Дорога длиной в девяносто лет (В. Б. Шкловский)

Дорога длиной в девяносто лет (В. Б. Шкловский)

В старости большинство писателей меняют свои мысли, написанное в молодости они отвергают…

Гете.

У В. Б. Шкловского я бывал в разных домах: в Лаврушенском переулке и на Аэропортовской улице.

1.

О чем только не писал В. Б. Шкловский, которому 25 января 1983 года исполнилось девяносто лет. Он начал печататься почти 70 лет назад. Первая его работа появилась в 1914 году, называлась она «Воскрешение слова» и отличает ее далеко не ученический тон — в ней сквозь юношескую запальчивость уже просматриваются те художественные и теоретические принципы, которые станут основным в деятельности молодых филологов, объединившихся в группу ОПОЯЗ — Общество изучения поэтического языка.

Конечно, все это возникло не вдруг и не на ровном месте. Были годы учения и долгие споры, в которых определялись противники и единомышленники. Было общение с яркими мастерами слова — Блоком и Горьким, Маяковским и Хлебниковым, Чуковским и Зощенко, Тыняновым и Романом Якобсоном и многими другими, дарившими Шкловскому дружбу и расположение.

В. Ш. писал книги по теории языка, мемуары, исследования о выдающихся деятелях русской и зарубежной культуры, киносценарии и эссе. Он автор 180 книг и 3600 статей. По масштабам написанного, с ним из современных российских писателей может сравниться только А. М. Горький. Он также писал о «семимильных шагах революции» и «непоколебимом большевике Троцком», «о перековке заключенных на Беломор-канале» и Ломоносове, Пушкине и Достоевском, крепостном художнике Федотове и декабристах, о Маяковском и Борисе Пильняке, Льве Толстом и Эйзенштейне…

Вряд ли найдется тема, которой не касалось перо писателя. Но бывало и так: то, что раньше Шкловский хвалил, позже, во имя конъюктуры ругал, а то, что ругал, если менялась конъюктура, — безудержно хвалил.

Своеобразную манеру говорить он перенес в книги. Язык его книг — язык поэзии. Это — монтаж понятий, из которого удалены обычные ступени последовательности.

Маленький, большеголовый человек рубил с плеча, задыхаясь, он мог часами говорить, даже перед аудиторией в несколько человек.

В Московском Доме кино — торжественная премьера фильма «Падение Берлина». Целый час Виктор Борисович восхвалял личность и деяния Сталина, а режиссера-постановщика М. Чиаурели назвал «непревзойденным мастером отечественного кинематографа». Когда наступила призрачная «оттепель», Шкловский с той же трибуны требовал международного суда над Сталиным и его приспешниками, а Чиаурели обозвал «живым трупом».

2.

В 1939 году я начал внештатно сотрудничать на радио, в детских газетах и журналах.

В ясный, безветренный день я отправился на интервью к маститому писателю.

Шкловский жил в Лаврушинском переулке, в знаменитом писательском доме. Двери мне открыла массивная, коренастая Василиса — жена Виктора Борисовича. Сразу же дал ей прозвище «жандарм».

Речь у В. Ш. быстрая, торопливо-задыхающаяся, одна мысль ярусами наслаивается на другую. Говорит он настолько интересно, что хочется фиксировать каждое слово. К счастью, уцелели старые, ученические тетради с записями тех далеких лет.

Библиотека у Шкловского — уникальная! Ему посчастливилось собрать почти всю русскую классическую прозу. Обширное собрание составляют книги по литературоведению, библиографии, кинематографии, энциклопедии и словари, много книг по лингвистике и философии. Отдельно на полках стоят авторские экземпляры.

— Каждый человек, — после окончания беседы торопливо проговорил писатель, — переступивший порог моего дома, не уходит отсюда без книги. Что же вам подарить? — спросил он, наморщив большой лоб. — Потом стремительно ринулся к книжной полке, схватил какую-то книгу, подбежал ко мне, передохнул и темпераментно, скороговоркой выпалил, — для первого знакомства, вот вам «Дневник». Книга вышла в прошлом году, она писалась на едином дыхании. Это — редкость! Тираж мизерный. В книжных магазинах достать невозможно. У меня осталось три экземпляра. — Затем без всякого перехода: — Великодушно простите, надо работать. Позвоните через месяц…

3.

Следующая наша встреча произошла на гостеприимной казахской земле.

Город Алма-Ата зелен, он весь как бы заслонен горами. Зимой надает мягкий снег. Ветви тополей, вытянутые к небу, приобретают наклон. В тихий солнечный день слышно, как отрываются ветви, оставляя на темной коре длинные белеющие раны.

В нетопленном павильоне Центральной Объединенной киностудии, потирая озябшие пальцы, уставший и больной Сергей Эйзенштейн снимал картину «Иван Грозный».

Эвакуированный Шкловский приходил на съемки рано утром и вместе с группой уходил из павильона. Он, как и мы, довольствовался скудным пайком.

Виктор Борисович преданно любил Эйзенштейна и тех, кто с ним работал, его бескорыстных сподвижников. Иногда он приводил своего старого друга М. М. Зощенко, с которым познакомился в бурные двадцатые годы.

В свободные часы М. М. одиноко сидел на табуретке, он внимательно следил за происходящим. Его прекрасные голубые глаза всегда были грустны и задумчивы.

Мне довелось прочитать его неопубликованные заметки о С. М. Эйзенштейне, который высоко ценил талант писателя; о неразрешимых спорах со Шкловским, которые начались во времена «Серапионовых братьев»; о том, как писалась его лучшая книга «Перед восходом солнца».

Шкловский меня узнал.

— Я рад, — сказал он, — что вы не изменили юношеским идеалам, чю по-прежнему любите книги и кинематограф. Обещаю, что если мои книги будут издаваться, вы можете рассчитывать на один экземпляр с дарственной надписью.

Мне повезло. На толкучке удалось выменять редкую книгу «Чаплин», под редакцией и со статьей Шкловского, выпущенную в Берлине в 1923 году. Увидев ее, В.Ш. смутился.

