Муза, победившая смерть (О. Ф. Берггольц)
Муза, победившая смерть (О. Ф. Берггольц)
…А уж путь поколения —
Вот как прост,
да и судьбы его простые:
позади пустырь —
впереди погост.
Позади погост —
впереди пустырь.
О. Берггольц.
Последняя встреча с О. Ф. Бергольц состоялась в Ленинграде в октябре 1970 года. Стихотворный экспромт она вписала в мою книгу автографов. В СССР он не публиковался.
1.
Трудно свыкнуться с мыслью, что навсегда умолкла ее мятущаяся Муза.
Вспоминается холодный январь 1944 года. Северный фронт. Ледяной ветер. Стужа. От искрящегося снега болит голова. Темные очки полагаются только высшему офицерскому составу.
В политотдельской землянке круглые сутки шумит мощный радиопередатчик, трещат старенькие пишущие машинки «Ундервуд». От непрерывно курящих людей дым стоит коромыслом. В этом шуме и гаме верстается очередной номер узенького боевого листка. Кроме призывов на первой полосе даются отрывки из «Февральского дневника» Ольги Берггольц, только что пойманные в эфире:
Был день как день.
Ко мне пришла подруга,
не плача рассказала, что вчера
единственного схоронила друга,
и мы молчали с нею до утра.
Простые, обыденные слова, но они запали в солдатскую душу, запомнились на десятилетия.
Мы выйдем без цветов,
в помятых касках,
в тяжелых ватниках,
промерзших полумасках…
«Дневник» писался в неотопленном помещении радиокомитета в сцмые тяжкие дни блокадного Ленинграда в январе-феврале 1942 года. Потом узнал, что по цензурным «соображениям» из него «выпали» фрагменты суровой правды…
2.
16 мая 1960 года Ольге Берггольц исполнилось пятьдесят лет. Она была против юбилейных торжеств, неискренних речей, нудных дифирамбов. В роли «посредника» выступил председатель юбилейного комитета Николай Тихонов. Берггольц сдалась. Вечер устроили в концертном зале филармонии. Когда в черном закрытом платье на сцену поднялась Ольга Берггольц, все встали. Нацепив очки, Тихонов приготовился читать сорокаминутный доклад. А зрители — три поколения ленинградцев — безмолвно стояли, в их молчании проснулась былая сила отцов и дедов, отстоявших в голоде и холоде город на Неве — воспетый поэтами большими и малыми, классиками и борзописцами. Поэтесса, при жизни ставшая легендой, символом Мужества и Чести — подошла к авансцене. Отказавшись от микрофона, она тихо сказала:
— Спасибо, что вы пришли, что вы не забыли свою Олю.
Ее пшеничные волосы, почти не тронутые сединой, падали на большой лоб. В зале воцарилась тишина. Молча стояли люди, разделенные сценой и президиумом. Отчетливо слышно каждое слово Поэта:
Не искушай доверья моего,
Я сквозь темницу пронесла его.
Сквозь жалкое предательство друзей,
Сквозь смерть моих возлюбленных детей.
Ни помыслом, ни делом не солгу,
Не искушай, — я больше не могу…
Зашевелились обкомовские деятели. Они не привыкли к тому, чтобы без их «высочайшего» указания нарушился протокол собрания. Но никто не решился остановить Поэта. Люди продолжали стоять, разделенные сценой и президиумом, а Ольга Федоровна продолжала читать:
Дни проводила в диком молчанье,
зубы сцепив, охватив колени.
Сердце мое сторожило отчаянье,
разум — безумия цепкие тени.
Друг мой, ты спросишь — как же я выжила?
Как не лишилась души, ума?
Голос твой милый все время слышала!
Его не могла заглушить тюрьма…
— Это стихотворение, — сказала Берггольц, — я написала там, где собакам живется лучше, чем людям. Я повторяла его, как заклинаие… Дорогие, еще раз спасибо за то, что вы здесь. Простите, что не плачу. Разучилась. Высохли слезы и навсегда угас мой звонкий смех.
В президиуме облегченно вздохнули. Тихонов быстро прочитал доклад, написанный писательскими референтами с улицы Воровского. Затем началось массовое шествие делегаций: представители заводов, строек, фабрик, институтов, школ, детских садов, библиотек, партийных, комсомольских, профсоюзных организаций, тужась, проглатывая отрепетированные слова, вручали папки-сувениры. Потом каждый оратор подходил к Поэту пожать руку.
