?

— Нет, обычно после обеда я бодрствую, не хочу полнеть, лишняя нагрузка на сердце… Ну что, молодой человек, вы, я вижу, любитель слушать приключенческие истории. О чем же вам рассказать? О Перл-Харборе, как японский адмирал Ямомото бомбил американскую базу военных кораблей? О Мата Хари или о покушениях на Гитлера и Сталина? На Гитлера покушались официально пять раз. Четыре раза немцы и один раз — боевики иностранных разведок. На Сталина — семь раз. Только перед Тегераном Отто Скорцени разработал три варианта покушения.

— Что бы вы не рассказали — все безумно интересно, — заметил я.

— Тогда слушайте. Я расскажу вам об одной военной операции, связанной с дезинформацией немцев. Эта операция спасла тысячи американских и английских военнослужащих. Секретный план родился в Англии перед высадкой американских и английских десантников на территории Италии и был разработан английской разведкой. Развивался он таким образом. Сначала англичане раздобыли мужской труп, при вскрытии которого можно было предположить, что человек утонул. Для этого мертвеца была сшита форма офицера специальной службы — майора английского генерального штаба. Форму снабдили соответствующими документами, положили в карманы фотографию якобы жены утопшего, ее письма из Парижа, два билета без корешков в театр принца Уэльского, датированные 22 апреля 1943 года, серебряный крест на серебряной цепочке — на шее, наручные часы, бумажник, в нем две пятифунтовые ассигнации, одну монету в полкроны, две монеты по шиллингу, пригласительные билеты в кабаре-клубы, авторучку, еще разные вещицы и счет (оплаченный наличными) на покупку в одном из известных лондонских магазинчиков. В портфеле, прикрепленном к руке «майора» цепочкой с замком, лежало письмо якобы от Мангомери к Эйзенхауеру (Мангомери сам на этом письме поставил свой автограф). В нем в частности говорилось: «…Дорогой Джо! Мои доблестные солдаты любят больше корсиканские сардины, чем сицилийское вино. Если ты тоже с этим согласен, то 28 апреля 1943 года вывеси в Анкаре на здании посольства рядом с американским флагом и наш английский флаг…» Англичане переправили «майора» — этого якобы курьера от Мангомери из морга в специальном охладительном костюме в Марсель, где тайно поместили его в подводную лодку, и стали ждать…

Когда над Гибралтаром был сбит немцами английский самолет, английская подводная лодка вышла в море и оставила «майора» в спасательном жилете в 3-х километрах от испанского берега на надувном пробковом спасательном кругу. Сильный ветер дул в сторону Испании, и вскоре труп был обнаружен испанскими рыбаками. Документы немцы срочно доставили в Берлин. Весть о «майоре» была опубликована. Испанцы хоронили «майора» с почестями, а тем временем гестапо и контрразведка детально изучала полученные документы. Кальтенбрунер, Гитлер и Шеленберг стали ждать 28 апреля и, когда в Анкаре в этот день рядом с американским флагом появился английский флаг, Гитлер дал приказ, и большую часть военного флота, две подводные лодки и две пехотные дивизии немцы перебросили с Сицилии на охрану Корсики. Сицилия была оголена. Эйзенхауер предпринял штурм Италии, надводные и воздушные десантные войска с африканских берегов атаковали немцев и взяли Сицилию, выиграв сражение малой кровью…

— Вот как работают профессионалы, — сказал Белобородов. — Разведка — это очень тонкая, опасная и тяжелая работа. Но все же, все же, — добавил он, — основные принципы западных разведок сильно отличаются от советских принципов. Западные разведки интересуются деньгами, голый расчет, отсутствуют убеждения, моральные устои, наблюдается частая перевербовка агентов. Резким контрастом западным разведкам противостоят советские разведчики. Примеров тому много…

(И только после войны я убедился в правоте слов Белобородова. Джордж Блейк, Рут Вернер, Клаус Фукс, Ким Фильби, Хейнц Фельфе, Абель, Раде, Треппер… Они на «тайной войне» жили честной, бескорыстной жизнью. Недаром говорил Рабле: «Знания без совести — крушение души».)

— Советская разведка, — продолжал старец, — одна из самых сильных и опытных разведывательных служб мира. Имеет свою славную историю, свои боевые традиции, свои методы. Она не имеет потребительского подхода. Главная ее задача: забота о безопасности своей страны и борьба за предотвращение войны. Все эти годы она была дерзко активной. Как мне кажется, в правительстве каждой страны были ее глаза и уши. Многие иностранцы, занимающие правительственные посты, по разным причинам работали на советскую разведку…

Слева от нас в противоположном углу зала раздался шум. Поссорились немецкие офицеры. Что-то не поделили или круто разошлись во мнениях. Я встал и прохаживался, делая разминку. Подойдя к двери, увидел немецкого полковника и майора. Полковник курил.