№19
№19
Прошло три недели. Мы продолжали обслуживать госпиталь. Это и стало нашей постоянной работой. По вечерам в лагерь мы уже не возвращались. Спали в сарае в самом центре двора под замком. Конвой был также закреплен за госпиталем.
Начали прибывать первые раненые. Их снимали с машин: кого 3 баню, кого — в операционную, кого — в перевязочную, мертвых — в морг.
К этому времени началась регистрация. Как и многие из моих товарищей, я скрыл свою настоящую фамилию. Нам принесли деревянные планшетки с номерами. Я выбрал № 19 — по числу своих лет. Нас подстригли «под нулевку» и выдали лагерное обмундирование.
Три раза в день нам полагался жидкий эрзац-кофе и немного хлеба. Разумеется, мы голодали, и каждый старался где-нибудь раздобыть съестного.
Каждая пара заключенных имела своего конвоира, который перед начальником конвоя отвечал за нас головой и поэтому следовал за нами неотступно — если одному требовалось отлучиться по нужде, шли все трое. Я, как и в первый раз, был назначен «бригадиром по питанию», но теперь в хлеборезке Катя уже не работала. Сейчас Здесь работали другие девушки. Они нам тоже сочувствовали, и мы не раз находили в ящике под хлебными обрезками масло и мед. Все это мы честно делили между всеми. Заключенные работали по специальности: кто — сапожником, кто — портным, кто — плотником. На мою долю выпадали разные работы.
Многим заключенным тогда помогала и едой и одеждой красивая, застенчивая девушка из вольнонаемных Галя Рациборская.
От плотника из вольнонаемных, дяди Вани, я узнал, что Катя, работавшая раньше в хлеборезке, опасаясь угона в Германию, уехала в деревню и живет там у родственников. Так что за судьбу Кати можно было не тревожиться, а о ее подруге, которая работала с ней вместе в хлеборезке, плотник ничего не знал.
Немки-медсестры и врачи жили в отдельном трехэтажном доме рядом с нашей общей территорией. Вход в их дом охранялся часовым. Все немки носили специальную форму. На головах — белые накрахмаленные шапочки с красным крестом. Весьма словоохотливые с фашистами, к нам они относились с явным пренебрежением. Среди них все же была одна довольно симпатичная женщина. Высокая, полная, с очень добрым миловидным лицом. До войны она жила в Берлине с тремя детьми. Муж ее был хозяином пивного бара. Эти подробности я подслушал в столовой во время ее разговора с шеф-поваром. В госпитале она заведовала продовольственным складом. Когда она видела кого-либо из нас, то всегда почему-то улыбалась, приветливо кивала головой и иногда подбрасывала нам к мусорному ящику пачки махорки. Когда она отходила, ребята, улучив момент, отвлекали конвоира и подбирали это сокровище.
— Пропало оружие! Если пистолет не будет найден, несколько арестантов будут расстреляны! — Главный хирург госпиталя Отто Шрам стоял в дверях сарая с переводчиком. Хирург — маленького роста, юркий, с подергивающимся злым лицом и бегающими глазами, он производил омерзительное впечатление, но специалистом был первоклассным, блестяще делал сложнейшие операции. В данный момент этот деятель из службы милосердия почему-то взял на себя миссию судьи и карателя.
— Пистолет пропал у раненого немецкого полковника. Я повторяю, — дергаясь и гримасничая, кричал хирург. — Кто из вас похитил оружие? Даю вам сроку одну ночь! Найдите виновного и верните оружие! Чтобы утром оружие было возвращено! — Дверь сарая захлопнулась, и часовой повесил замок.
Мы были в недоумении. Кто из нас мог совершить такое? Всю ночь мы не спали, допытывались друг у друга, говорили о нелепости этого поступка. Доказывали, убеждали, просили признаться — но все было безрезультатно.
Наутро Отто Шрам в окружении конвоя стоял в дверях сарая:
— Оружие найдено?
— Нет, не найдено, — ответил дежурный по бараку.
— Три дня без еды и взаперти! Если на четвертый день оружие не будет найдено — расстрел!
Нас снова заперли на замок.
О чем мы только не передумали за эти три дня — виновного среди нас так и не оказалось. На четвертый день нас вывели во двор. Возле сарая стояла машина с фашистской эмблемой — череп и кости. Рядом с машиной — взвод карателей.
— Где оружие? — гаркнул главный хирург.
Строй молчал.
— Я последний раз спрашиваю. Где оружие?
Строй молчал.
— Приказываю выйти из строя номеру первому, десятому, двадцатому, тридцатому, сороковому!
Пятеро шагнули вперед.
— Эти пять человек будут через час расстреляны. Среди вас есть вор, который похитил оружие! — брызгая слюной, кричал Отто Шрам.
Строй молчал.
— Увезти! — приказал он.
Каратели стали заталкивать пятерых наших товарищей в машину… Их расстреляли.
А на следующий день мы узнали, что пистолет был найден в сапоге того самого полковника. Он, видимо, случайно смахнул его с кровати или стула, ворочаясь в ночном бреду.
Дежурный санитар вынес сапог из палаты в кладовую, и кладовщик, разбирая обувь (поступление раненых было очень большим), обнаружил этот пистолет в сапоге и сам положил его на стол Отто Шрама.
В лотерее смерти мой № 19-й оказался счастливым, он выиграл мне жизнь…
Звали его Дмитрием. Это был коренастый, круглолицый, черноволосый украинец. До войны работал в Сумском исполкоме. С первых же дней войны был связан с подпольем, но его схватили немцы и доставили в лагерь Александрии. Жена и двое детей остались в Сумах, и он ничего не знал об их судьбе.
У заключенных Дмитрий Цвинтарный пользовался уважением. Он был связан с кем-то из вольнонаемных, получал сводки Совинформбюро, и от него мы узнавали о положении на фронте…
Он доверял мне и был со мной откровенен. «Терпи, сейчас бежать нельзя, — говорил он мне. — Сбежишь — за тебя невинные могут лишиться жизни. Ты же, наоборот, следи здесь за каждым, чтобы какой-нибудь одержимый не смылся бы без нашего ведома. Зорко следи! Надо разобраться в людях, отобрать надежных и устроить побег организованно, групповой. Обстановка сама подскажет, когда и как действовать…»
Я доверял Цвинтарному, и все, что он говорил, было для меня законом.
Бойко — остролицый, смуглый, невысокий. Сдержан и скрытен, нелегко идет на сближение. Я к нему тоже проникся и доверием, и уважением. Как я узнал позже, Бойко был сотрудником Кишиневского НКВД, этим объяснялся склад его характера. Он, как и я, быстро нашел общий язык с Цвинтарным, и, таким образом, нас — единомышленников — стало трое.
Первая в моей лагерной жизни подпольная группа.