3.
Берггольц родилась в Ленинграде за Невской заставой. В декабре 1936 года Ольга Федоровна приступила к работе над романом-хроникой «Застава».
«Наш дедушка Христиан Ансельт шел в Петербург. Зеленая Латвия расстилалась вокруг него: крупные ярко-красные коровы неподвижно, как на олеографии, стояли над зеленой травой. Дедушка старательно шел, пятки его делали в песке «скурлы-скурлы», дорога вилась, как в сказке, нежное прибалтийское утро теплело.
Три часа тому назад отец дедушки, добрый низкорослый латыш, позвал к себе дедушку и сказал ему:
— Христиан, сегодня тебе исполнилось пятнадцать лет. Вот тебе пятнадцать копеек. У тебя много сестер и братьев, больше я ничего не могу тебе дать. Христиан, ступай, куда ты захочешь, и выходи в люди сам.
И вот дедушка пошел в Петербург — выходить в люди…
Наш дедушка пришел прямо из Латвии на Невскую заставу.
— Это Санкт-Петербург? — спросил он мужика с бочонком за плечами.
— Питер, — ответил сбитенщик.
Как при Петре Первом, заставу покрывали унылые северные леса и свинцовые болота».
Приведу еще один отрывок из второй части романа переименованного в «Дневные звезды»:
«Отец матери, наш второй дед, Матвей Тропинин пришел на Невскую заставу в те же годы, что и Христиан Ансельт, из такой же нищей, но не латвийской, а рязанской деревни, с тем же чуждым нам, тупым и страстным стремлением «выйти в люди» и так же, как Христиан, отдал этому стремлению всю свою молодость, зрелость и старость.
Но это был русский человек, азартный и нетерпеливый, по-русски не знающий меры своих сил и желаний».
Мать, увлекавшаяся Тургеневым и романами Жорж Санд, привила девочке любовь к литературе. Пожалуй, из всех поэтов юной Берггольц больше всех был близок огненно-страстный Лермонтов. Свои первые стихи она показала С. Я. Маршаку. Он же познакомил ее с Горьким и привел в литературное объединение «Смена».
— Бориса Корнилова я впервые увидела в начале 1926 года, — рассказала во время беседы О. Ф. Берггольц. — Это было на одном из собраний литгруппы «Смена». Здесь выступил коренастый парень с немного нависшими веками над темными калмыцкого типа глазами, и распахнутом драповом пальтишке, в косоворотке, в кепочке, сдвинутой на самый затылок. Сильно по-волжски окая, он читал стихи. После занятий кружка я узнала, что в Ленинграде он совсем недавно, приехал из провинциального городка Семенова Нижегородской губернии. Предки его — крестьяне, а отец и мать — сельские учителя.
Вскоре молодые люди поженились.
Богема рано захлестнула талантливого, самобытного поэта. Он начал пить, дебоширить, наплевательски относиться к жене. Ольга Берггольц сделала все, чтобы спасти товарища и друга, отца ее первой дочери Ирочки, которого безумно любила.
Ночью 26 января 1937 года в квартиру Ольги Берггольц пришли «ангелы смерти» — сотрудники карательных органов НКВД.
— Меня под конвоем привезли на бюро райкома партии. Мое «дело» слушалось не более трех минут. Утомленный, бледный, с опухшим от бессонницы лицом, секретарь райкома, с которым я была на «ты», ни разу не посмотревший мне в глаза, с придыханием сказал: «Не ожидали мы от тебя таких дел Ольга Федоровна!» Через полгода в университете Ольга подружилась с молодым литератором Николаем Молчановым.
— Коля любил меня свято, до последней минуты уговаривал не связывать жизнь с Борисом. А после нашей свадьбы прислал письмо, что всегда будет носить мой светлый образ в своем беспокойном сердце… Через год после разрыва с Корниловым, я уехала с Н. Молчановым обживать Казахстан.
Два года Берггольц проработала в краевой газете «Казахская степь». Затем Ленинград, завод «Электросила». Работа в многотиражке. Осторожное прикосновение к роману. Неоправданная травля и арест Корнилова, который в тот год писал:
Пиво горькое на солоде
затопило мой покой,
все хорошие, веселые —
один я плохой.