— Спрячьте, никто не должен ее видеть. Я готов за нее заплатить любую сумму, даже самую фантастическую и уверяю вас, что мы не поссоримся.

Прочитав в моих глазах отказ, он сделал следующую надпись: «Эту книгу я не имею. По совести, она должна быть у меня».

4.

В тыловом городе Алма-Ате Эйзенштейн жил в скромной квартирке, напоминавшей каюту старого, заброшенного корабля. У него всегда толпились люди: операторы, гримеры, актеры, художники, ассистенты.

Шкловский умел всех пересиживать. Умный и внимательный собеседник, он запоминал все, что говорил Мастер. Еще в юности его прозвали «Великий энциклопедист».

Эйзенштейн поделился сокровенной мечтой снять фильм о потаенной любви Пушкина.

Статья Ю. Н. Тынянова «Безыменная любовь» и беллетристическая разработка той же гипотезы в романе «Пушкин» натолкнули Сергея Эйзенштейна на замысел о Пушкине. Прочтя в журнале «Знамя» № 7–8 за 1943 г. 3-ю часть романа «Пушкин», С. М. обратился к автору с письмом (оно не было отправлено вследствие смерти Тынянова), в котором выразил «немедленное уверование» в гипотезу Тынянова и изложил свой замысел.

По свидетельству Н. К. Чуковского, о потаенной любви Пушкина к Е. А. Карамзиной Тынянов рассказывал ему еще в 20-е годы — за «два десятилетия» до того, как он рассказал об этом печатно.

«Со свойственной ему конкретностью воображения, — писал Николай Корнеевич, — он восстанавливал всю эту тайную драму до мельчайших подробностей. У Пушкина были холодные отношения с матерью, и поэтому ему было естественно полюбить женщину старше себя. Он полюбил ее мальчиком и любил всегда, неизменно. Он уже знал многих женщин, он уже собирался жениться на Наталии Гончаровой, но в душе оставался верен Екатерине Андреевне. Юрий Николаевич так часто рассказывал эту историю, так ею волновался, что невольно приходило на ум, что история эта связана для него с чем-то личным, своим собственным…»

— Сережа, я должен тебе напомнить, — шумно проговорил Шкловский, — что Гоголь, которого ты так ценишь, в письме о «Мертвых душах» так описал Россию того времени:

«…и дышит нам от России не радушным, родным приютом братьев, но какой-то холодною, занесенною вьюгой почтовой станции, где водится один, ко всему равнодушный станционный смотритель с черствым ответом: «Нет лошадей!» В этом ужас России. В картине необходимо сделать акцент на то, что Пушкин видел и воспринимал русскую природу, которую до него никто не сумел так описать. Он видел русскую весну с лесами, зеленеющим пухом; лето, дышащее сочными травами, с удивительными закатами; золотую с серебряным отливом осень. Он видел долгие русские зимы, долгую длинную русскую дорогу с метелью.

Шкловский рысцой пронесся по комнате. Ему было душно, не хватало воздуха. Открыв форточку, он схватил жестяную кружку и, не отрываясь, пил остывший чай.

— На твоем столе, — продолжал В.Ш. также неистово, — я случайно увидел книгу Вересаева «Пушкин в жизни». Сережа, в ней множество закладок с твоими пометками. Основная ошибка этого объемного труда в том, что в нем не характеризованы люди, дающие отзыв о Пушкине. Не проверены инструменты исследования. Факты вырезаны ножницами, они не объяснены рядом лежащими фактами. Книга искажает образ Пушкина. В ней нет логики, отсутствует пушкинская борьба, нет пушкинского творчества, потому в ней нет Пушкина. В книге имеются отрывки из писем Пушкина, но в этих выписках Вересаев снова пошел за сомнительными анекдотами, не добился того, чтобы передать пушкинское осмысливание пушкинской жизни. Заклинаю тебя, Эйзен, тщательно проштудируй все написанное о Пушкине — Щеголевым, Измайловым, Т.Г. и М. А. Цявловскими, Бонди, Тыняновым, Новиковым, Благим.

«Утаенная», «северная» любовь Пушкина занимала исследователей задолго до Юрия Николаевича Тынянова.

Тогда мы писали на оберточной бумаге и чаще всего на серых газетных полосках. На другой день я передал Мастеру запись беседы. Эйзенштейн серьезно отнесся к тому, что говорил Шкловский. Фильм о Пушкине он задумал снимать в цвете.

5.

Заканчивалась третья военная зима. Еще не выпал снег, но утром крыши седы.

Разлуки и потери, и короткие встречи, бледные, очень уставшие люди, на лицах почти не видно улыбок. Дальние безрадостные дороги. Сколько их было у каждого человека, рожденного в России???

Товарный столыпинский двухъярусный вагон освещен времянками. Тусклый, едва пробивающийся свет озаряет наши лица. В темноте поблескивают умные глаза Шкловского. Чтобы скрасить трехнедельное «путешествие», он не устает вспоминать.

— Молодые люди часто совершают ошибки. Судьба занесла меня в Берлин. Скажу правду, я устал от Первой мировой войны. Когда-нибудь я напишу об этом смутном времени. Я много блуждал, видел паруса разных цветов, видел берега и льды, сделал много кругов в тумане.

В нашем вагоне вместе со съемочной группой возвращались в Москву актеры, снимавшиеся в фильме «Иван Грозный».

Зашел разговор о Блоке. Как читал его стихи великий артист Александр Авельевич Мгебров! В его исполнении я на всю жизнь запомнил «Незнакомку» и «Двенадцать». Пожалуй, никто из русских актеров не умел так читать и понимать Блока.

Мы попросили Шкловского рассказать о встречах с Блоком. Он охотно согласился.

— Начну с того, что Александр Александрович был высок ростом, голубоглаз, светловолос. Он говорил всегда тихим, спокойным голосом. Он читал стихи так, словно видел их написанными перед собой, но не очень крупно. Читал внимательно, как будто не зная содержания следующих строчек, прочитывал, а не читал. В первые дни войны 1914 года я встретился с Блоком на улице холодного, неприветливого Петрограда. Мы долго ходили по замерзшим улицам, говорили о том, что идет война, что она будет жестокой и бессмысленно долгой и что непременно закрутит нас в своем разбойничьем водовороте. Блок читал вести о войне, так же как читал стихи.

