Прощайте, господин Бёрш!

Прощайте, господин Бёрш!

— Эмма Ивановна, что здесь нарисовано? — Я сидел под китайской яблоней в саду в Пятигорске и разглядывал картинку в молитвеннике нашей воспитательницы. Мне было шесть лет. На картинке я видел хлев с остами и волами. На соломе в люльке лежал младенец, от него исходило сияние. Возле ребенка сидела благообразная женщина, вокруг, опираясь на длинные посохи, стояли бородатые мужчины со шкурами на плечах. В небе сияла большая звезда.

— А что это за звезда? — спросил я по-немецки у нашей набожной немки, тыча пальцем в молитвенник.

— А это, Коленька, праздник — Рождество. Когда Христос родился, на небе зажглась новая звезда, «вифлеемская звезда», ведь это было в Вифлееме.

— А мальчик что, в конюшне родился? — не унимался я. — Он что — маленький кучер?

Не зная, как ответить, Эмма Ивановна в смущении всплеснула руками:

— Ох, у меня там на плите варенье кипит! — и убежала на кухню, оставив меня размышлять над звездой Вифлеема…

Я вспомнил эту звезду из молитвенника Эммы Ивановны, когда увидел другую, шестиконечную, начерченную мелом на стенах товарных вагонов большого железнодорожного эшелона рядом со словами «юдэ» (еврей).

Мела метель. Эшелон остановился на вокзале города Яссы, и фашисты производили какую-то перегруппировку «живого товара». Вагоны были оцеплены эсэсовцами из зондеркоманды с автоматами и свирепыми овчарками. Эти сытые, откормленные, чисто выбритые молодчики отрывали от матерей плачущих детей, оттаскивали их в сторону, а взрослых — старых и молодых — загоняли в вагоны. Из рук обреченных эсэсовцы вырывали чемоданы и узлы и бросали их в одну груду на платформе. У каждого арестованного на груди была пришита шестиконечная звезда желтого цвета, которая вела этих несчастных людей прямой дорогой в фашистские лагеря к мученической смерти. Обреченные не были только румынскими евреями. Слышалась разноязычная речь.

Плач детей, стенания женщин, окрики конвоя, лай овчарок — все смешалось в один истошный вопль. Стараясь заглушить его, гремел фанфарами немецкий военный духовой оркестр. Музыканты как ни в чем не бывало выстроились в сторонке с пюпитрами и нотами. Трубачи, багровея, натужно дули в трубы, а дирижер в офицерской форме безмятежно взмахивал изящной палочкой, словно дирижировал в парке на танцевальной площадке. Эта жестокая и страшная картина вызывала острую боль, лютую ненависть к фашистам, звала к отмщению…

Я шел по городу Яссы, занесенному январским снегом. Еще недавно оживленный и многолюдный, город стал мрачным и угрюмым. Чувствуя приближение краха, немцы вели себя все более развязно и нагло. Румыния выходила из-под их влияния, и гитлеровцы применяли силу, чтобы удержать плененную страну под своей пятой. Румынская армия, которой немцы прикрывались в боях — все двадцать две дивизии, — была разгромлена под Одессой, Севастополем, Воронежем и Сталинградом. Заслона больше не существовало. Охваченные яростью гитлеровцы зверствовали на румынской земле.

Войсковые соединения 2-го Украинского фронта подходили к границам Молдавии. Близилось освобождение и Молдавии и Румынии от оккупантов. Фашистский диктатор Антонеску, поддерживая кровавый террор немцев, приказывал расстреливать перед строем каждого пятого молдаванина в тех румынских дивизиях, где началось массовое дезертирство солдат-молдаван. По всей Молдавии росло и крепло партизанское движение, наносившее большой урон отступающим немецким войскам. Советская Армия стремительно шла вперед. На территории Румынии немцы поспешно воздвигали опорные пункты, строили оборонительные сооружения. В городах объявлялось осадное положение. Целые кварталы были разгромлены. Магазины, аптеки, портновские и иные мастерские расхищены. Винные склады опустошены. Участились пьяные оргии немецкого офицерья. Румынское великосветское общество, которое раньше заигрывало с немецким командованием, сейчас в страхе отсиживается в подвалах своих роскошных особняков. На улицах немецкие конвоиры теперь направляют граненые стволы черных автоматов в спины арестованных румынских солдат и офицеров — босых и полураздетых, гонимых неизвестно куда…

1944 год вступил в свои права. Танковая дивизия СС «Великая Германия» погрузила на открытые платформы свои «пантеры», «тигры», «фердинанды», обозы с военной амуницией и боеприпасами, награбленные запасы вина и продовольствия. Десять составов, растянувшись длинной зловещей лентой, взяли курс на Венгрию.