Вы меня теперь не трогте —
мне ни петь, ни плясать —
мне осталось только локти
кусать.
Все уйдет.
Четыреста четыре умных
человеческих голов в этом
грязном
и веселом мире —
песен, поцелуев и столов.
Ахнут в жижу черную могилы,
в том числе, наверно буду я.
Ничего — ни радости, ни силы,
ты прощай, красивая моя.
Сочиняйте разные мотивы.
Все равно недолго до могилы…
Его привезли в наш лагерь. За эти два года я прошла через все муки ада — ночные допросы со светом, побои, издевательства, вонючие нары, барак с проститутками, серые промозглые одиночки, я видела огромных крыс, которые съедали умерших. В тюрьме умерла моя младшая дочка.
В 1939 году О.Ф. была освобождена и полностью реабилитирована. Ее муж Корнилов проходил по делу Н. И. Бухарина. Его расстреляли 21 ноября 1938 года.
Не стану прощенья просить я,
ни клятвы напрасной не стану давать,
Но если — я верю — вернешься обратно,
но если сумеешь узнать, —
давай о взаимных обидах забудем,
побродим, как раньше, вдвоем, —
и плакать, и плакать, и плакать мы будем,
мы знаем с тобою о чем.
К тому времени, когда писалось это стихотворение, Корнилова уже не было на свете. Встреча, о которой так мечтала Берггольц не состоялась.
Ольга Федоровна не любила вспоминать мрачные годы, говорила скупо, о многом умалчивая.
Для чего? Зачем? Кому это нужно? Что изменится? Разве мы не видим, что история повторяется? Один временщик сменяет другого.
Николай Молчанов, верный друг и товарищ, ждал любимую женщину. На вокзале он встретил нареченную. Он пришел не один. Поодаль, чтобы не мешать, с букетом цветов стояла Анна Ахматова.
Я медленно оттаивала. После пройденных дорог трудно еще раз поверить в человеколюбие. Как я была счастлива, что Анна Андреевна дарила мне свою дружбу, что она до конца оставалась верной.
4.
Всю ленинградскую блокаду, все девятьсот дней Берггольц простояла на боевом посту. Она была самым верным солдатом своего родного города:
Я знала мир без красок и без цвета.
Рукой, протянутой из темноты,
Нащупала случайные приметы,
Невиданные, зыбкие черты.
Так значит, я слепой была от роду,
Или, взаправду, стоило прийти
Ко мне — такой зиме, такому году,
Что даже небо снова обрести?..
Еще одно горе свалилось на плечи этой хрупкой женщины, высеченной из камня. В тот день, едва передвигая уставшие ноги, Ольга Федоровна плелась по безлюдному городу в радиокомитет. Кто-то ее торопливо нагонял. У нее не было сил обернуться. Когда с ней поравнялись мужчина и женщина, по их сытым лицам она поняла — людоеды! Поблизости никого не было.
— Я чувствовала, что еще минута и я потеряю сознание. Сквозь пелену серого, мглистого тумана я увидела человека на велосипеде. Крикнула: — людоеды! Потеряв сознание, упала в сугроб. На руках меня принесли в радиокомитет. Сказали, что людоедов на месте убили подъехавшие милиционеры.
Через час Берггольц говорила по радио с солдатами Ленинграда:
Покуда небо сумрачное меркнет,
Мой дальний друг, прислушайся, поверь.
Клянусь тебе, клянусь, что мы бессмертны,
Мы, смертью попирающие смерть.
Мы защищаем город наш любимый,
Все испытанья поровну деля.
Клянусь тебе, что мы неистребимы, —
За нами — наша русская земля.
Однажды Ольга Берггольц поздно вечером вернулась домой. С трудом открыла двери. Нестерпимо кололо сердце. Раскалывалась голова. Хотелось курить. Последнюю козью ножку разделила на три раза. Вошла в комнату. На кровати — умерший от голода — Николай Молчанов…
Вот женщина с лицом заиндевелым,
упрямо стиснув почерневший рот,
завернутое в одеяло тело
на Охтинское кладбище везет…
— Это про Николая Молчанова и сотни тысяч погибших от голода, похороненных в безымянных могилах… — После паузы и глотка вина она снова заговорила, — в один из ненастных блокадных дней я лежала на кушетке в своей давно уже нетопленной квартире. Мерзлота ужасающая. Ни воды, ни света, ни газа. Я не спала, просто дремала, укрывшись старыми пальто и одеялами. Сквозь дремоту услышала, что меня кто-то зовет. Приоткрыв глаза, увидела хорошо одетых, незнакомых мужчин. Я страшно испугалась. Очень тихо проговорила:
— Людоеды, что вам нужно? За что вы меня преследуете?