Александр Блок оставался поэтом известным и любимым немногими.

Те, кто любили его, не ощущали будущее так, как он — им казалось, что время не имеет порогов…

Актриса Серафима Бирман спросила: почему так рано умер Блок?

— Семнадцатилетний Блок безумно влюбился в юную, пышнотелую Любу Менделееву. Этот брак для Блока стал роковым. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что Менделеева наполовину сократила жизнь замечательного поэта. Для того, чтобы забыться, она пошла на сцену. Я видел ее в нескольких спектаклях — это было ужасно.

Все решил «Гамлет» — любительская постановка в менделеевском Баблове, по соседству с бекетовско-блоковским Шахматовым. Он был датским принцем, она — Офелией. В темный августовский вечер, после спектакля произошло нечто вроде намека на объяснение. Так завязался тугой узел на всю их жизнь, — и ни распутать, ни разрубить его было им не суждено.

Любовь Дмитриевна ждала от брака того, что ждет каждая нормальная, впервые полюбившая девушка, — полноты чувства и безусловного счастья. Но она горько обманулась в своих ожиданиях. А когда надеждам уже не осталось места, сперва только «рыдала с бурным отчаяньем», а потом, предоставленная сама себе, вступила на тот же путь, что и Блок.

Андрей Белый, до тех пор охваченный мистико-платоническим чувством поклонения к Л.Д. как к Прекрасной Даме блоковских стихов, самым «вульгарным» образом влюбился в нее, открылся ей в своей любви, а она, в свою очередь, посвятила в происшедшее Блока и его мать. Началась длинная, трехлетняя изнурительная неразбериха, в ходе которой Л.Д. то принимала, то отвергала любовь Андрея Белого и совершенно замучила его и себя. Свойственная Белому душевная неуравновешенность сильнейшим образом осложнила жизнь всех трех втянутых в неразбериху лиц. Он попеременно то ссорился, то мирился с Блоками, клялся в любви и дружбе и обвинял, требовал сочувствия, унижался, угрожал самоубийством.

Л.Д., пережив крушение своего бурного, мучительного романа с Белым, оказалась в трудном положении. Блок в это время увлекся Н. Н. Волоховой, которой посвятил циклы стихотворений «Снежная маска», «Фаина», драматическую поэму «Песня Судьбы».

Актерским талантом Менделеева не обладала, и театр в дальнейшем принес ей больше горя, чем радости. Начались ее пустые, ни к чему не обязывающие романы и случайные связи. Привели они к последствиям для нее катастрофическим: ожидание ребенка, объяснение с Блоком, который принял все, рождение и смерть мальчика.

Блок всю жизнь расплачивался за допущенную им роковую ошибку, и самой дорогой ценой — сознанием вины, терзанием совести, отчаяньем. Он оставался для нее «надежным», потому что она хорошо знала его благородство и верила в него. И он принял на себя эту тяжелую миссию.

Блок был очаровательным другом: ровным, открытым и верным. Он умер 7 августа 1921 года. Через час после его смерти была получена правительственная телеграмма, разрешение на выезд в Финляндию…

Когда показались сероватые пригороды Москвы, неутомимый Шкловский заторопился к выходу, он не мог сдержать своей радости. За ним семенила Серафима Густавовна Нарбут, его вторая жена, с которой он сблизился в Алма-Ате. Не чувствуя тяжести, В.Ш. нес потертые чемоданы, набитые книгами и рукописями.

6.

Василиса, «отставная супруга» В.Ш. «оккупировала» его квартиру вместе с библиотекой и архивом.

Долгое время Шкловские проживали в гостинице «Москва».

Тяжело переживал Виктор Борисович гибель своего единственного сына Никиты. Этот крепко сбитый человек не умел плакать. В тот вечер Шкловский еле слышно проговорил:

— Горе старых не проходит. Сожмем кулаки и будем работать!

Эта фраза могла бы послужить эпиграфом к его лучшим книгам.

7.

У Шкловского, на Второй Аэропортовской улице, бывали в гостях писатели, кинорежиссеры, актеры, ученые.

В.Ш. для работы понадобились комплекты журналов «ЛЕФ» и «Новый ЛЕФ». С радостью исполнил его просьбу. Когда принес журналы, застал у него Ю. К. Олешу и М. А. Светлова. На большом овальном столе, словно солдаты, выстроились ряды недопитых бутылок. У собеседников Шкловского слипались глаза. Но как только он заговорил, оба моментально протрезвели. Виктор Борисович никогда не пил.

Интересной оказалась задушевная беседа, помеченная в моем блокноте 17 декабря 1958 года.

— Я любил бывать в Доме Искусств у «Серапионовых братьев», где в маленькой комнатке на поломанной кровати, прикрывшись теплым пальто с барашковым воротником, лежал смуглый, черноглазый Михаил Слонимский. К тому, что комната не отапливалась, мы привыкли, удивляло только то, что почему-то из вентилятора этой комнаты текла вода. Здесь был Вс. Иванов. Его рыжая бородка и волосы на голове как будто окрашены пламенем. Он худи весел. Был черноволосый, чернолицый, чернорукий, уже знаменитый Михаил Зощенко. И Владимир Познер, самый молодой среди нас, молодых. Он родился в Париже в семье русского эмигранта, потом вернулся во Францию… Заходила поэтесса Елизавета Полонская, белокурый, голубоглазый Николай Тихонов и Николай Никитин, которого мы все любили за повесть «Кол». Был молодой Вениамин Каверин, писавший тогда круто построенные, иногда сверхфантастические рассказы.

Когда стареют блондины, русые волосы незаметно превращаются в седые, а голубые глаза сереют, устают, а чаще всего угасают. Константин Федин для меня не сильно постарел, потому что я его все время знал работающим.