Эшелон медленно подходил к границе. Вокруг громоздились сумрачные Карпаты.

Я вылез из-под зачехленного «тигра», закрепленного на платформе, где устроил себе персональное отдельное купе. Подо мной плащ-палатка. Острый, пьянящий воздух холодной свежестью вливался в легкие.

— Эй, Николя! Бери котелок и дуй на кухню. Здесь долго будем стоять: граница! — крикнул мне с соседней платформы денщик.

Я спрыгнул на землю, взял посуду и пошел вдоль состава к походной кухне.

Невдалеке видны пограничные столбы, за ними мост над ущельем и бурлящая горная речка. Ущелье отделяет Румынию от Венгрии.

У пограничного шлагбаума с одной стороны стоят румынские солдаты в желтых мундирах и треуголках, с другой — венгерские — в светло-коричневых мундирах и таких же пилотках. Возле тех и других снуют немецкие офицеры в черной форме.

Я протянул повару судки:

— Для капитана Бёрша!

Через часа два эшелон тронулся, прогрохотал по мосту и медленно пошел над обрывистой кручей. Лежа под «тигром», я наблюдал за переменой пейзажа: внизу в долинах селенья — белокаменные домики с крутыми скатами черепичных крыш, на склонах гор заснеженные лесные массивы. Кое-где на скалах — одинокие, полуразрушенные средневековые замки. И я пытался представить себе, как некогда с грохотом опускались на цепях подъемные мосты и в железные ворота въезжали мадьярские рыцари в металлических доспехах, тяжелых латах, с яркими перьями на шлемах.

Начались туннели. Поезд нырял в их черноту, потом выходил наружу. Туннелей было много, и каждый раз после туннеля я замечал, что в горах становится все темнее и темнее. Наконец уже трудно стало различить — ночь это или туннель, и только по спертому воздуху да паровозной гари можно было догадаться, где ты находишься…

Неотступно преследовала мысль: а куда, собственно, я еду? И зачем? Я стремился в леса — теперь они здесь, рядом, рукой подать! Искал возможности связаться с партизанами — они в этих горах наверняка должны быть.

Прошло несколько дней.

Я решил срываться. И вот настал тот вечер. Я обдумывал детали: «Пожалуй, оставлю свои вещи здесь. Их найдут, сочтут, что отстал по дороге. Уйду в леса, если напорюсь на местную стражу — скажу, отстал от части. А что они со мной сделают, венгерские солдаты? В худшем случае передадут немцам, а те под конвоем снова отправят меня к капитану Бёршу… Бёрш олицетворял для меня образец интеллигента высокой культуры, а вся его рота состояла из обыкновенных нормальных людей — солдат и офицеров германского вермахта. Я не знал ни одного случая со стороны немцев мародерства, насилия или какого-либо пренебрежительного грубого отношения к населению наших деревень, где расквартировывалась рота. Бёрш меня уважал, был моим надежным прикрытием. Мне было жалко расставаться с ним, но в любом случае я был уверен, что он мог меня выручить, и я рискнул».

Я подождал, пока поезд замедлит ход, выполз из своего укрытия, спустился на подножку и, выбрав момент, когда платформа находилась между путями и горным склоном, покрытым заснеженным кустарником, соскочил в темноту. Прыжок был удачный. Подождав, пока мимо прогромыхает состав, я перешел пути в надежде, что где-нибудь за отрогами замелькают огоньки, стал спускаться по отлогому склону.

Воздух был чистый, холодный, режущий ноздри. Внешне я походил на обычного немецкого солдата: шинель, пилотка, ботинки… Под шинелью, в кармане кителя лежали солидные пачки румынских денег. В другом кармане — бесценная записная книжечка с зашифрованными собственным шифром сведениями по вражескому тылу. В заднем кармане брюк — браунинг румынской генеральши с двумя обоймами.

Я шел в темноте, увязая по колено в снегу. Ощущение свободы наполняло меня радостью. «Все проходит, — думалось мне, — вот и «тигры» прошли. Прощайте, господин Бёрш!»