В трюме

В трюме

Сильный запах нашатыря вернул мне сознание. Лежу на носилках. Перед глазами возникают, как из тумана, лица, белые халаты, косынки, шапочки врачей.

— Was fehlt Ihnen?[47] — Надо мной сестра в косынке с красным крестом на лбу.

— Weiss ich nicht. Bei dem Panzerangriff vom Panzer gesturzt… Arm!.. Hals!..[48] — отвечаю, напрягая силы, чтобы не попасть впросак.

Меня раздевают, закрывают простыней, кладут на другие носилки и куда-то несут, видимо, в операционную. Чувствую укол. Больше ничего не помню.

Очнулся в палате. Я весь в гипсовых накладках, шинах, бинтах. Грудь, шея, рука… Полное безразличие и апатия. Только ноющая боль в руке и холодная скованность в шее.

Вошел пожилой врач. Белые резиновые перчатки держат два рентгеновских снимка в металлических рамках, с которых еще Стекают струйки воды.

— Hier, die Hals wirbel etwas gequetscht, der Arm gebrochen, Splitter im Gewebe…[49] — говорит он.

Температура у меня поднимается. Забытье заволакивает сознание. Но стоит очнуться, как мною овладевает смертельный страх — боюсь в бреду проговориться по-русски. Обливаюсь потом. Душат кошмары: мчатся немецкие мотоциклы, лают овчарки, они обегают стволы деревьев в лесу, в котором я спасаюсь, и летят мне навстречу… Чья-то землянка, я кидаюсь в глубину и зарываюсь в сено… Над входом собачьи морды, у каждой на голове каска. Одна овчарка хватает меня за руку — больно — и выволакивает из землянки, вцепившись в руку, тащит меня по земле… Я ударяюсь головой о стволы деревьев. И вдруг навстречу летит легковая машина, в ней сидит капитан Бёрш. Я кричу ему: «Господин Бёрш! Господин Бёрш! Я здесь!» Он поворачивается, и я, к ужасу, вижу, что это капитан Фридрих Люцендорф! «Верните мне мою форму! — шипит он. — А где фуражка?» — «Не знаю! — кричу я. — Я ничего не знаю!»

— Очнитесь, господин капитан! — Голос откуда-то издалека. Я открываю глаза. Рядом сидит фельдфебель. — Где ваши документы, господин капитан? — говорит он ласково.

— В кителе, — шепчу я пересохшими губами.

— В носовой платок я завязал часы, деньги, зажигалку, браунинг, две обоймы и записную книжку. А где ваши документы?

— Не знаю. Ничего не знаю.

— Как ваша фамилия?

Я с трудом понимаю вопрос и бухаю первое, что приходит на ум:

— Геринг.

Он, видимо, понимает, что я отвечаю невпопад.

— Я спрашиваю, как ваша фамилия?

— Мюллер.

— Имя?

— Генрих, — говорю я наугад.

— Генрих Мюллер, — повторяет он и записывает в бланк-анкету.

— Год рождения?

— 1919.

— Где родились?

— Дюссельдорф, — говорю первое, что приходит на ум.

Мне снова плохо, и я теряю сознание.

Очнулся, когда два санитара перекладывали меня на носилки. На груди правой рукой нащупал кожаный кошелек, висевший на шнуре. Залез в кошелек пальцами, вынул анкету: «Генрих Мюллер… Это, значит, я… Из Дюссельдорфа… Господи, не забыть бы!»

Носилки грузят на санитарную машину. Машина перевозит раненых на вокзал и потом в вагоны. Вот уже поезд стучит по рельсам…

Мне снова чудится автоматная очередь. «Не стрелять! — кричу я. — Не стрелять! Хайль!» Уже не поезд, а пароход. Подо мной что-то качается. Где-то глухо стучат двигатели.

Очнулся в трюме. Тысячи немецких раненых солдат и офицеров… Пароход идет из Либавы в Кенигсберг.

— Кому воды? Кому воды? — Голоса медсестер.

И вдруг мужской резкий голос из рупора:

— Срочно каждого раненого снабдить спасательным поясом. Входим в зону действия вражеских подводных лодок.

Начинается качка… Забываюсь…

Так в октябре 1944 года судьба вынесла меня из Курляндского котла, и я покинул Латвию на немецком теплоходе «Герман Геринг».