В комнате у «Серапионовых братьев» шли споры о том, каково будет будущее литературы. Многие считали, что оно будет «сюжетным», что нужно писать остро-сюжетные книги с неожиданными развязками. Мы думали, что нужно писать занятные книги. Хочу сказать, что дороги у писателей разные, а мир один.

Опрокинув очередную рюмку водки, Олеша невесело проговорил:

— Недавно в Переделкино навестил Федина. Костя сидел за большим письменным столом между статуэтками Гоголя и Толстого. Сидит — привыкает. Как бы между прочим сказал:

— Юра, даже зарубежные писатели, друзья и недруги, не таясь говорят, что я намного выше и Гоголя, и Толстого, и давно уже приблизился к Достоевскому. А ты, что скажешь на этот счет?

Я пожал ему руку и тут же ушел. До чего докатился один из «Серапионовых братьев»… Шкловский вспомнил Хлебникова.

— Обидно, что совсем не издают Велимира. Из него вышли поэты: Маяковский, Асеев, Пастернак, Ник. Тихонов… Самые цельные, самые традиционные поэты, как Есенин, тоже переменились от его влияния. Он писатель для писателей. Он Ломоносов сегодняшней русской литературы.

Светлов попросил: «Витя, расскажи про Есенина!»

Несмотря на поздний час, Шкловский был в ударе.

— Впервые я увидел Есенина в салоне Зинаиды Гиппиус.

— Что это у вас за странные гетры? — спросила Зинаида Николаевна, осматривая ноги Есенина через лорнет.

— Это валенки, — ответил, краснея, Есенин.

Конечно, и Гиппиус знала, что валенки не гетры, и Есенин знал, для чего его спросили. Зинаидин вопрос обозначал: не припомню, не верю я в ваши валенки, никакой вы не крестьянин.

С. А. Есенина я знал и раньше. Он был красивый, в золотых кудрях, синеглазый, молодой, с чудным, неповторимым говором. Беда Есенина в том, что он слишком долго носил в городе валенки. Нельзя выдавливать поэзию из жизни, потому что она — нож для вскрытия, бурав, входящий в дерево, ракета, вонзающаяся в край космоса… А сколько у нас таких поэтов, которые стихи выдавливают из мыльного пузыря?

8.

Из дневника.

24.1.1960.

Шкловскому исполнилось 67 лет. В доме весело и многолюдно. Виктор Борисович весел и общителен.

Мария Александровна Платонова преподнесла имениннику гравюру неизвестного художника XVIII века. Виктор Борисович был тронут.

— Я хорошо знал Андрея Платонова. Это был чудесный человек, — сказал он, — и замечательный писатель.

Он знал, что война будет большая и кровопролитная. Но он не боялся войны, потому что был уверен в победе. На войне мы встретились случайно. Мы с Всеволодом Ивановым летели на фронт, и так случилось, что у нас произошла вынужденная посадка в Воронеже. И там мы встретились с Платоновым — он тоже воевал, был военным корреспондентом. Он был такой же спокойный и очень уверенный, как и раньше, когда я его знал.

Там, где мы сели, были большие поля и совсем не было воды — нечем даже было напоить человека и лошадь. А Платонов до войны был мелиоратором — и он стал заниматься водоснабжением, своей мирной профессией, К тому же он хорошо знал воронежские земли, ведь здесь он работал в первые годы после революции.

Я немного встречал таких людей, как Платонов. У него было верное чувство понимания войны, понимания народа, человечества… Он понимал будущность…

* * *

Профессор Э. М. Каган спросил, почему Шкловский так много пишет о жизни и творчестве Толстого.

— Еще в юности меня заинтересовало, почему он, Лев Николаевич Толстой, бросил дом своих отцов, семью, отказался от их верований, нашел новое понимание мира, хотя и не мог переделать его, потому что это требовало новой борьбы. Он оказался на границе новой земли, которую увидел на краю своей смерти и в которую не смог войти. Уход Толстого из Ясной Поляны не был бегством старого человека в чужой, холодный, сырой мир. Это было решение художника отрезать себя от старого, преодолев жалость к близким. Великая скорбь, негодование и прозрение народа выразились в силе творений Толстого. Месяц ему светил через обрывы обвалов. Я хочу показать Толстого, идущего впереди века.

* * *

Без предупреждения Шкловского пришли поздравить артисты Московского Цыганского театра «РОМЭН». Они шумной ватагой ворвались в квартиру писателя. Вначале гости перепугались.

С блеском исполнила Ляля Черная «Балладу о рыцаре Витеньке Шкловском», ей мастерски подпевал цыганский хор…

Веселье продолжалось до рассвета.

25.3.1960.

Николай Черкасов подарил Шкловскому портрет молодого человека. Виктор Борисович улыбаясь сказал:

— Льва Лунца я узнал, когда он был еще мальчиком, через каждое слово говорящим «моя меме». «Меме» с отцом уехали за границу. Лунц — мальчик из средней буржуазной семьи — решил остаться. Он получил хорошую подготовку, прекрасно знал языки. Как каждый мальчик, Лунц увлекался Дюма, Стивенсоном, Капитаном Мариетом. Лунц писал веселый роман в письмах о том, как едут почтенные люди через границу и везут с собой деньги, золотые кольца, брильянты в платяной щетке. Щетку крадут. Тогда начинается бешеная скупка всех щеток на границе. Роман заканчивается письменным заказом одного лавочника: «Еще два вагона платяных щеток прежнего образца». Это было написано задолго до «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка».

Лев Лунц — как трава, выросшая в прошлогоднем лесу. Судьба избавила его от компромиссов. Книги его не напечатаны, потому что они не традиционны. Наши современники больше всего любят молодых, пишущих не хуже старых. Когда я сказал в издательстве «Художественная литература», что надо издать Лунца, мне ответили, что у нас есть Шолохов, Федин, Леонов и, кроме того, нельзя забывать о классиках.

28.4.1961.

Вернувшись из Кутаиси, Шкловский рассказал:

— Кутаиси весною прекрасен. Какие-то деревья цветут розовыми, теснящимися к веткам цветами, дома покрыты голубою пеной цветущих кустов, кажется, глицинией. Словно кипятили сирень, и она убежала, как убегает молоко на плите.