— Ольга Федоровна, мы не людоеды, — сказал один из вошедших, — мы из обкома партии, приехали за вами из Смольного, по поручению товарища Жданова. У подъезда вашего дома стоит машина.
Я привыкла к партийной дисциплине. Наскоро оделась. Вот и Смольный. Как давно я здесь не была. Очутилась в совершенно ином мире. Кругом щедро горит электричество, ковровые дорожки, занавески на окнах, горячие батареи. Меня привезли в зал для приема гостей. Огромный стол заставлен всевозможными деликатесами, которые давно уже перестали сниться. Сильно ущипнула себя; нет все происходило наяву! Побоялась потерять сознание. Ко мне подошел полный, невысокий человек с красным испитым лицом. Поняла, что это Жданов, — хозяин Ленинграда, не менее страшный, чем Иван Грозный, Петр Первый, Сталин, Гитлер… Он сипло проговорил:
— Познакомьтесь с товарищами из Москвы. После ужина мы хотели бы послушать ваши стихи.
Трудно справиться с собой. От постоянного голода чувства притупились. Хочется одного — поскорей уйти из этого страшного дома, раствориться в ледяной мгле кровоточащего города. Меня подвели к столу. Я была похожа на самый неудачный манекен. Пересилив себя, взяла в руки вилку и нож, на минуту забыв, как надо этими предметами пользоваться. Отчетливо слышна пальба, громовые раскаты оглушают. А в Смольном пир стоит горой… Играет музыка… Встав, сказала:
— Я готова читать стихи, но для этого нужна тишина. Прочту поэму «Февральский дневник».
Когда кончила, Жданов прорычал: «Не понимаю, товарищ Берггольц, откуда у вас такой пессимизм? А мы думали, что вы будете читать лирику!»
— Андрей Александрович, лирика моя давно испарилась, вечной мерзлотой она застыла на Охтинском кладбище…
Опустошенная и больная вернулась домой. Была уверена, что снова арестуют…
5.
Ольга Берггольц жила в обыкновенном пятиэтажном доме на Петроградской стороне, на Черной Речке. Скромно обставленная трехкомнатная квартира. В спальне две полки с книгами: Корнилов, Молчанов, Ахматова, Пастернак. Над кроватью большой портрет Анны Андреевны с дарственной надписью.
— Ахматова — моя реликвия! — проговорила она тихо.
Как только отступала болезнь, Берггольц продолжала работать. И, конечно, больше писала в стол. До сих пор не опубликована вторая книга «Дневные звезды», замурованы дневники военных и предвоенных лет. Лучшие ее стихи лежат под спудом. Ольга Федоровна подумывала, а может быть и писала Книгу Воспоминаний, она об этом вскользь упоминала.
6.
После смерти Евгения Шварца Ольга Берггольц написала о нем: «Изумительный драматург и, несомненно, последний настоящий сказочник в мире, человек огромного, щедрого, чистого, воистину сказочного таланта». Но и при жизни Шварца она отзывалась о нем с любовью и восхищением. Ко дню его шестидесятилетия она послала ему приветствие:
Не только в день этот праздничный —
в будни не позабуду:
живет между нами сказочник,
обыкновенное Чудо.
Нам ли не знать про это!
…Есть множество лживых сказок, —
Но не лгала ни разу мудрая сказка поэта…
Ранний уход из жизни поэта Владимира Луговского она переживала очень остро. А сколько таких расставаний было впереди! Очередная трагическая весть поражала ее в самое сердце, она тяжело болела, лежала пластом, не в силах подняться. Так случилось, когда умер Пастернак, когда не стало Юрия Германа, Александра Яшина, Вероники Тушновой. «Подбираемся, подбираемся…» — мрачно, устало-отрешенно произнесла по телефону в то утро, когда пришло сообщение о смерти Льва Кассиля. Ей еще предстояло проститься с любимейшими людьми: Ахматовой, Светловым, Твардовским.