15.7.1962.

На радио предложили сделать литературно-художественную передачу о И. Э. Бабеле. Шкловский загорелся:

— Ради светлой памяти Исаака Эммануиловича готов бросить все дела, даже самые спешные.

Вдова писателя А. Пирожкова предоставила в наше распоряжение прижизненные издания Бабеля, старые газеты и журналы, редкие, чудом сохранившиеся письма и фотографии.

Приведу рассказ Шкловского, который не пропустила цензура.

* * *

Бабеля я не только знал, мы были друзьями. Мне он доверял, больше, чем другим. Исаак Эммануилович, человек с заинтересованным голосом, никогда не взволнованным и любящим пафос. Пафос ему был необходим, как дача. Бабель жил неторопливо, рассматривая голодный блуд города. В комнате его было чисто. Он рассказывал мне, что женщины в дни его молодости, во времена Бени Крика отдавались главным образом до шести часов вечера, так как позже перестают ходить трамваи.

Бабеля сравнивают с Мопассаном, потому что чувствуется французское влияние.

Знатоки в ласках говорят, что хорошо ласкать женщин бранными словами.

Смысл приема Бабеля состоит в том, что он одним голосом говорит о звездах и о триппере. И в обоих странах Бабель иностранец. Обыватели ему говорили: «Забудьте на время, что на носу у вас очки, а в душе осень. Перестаньте скандалить за вашим письменным столом и заикаться на людях. Представьте себе на мгновение, что вы скандалите на площадях и заикаетесь на бумаге». Конечно, это не портрет Бабеля. Бабель таким не был, он не заикался. Он храбр, и думаю даже, что «он может переночевать с русской женщиной, и русская женщина останется им довольна». Потому что русская женщина любит красноречие. Книги Бабеля — хорошие книги. Я не отказываюсь от своих слов, что русская литература в своем большинстве сера, как чайник, ей нужны малиновые галифе и ботинки из кожи небесной лазури.

2.2.1964.

К нам в гости приехал Шкловский. В подарок он привез свою новую книгу «Лев Толстой», которая вышла в серии «Жизнь замечательных людей». Основательно порывшись в книжных шкафах, он сделал следующую надпись: «В уважаемой не только мной библиотеке Л. Гендлина эта книга, конечно, на своем месте».

Я показал Шкловскому книги Тынянова и переплетенные статьи.

— А у вас имеется книга Юрия Николаевича «Проблема стихотворного языка», она вышла в 1924 году?

Шкловский взволнован.

Это действительно редкость! Теперь наберитесь терпения, я расскажу вам о Тынянове.

* * *

— Тынянов привез в Петербург из Пскова и Режицы свое отношение к искусству. Он любил Державина и Кюхельбекера; Грибоедов для него стоял в кругу друзей-поэтов.

Я знал Юрия студентом, профессором и писателем, видел его быстрый расцвет, удивлялся точности его видения.

Тынянов не был счастлив, хотя побеждал трудности и знал, для чего работает.

Молодой, упорный, веселый и несчастливый, весь направленный к будущему, которое для него не осуществилось, Кюхля стал главным другом Тынянова. Он воскресил Кюхлю.

Кюхельбекер, осмеянный после декабрьского восстания, был воскрешен Тыняновым. Квартира Тынянова на Песках не очень изменилась, хотя в ней появились книги и даже буфет.

Тынянов хотел изобразить в искусстве горький рай творчества, он хотел написать о Пушкине. Эта работа осталась незавершенной, потому что писатель заболел.

Тема бесконечна, трудна уже в замысле.

Литературная судьба Тынянова была удачливой, он стал знаменитым. Ему дали новую квартиру на улице Плеханова, недалеко от Казанского собора.

Есть болезнь, которая называется рассеянный склероз. Она поражает отдельные нервные центры. Тынянов писал, а ноги начали ходить плохо. Болезнь то наступала, то отступала; она мешала писать, лишая уверенности.

Во время войны Юрий Николаевич был в Перми, и там болезнь прогрессировала. Время существовало для писателя, он чувствовал историю наяву и не мог в нее вмешаться.

Я увидел его в Москве, когда его привезли совсем больным. Его поместили в больницу. Это были Сокольники. Я приходил к Юрию: ему изменяло зрение. Приходил к другу, и он не узнавал меня.

Приходилось говорить тихо, какое-нибудь слово, чаще всего имя Пушкина, возвращало ему сознание. Он не сразу начинал говорить. Начиналось чтение стихов. Юрий Николаевич знал Пушкина превосходно — так, как будто он только сейчас открывал эти стихи, в первый раз поражался их сложной, неисчерпаемой глубиной.

Он начинал в забытьи читать стихи и медленно возвращался ко мне, к другу по тропе стиха, переходил на дороги поэм. Креп голос, возвращалось сознание. Он начинал говорить о теории стиха, о теории литературы, о неточности старых определений, которые в дороге уводили нас иногда далеко.

Он умер, сохраняя сознание, но не имея возможности работать.

Цель жизни — свод линий исследований и художественных работ. «Пушкин» не был закончен. Работа оборвалась, вероятно, на первой трети.

Похоронен Юрий Тынянов на Ваганьковском кладбище. Дерево стоит над могилой, оно раздваивается, тяжелый сук над могилой простирается, как рея, на которой еще не поднят парус.

На снежной палубе имя Тынянова.

Он угадывал, где лежат новые материки, понимал противоречия ветров и течений. Он был великим исследователем. Он был великим теоретиком, еще не понятым до конца.

Он понимал плодотворность противоречии.

* * *

В архиве Юрия Николаевича сохранился «Краткий план» — заявка на сценарий художественного фильма «Обезьяна и колокол» и глава из повести под этим же названием.

В 1930 году Тынянов начал работать над сценарием для «Ленфильма», который должен был ставить В. М. Петров.

Внимание писателя привлекли многочисленные процессы над животными. В средние века в Европе происходили суды над быками, мышами, свиньями, даже гусеницами, которые обвинялись в разных преступлениях против человеческого рода. На судах произносились обвинительные речи, во время следствия животные подвергались пыткам, и их мычание или молчание рассматривалось, как признание в преступлениях.

Подобные процессы происходили и на Руси в XVII веке. Писатель заинтересовался казнью обезьяны, забежавшей в церковь и натворившей там беспорядок. Обезьяна была казнена по приказанию патриарха и с одобрения царя Михаила Федоровича. Среди записей Тынянова есть и такая: «Вторая жена Алексея Михайловича была разбужена ночью звоном колокола на соседней колокольне. По ее жалобе колокольня была разрушена, а колокол бит кнутом и приговорен к ссылке в Сибирь, но потом колокол был помилован: ему приделаны железные уши, он повешен на нижнюю колокольню и в него запрещено звонить».

Эти два эпизода и послужили основой сценария «Обезьяна и колокол». Сюжет об обезьяне, звонившей в колокол, сочетается в сценарии с темой преследуемых скоморохов.

9.

В статье-эссе о Шкловском мне хочется рассказать о его многогранности.

Листаю страницы старых блокнотов.

1965 год.

В Московском театре Сатиры радостное событие, премьера «Клопа» Маяковского.

Театр Маяковского — явление сложное, многообразное и новаторское, опередившее во многом свое время. И то, что первые постановки его пьес, даже у Вс. Мейерхольда[98] оборачивались иногда полуудачей, казалось, не должно было остановить поиски их сценического воплощения. Но в СССР имеется могущественная организация ГЛАВЛИТ, которая на десятилетия наложила негласный арест на сценическое и кинематографическое воплощение произведений «талантливейшего» поэта.

После спектакля в большом фойе собралась труппа театра, актеры пришли послушать Шкловского.

— Постановка В. Плучека и С. Юткевича мне понравилась своей новизной. Я не стану разбирать спектакль по косточкам, не следует отбивать хлеб у театроведов.

Призвание поэта начинается с тоски. Вы знаете об этой духовной жажде, об уходе из жизни. Еще не знают другие о послезавтрашнем дне. Поэт его определяет, пишет и получает непризнание.

Маяковскому было шестнадцать лет, когда он попал в Бутырскую тюрьму. Его продержали в одиночке пять месяцев. Он вышел из тюрьмы потрясенным. В тюрьме Маяковский научился быть товарищем и в то же время научился замкнутости. Это был очень скрытный, умеющий молчать человек.

Маяковский ушел из Бутырок зимой, без пальто, пальто было заложено. Он пришел домой в маленькую квартиру. Надо было опять красить яйца для магазина Дациаро и для других магазинов. Он не был бездомным. Но в стихах и даже в воспоминаниях его друзей того времени, он кажется бездомным. Это бездомность юноши, который отрывается от своего дома и ищет собственную судьбу.

В.М. учился живописи у Жуковского. У Жуковского писал натюрморты, составленные из уже красивых вещей: серебро с шелком или с бархатом. Скоро он догадался, что учится рукоделию, а не искусству. Пошел к художнику Келину, которого очень уважал. В 1911 году он был принят в число действительных учеников школы живописи, ваяния и зодчества. Эту школу Маяковский не любил.

Шло чествование старого Бальмонта. Все было как у людей. Говорили речи академические, читали стихи, приветствовали, и Бальмонт, картавя, читал стихи. И тут выступил В.М. Он был отдельный, измученный, трагический, веселый, громкий.

Он говорил о Бальмонте и превосходно читал его стихи, гораздо лучше самого К. Д. Бальмонта. Он читал, как будто плавал широко по большому, много раз пересеченному морю.

В мае месяце 1915 года В.М., выиграв шестьдесят пять рублей, уехал в Куоккалу. Он обедал то у Чуковского, то у Евреинова[99], то у Репина. Жена Репина имела двойную фамилию — Северова-Пордман. Она пыталась разрешить все социальные вопросы удешевлением жизни, носила пальто, подбитое стружками, и ела жареные капустные кочерыжки.

Лиля Брик, большеголовая, красивая, маленькая женщина с властным до жестокости характером. У нее карие глаза. Она умела быть грустной, женственной, капризной, гордой, пустой, непостоянной, влюбленной, умной… Она остригла Маяковского, переодела. Он начал носить тяжелую палку.

Любовь он искал. Он хотел исцелить раны цветами. Он много писал прежде о любви. Он ее любил до тех пор, пока жил и писал о ней, ходил к ней.

Лубянский проезд, дом № 3 тогда был квартирой В.М. Узкая, похожая на тупоносую лодку комнатка. Камин. Эта та лодка, в которой жил Маяковский. Несчастливая лодка.

В 1921 году, в мае, Маяковский слушал Блока. Зал был почти пуст. Маяковский потом записал:

«Я слушал его в мае этого года в Москве: в полупустом зале, молчавшем кладбищем, он тихо и грустно читал старые строки о цыганском пении, о любви, о прекрасной даме — дальше дороги не было. Дальше смерть и она пришла».

Маяковский, как и Пушкин, умер молодым. Мечтал жить долго, жить, потом воскреснуть. Он погибал в поэмах и воскресал в них опять, и жил, мечтая о счастье и о человеческой любви.

В.M. я знал с 1912 года: в черной потертой бархатной блузе, в желтой кофте; знал в солдатской гимнастерке и в пиджаке, и в модном костюме.

Сила Маяковского на эстраде была в сознании превосходства, а его превосходство происходило от видения будущего. Он был циничен, весел и нетороплив в ответах.

Гибель поэта не случайна. Происходит она не из-за пустяков и не понапрасну.

В крематории я плакал вместе с другими, считая и себя виноватым в смерти друга.

С Маяковским любили спорить. Спор кончился самоубийством.

Люди, ругавшие Маяковского, не хотели гибели поэта, но считали, что понимают в искусстве больше. Статьи, которые писали про Маяковского, то, что он порой выслушивал от людей, было невыносимо. Оставшиеся в живых современники Маяковского — теперь все его друзья. Даже тогдашние его противники пишут в мемуарах о нем дружественные страницы, исправляя прошлое.