Становилось пусто и одиноко…
Я мысленно обращаюсь к тому времени, когда многие еще были живы, когда прекрасное человеческое братство — единомыслие помогало в самых трудных обстоятельствах, когда можно было позвонить другу по телефону, пойти на его вечер, увидеть хорошие лица, понимающие глаза, ощутить доброе рукопожатие. И когда существовало святое, старинное право — обратиться к другу в стихах.
О. Ф. Берггольц умела гордиться современниками, а перед иными просто благоговела. Так она относилась к Д. Д. Шостаковичу. Она любила, чувствовала и тонко понимала музыку: «Бетховена я люблю, но Шостакович мне гораздо ближе. Здесь и одиночество и трагизм. Это — нечто бестекстовое…»
В симфониях Шостаковича, особенно в Пятой, Седьмой, Восьмой, она находила глубоко созвучное себе родственное ощущение времени, близкое понимание человеческой природы.
Редко наступали часы полного взаимопонимания. Ольга Федоровна бывала мягкой, доброй, ласковой. Утешали цветы — она их очень любила: гвоздики, розы, скромный душистый горошек и царственные хризантемы, с которыми было связано что-то важное в ее жизни.
Запомнилось, как О.Ф. говорила о любви, что она «как спущенный курок — не вернуть, не догнать, не остановить»; и о счастье — что нужно только узнать его, когда придет, и не испугаться его, может быть не похожего на задуманное….
О.Ф. любила театр, с восторгом вспоминала спектакли у Вс. Мейерхольда, особенно «Клопа» и «Баню» Маяковского, фарфоровой статуэткой Мейерхольда всегда хвасталась. Рассказывала о Таирове, с которым была знакома. Преклонялась перед талантом Алисы Коонен. На книге стихотворений «Верность», посланной ей в подарок, написала:
«Алисе Георгиевне Коонен — Музе молодости и зрелости моей, самой Трагедии. 1941–1970».
Из современных режиссеров ценила Н. Акимова, Г. Товстоногова, Ю. Любимова, всячески поддерживала Театр драмы и комедии на Таганке в пору его трудного становления.
Отдельно она хранила тонкие детские книжки тридцатых годов — «Ирочкины книжки», которые так любила трагически умершая дочь.
Когда ходить на концерты стало не под силу, Филармонию ей заменили пластинки. То просит поставить «Болеро» Равеля, «Весну священную» Стравинского, то Шопена и Рахманинова в исполнении Вана Клиберна; то хочет послушать любимый романс «Гори, гори, моя звезда», «Элегию» Масне, «Персидскую песню» Рубинштейна — разумеется, в исполнении Шаляпина, то Варю Панину и Александра Вертинского. Она никогда не была заражена снобизмом.
Еще раз мы встретились в октябре 1970 года. В тот вечер Ольга Федоровна говорила о мироздании. Коснулась трагедии Блока. Красивое платье шло к ее чудесному, строгому лицу. Глаза на какую-то долю секунды загорелись…
Осторожно спросил:
— А потом, после смерти Николая Молчанова, вы хоть немного были счастливы?
Ольга Федоровна скупо ответила:
— Летом 1941 года я познакомилась с Георгием Макогоненко, редактором литературного отдела Ленинградского радио. Война нас сблизила. Потом я узнала, что он алкоголик и эгоист до мозга костей. Он вцепился в меня мертвой хваткой. Он научил пить и сделал меня алкоголичкой. Мы расстались. Я попросила его уйти. Но все произошло слишком поздно. Вино, даже запах алкоголя, преследует меня на каждом шагу…
Какая жестокая исповедь…
Иногда эту угасающую душу радовали письма, они по-прежнему приходили из разных концов страны.
Когда уходит близкий друг, добрый товарищ, время осмысления потери наступает не скоро. Утешение можно найти в том, что есть еще на земле люди, которых она любила и которые любили ее.
Спустя три года после смерти О. Ф. Берггольц, доктор филологических наук профессор Г. Макогоненко публикует в журнале «Вопросы литературы» (№ 5, 1978 г.) личные письма поэта, предваряя их вступительной статьей и обширными комментариями.
Очевидно, кощунство и подлость — вечны.
Нет! Настоящий Поэт не умирает. Он остается жить в своих свершениях. Ольга Федоровна Берггольц. Поэт, который «всем смертям на зло» — победила смерть.
1968–1982.