Человек редко гибнет от пули собственного револьвера. От грубости люди гибнут слишком часто.

Поэт уязвим потому, что он все видит, все слышит. Искусство служит не только для доставления удовольствия. Горе реально. Виноваты в гибели поэта, конечно, не одни только враги и консерваторы…

10.

1966 год.

Издательство «Правда» выпускает собрание сочинений в шести томах Александра Грина. Спешно готовится передача о Грине. В радио-студию приглашается Шкловский.

— Я узнал Грина в 1912 году: он печатался под этим именем в маленьких журналах. Вскоре Грина арестовали. Мы узнали, что его настоящая фамилия Гриневский, что он за свою жизнь был писарем, банщиком, портовым рабочим, сплавщиком, принимал участие в революции и сидел в каторжной тюрьме.

Грин писал в тяжелое время. А писал он о крепких людях и о людях счастливых, но жили они в его повестях, как будто под чужой фамилией в вымышленной стране.

Через восемь лет я опять встретился с Грином, жил вместе с ним на Мойке в Доме искусств; мы жили на разных этажах, но я заходил к Грину; он писал повесть «Алые паруса». Дописывал он ее уже в многолюдной больнице, куда попал как дистрофик.

Алые паруса — реальность. Такими выглядят паруса на заре, когда встает солнце и море дышит на землю теплым бризом.

Человек, совершающий подвиг, реален, как воин, как спортсмен, как мать, бодрствующая у постели больного ребенка.

«Алые паруса», это не обман и не декламация, а реальность видения; романист создал только образ человека, который поверил, что алые паруса не слиняют и что они несут для него счастье.

Девушка, увидевшая перед собой долгожданный корабль с алыми парусами, вбежала в море по грудь. Море колебалось вокруг нее, как сверкающий диск, а она протягивала руки к кораблю и кричала: «Это я!»

Писатель так должен встречать жизнь.

Обязан Грину за то, что он внимательно принял меня, когда я пришел к нему на Васильевский остров с рукописью за пазухой. Он был человеком сурово-приветливым. Комната его была скудная. Я знал, что он живет по чужому паспорту. Я встречался с ним в кружке старого учителя Калистрата Жакова: туда ходили Чапыгин[100] и еще несколько малоизвестных писателей.

Позднее мне рассказывал про Грина старик писатель Никандров: он вместе с Грином сидел в Севастопольской тюрьме.

Молодой Грин занимал товарищей, сидящих в камере, рассказами о своей жизни.

Я долго знал Грина. Его всегда читали. Средние писатели его не любили, потому что они любят больше всего самих себя и им всегда некогда. Горький очень любил Грина, особенно «Алые паруса». Это книга о праве на мечту, о том, что мечта создает чудо, уводя человека в реальную страну чудес.

11.

В одной из бесед В. Шкловский коснулся творчества Андрея Белого:

— В его жизни было всего много: он ошибался, падал, подымался, писал стихи, прозу, временами овладевал вниманием всех, потом его забывали. Он дружил и ссорился, убегал из России в Германию и возвращался к ней, не понимая ее до конца.

Книга Андрея Белого «На рубеже двух столетий» наполнена наблюдениями, особенными по своему характеру. Здесь многое криво, странно, как будто в работу пошли куски корабля, кривизна частей которого совсем иначе была оправдана. Рассказываемое Белым не всегда значит то, что хотел выразить автор, но оно всегда выражает время, оно может быть истолковано, может пригодиться. Потому что тут есть характер писателя.

Для написания мемуаров нужно иметь характер, судьбу и не скрывать ее. Мемуары — это рассказ о том, что сам видел или по крайней мере слышал в давнее время. Они — признание в том, что ты сам сделал и думал.

12.

В Центральном Доме Актера — вечер памяти Эдуарда Багрицкого. Стенографирую выступление Шкловского:

— Весной 1925 года я встретился в Москве с Багрицким. Рядом на углу была пивная. Тут мы увидели Сергея Есенина; я познакомил Багрицкого с Есениным. Есенин и в ту пору еще был красив. Знал его молодым, очень красивым, с золотыми кудрями, с нежной детской кожей лица. Он был тогда свеж, радостен, обидчив и тем походил на ребенка — пришел на базар и хочет все, все увидеть и все иметь, думает, что это ему удастся. Теперь увидел человека пожившего. Был он освещен через плохо промытое окно пивной и казался озябшим.

Стихи Багрицкого он знал.

Багрицкий стал читать стихи о соловье, который поет в трактире, в клетке, под коленкоровым небом. Коленкор натягивали потому, что птицы часто бьются в клетке, стараясь взлететь…

Стихи нельзя пересказывать. Скорее можно было сказать: это были стихи о соловье, который поет не в лесу. Это была мечта о поэте, который поет для себя, а его слышат другие.

Есенин был заинтересован этими стихами, но не сразу в них вошел. Ведь к чужим стихам и чужой удаче надо привыкнуть, даже обрадоваться сразу нельзя.

Очень жалко расставаться с прошлым, но прошлое превращается в историю.

Познакомился я с Багрицким, но встречался с ним не очень часто. Я был в другой группе — мы были «Лефы», а он был Багрицким, потом стал конструктивистом. Видел его в доме № 2, в Проезде Художественного театра. Комната. Потертый украинский ковер. Подогнув ногу под себя, седой, в расстегнутой рубашке, сидит Багрицкий. В комнате — аквариум, В аквариуме маленький электрический мотор подкачивает то, чего не было у Багрицкого: он дает воздух рыбам. Это вода для тропических рыбок — природа приходит сюда в уменьшенном виде.

Птицелов, человек, созданный для широких дорог, сидит в комнате, курит астматол. Пахнет не то ладаном, не то полынью, не то костром…

Несправедливо обошлось время с Багрицким. Его мало печатали. Но ложному доносу арестовали его жену, много лет она была каторжанкой. Его сын Всеволод, многообещающий поэт, погиб на войне…

13.

Шкловский вспоминает Маршака:

Зима. Питер в снегу. Питер тих, нет голосов трамвая, автомобилей. Снег все заглушает, как шуба.

Старшим доменщиком той литературы был Самуил Яковлевич Маршак — человек долгой литературной судьбы: о нем Стасов переписывался с Львом Толстым.

Комната, в которой сидит Маршак, окном выходит на Невский, за окном неубранный снег, крыши домов мягко сгорбились под снежными шубами.

В комнате пламя; может быть Маршак сейчас пишет стихи для детей о пожаре.

Когда Маршак умрет и гроб поставят на сцене театрального зала Дома литераторов, станет тихо и странно, потому что Самуил Яковлевич не будет читать тихим голосом звонкие стихи.

Когда я приезжал из Петрограда в Москву к Маяковскому, он спрашивал меня всегда о Самуиле Маршаке и Михаиле Зощенко, хотя иногда сердился на читателей Зощенко.

Как трудно быть юмористом в обычное время, но еще труднее быть юмористом во время патетическое, когда надо преодолевать обаяние уже наступающей победы.

Точность Маршака была результатом долгой работы. Количество вариантов и уточнений у Маршака бесчисленно.

В последние годы в Ялте его друзья по Дому творчества разделяли время на смену, приходя слушать новые стихи Маршака.

Мне говорил С. Я. Маршак сквозь клубы горького дыма — он курил постоянно, — что литература хороша тогда, когда она говорит о самом важном и добром. Больше всего нужен голос литератора, когда обновляется не день, а эпоха.

14.

Краткий рассказ о Михаиле Светлове:

— Мало мы знаем живых.

Мало помним мертвых.

Люди того поколения видели мир, как видит мальчик, только что проснувшийся.

Не так много остается поэтов, но то, что поет народ, что он помнит от поэта — это дважды созданное, в трудном пути найденное золотое руно.

Поэты нетерпеливы. Они судят мир. Они ждут великих льгот для всего человечества.

Светлов жил рядом со мной, в доме на 2-й Аэропортовской улице. Он туда переехал за три года до смерти. На новую квартиру он принес старые навыки, но не мебель. Он все оставил красавице жене, грузинке Родом Амираджиби. У него был только один холодильник. Но холодить в нем было нечего. Холодильник обратился в шкаф. В шкаф было класть нечего. Случайно Михаил Аркадьевич нашел в холодильнике свои потерянные очки: они там долго лежали и не испортились.

Это смешно. Но в этом весь Светлов. Мы много шутили, шутили на ходу, шутили учась, споря, воюя, старея. Эти шутки часто бывали интересны. Михаил Светлов был очень остроумным человеком. Остроты его передаются в разговорах, сохраняются, повторяются, перепечатываются, ходят в списках по рукам.

Шкловский рассуждает о цирке:

— Знаменитый римский цирк лежал между Палатином и Авентином в Риме. Арена главного цирка Рима в длину имела 590 метров, в ширину — 80 метров. Тесно сидящие зрители занимали при Августе 150 тысяч мест, а позднее, после перестройки, — 200 тысяч мест. То, что происходило в цирке, носило характер серьезный и кровавый.

Гибли пленники, сражающиеся друг с другом; гладиаторы сражались на смерть. Озлобленные от голода звери уничтожали людей.

Цирк был основным зрелищем языческого Рима и христианского Константинополя.

Торжество над страхом, над невозможностью, уже лишенной смертельного исхода, — это основа цирка, его отличие от театра.

Сергей Михайлович Эйзенштейн рассказывал мне, может быть что-нибудь преувеличивая, что у древних мексиканцев как религиозно-цирковое зрелище осуществлялись полеты над толпой на планерах и в полете принимали участие первые пилоты-акробаты.

Что такое были древние акробаты, сколько их было в Китае, рассказывает, может быть и не точно, Марко Поло, венецианец, путешественник XIII века.

Он рассказывал, как Кублай (Хубилай), монгольский владыка Китая, изгнал фокусников из своей страны. Их было так много, так хорошо владели фокусники и акробаты оружием, что перейдя через многие горы и пустыни, они завоевали дальние страны.

Представления мимов были первыми зрелищами, в которых, как исполнители, принимали участие женщины. Мы имеем в виду, конечно, профессиональное исполнительство.

Мимы были настолько популярны в Риме, что, говорят, будто их славе завидовали даже императоры.

Париж — родина золотого донышка цирковой чаши.

Новый цирк тоже традиционен: цирк, как чаша на золоченом дне, хранит бисер, хранит на арене древние увлечения человечества!

Рожденный цирком, поднявшийся со дна арены, Чарли Чаплин рассказывает о величайшем горе и величайших унижениях. Он говорит улыбкой, потому что клоун стал молчаливым, как немое кино.

Искусство цирка волнует меня с детства…

16.

Шкловский видел «Гамлета» с величайшими актерами XX века. Он был знаком с Михаилом Чеховым и Василием Качаловым, Михаилом Астанговым и Иннокентием Смоктуновским; он знал Гайцебурова и Ходотова. Огромное, незабываемое впечатление на писателя произвела постановка Юрия Любимова в Театре на Таганке, где в главной роли выступил великий трагический актер Владимир Высоцкий. Потрясенный Шкловский пять раз видел этот спектакль.

Виктор Борисович охотно согласился поделиться своими мыслями. Беседа прошла в эфир в 1971 году. Спустя десять лет Шкловский опубликовал ее в журнале «Вопросы Литературы» № 1, 1981 год, и дал название «Гамлет и «Чайка».

* * *

Через три дня после радиопередачи в Союзе писателей под председательством Федина состоялось словесное избиение Шкловского. Виктор Борисович отказался придти, сославшись на температуру.

К Шкловскому без предупреждения постучались «общественные деятели» генерал Давид Драгунский и поэт, главный редактор журнала «Советиш геймланд» Арон Вергелис.

Крошечный Шкловский в стеганом восточном халате и в тюбетейке вышел в коридор.

Сухо поздоровавшись, Вергелис сказал:

— Товарищ Шкловский, вы должны выступить на пресс-конференции и заклеймить позором агрессивный Израиль.

Шкловский саркастически улыбнулся: