Глава 7 Города и люди

Глава 7

Города и люди

…Не только человека с живым словом встретить было невозможно, но даже в хорошей говядине ощущалась скудость великая…

М. Е. Салтыков-Щедрин. Полн. собр. соч. в 20 томах (1965–1969).Т. 2, стр. 72.

Вице-президент ВАСХНИЛ профессор Бурский, который в начале 30-х годов считал, что совхоз — вполне подходящее место для обучения исследователей и развития науки[88], ничего особенно оригинального не придумал. Своим предложением он только довел до логического конца излюбленную идею новой власти о том, что коллективное творчество всегда предпочтительнее творчества личного. Тезис профессора Бурского:

«Концентрируя мозговую энергию специального коллектива над одним вопросом, мы ускоряем научную мысль»,

переносил в научную лабораторию опыт, накопленный при рытье котлованов. И тем не менее мысль эта не заглохла, и даже наоборот — с годами получила развитие и распространение. Выше я уже говорил о существовании БОНа (1930-37), Бактериологической секретной лаборатории в Суздале. Во время войны также возникло множество «шарашек» — концентрационных лагерей для ученых, В «Туполевской шарашке» под руководством академика Туполева несколько академиков и членкоров, десятки докторов наук и кандидатов конструировали и строили боевые самолеты. Другое научно-тюремное заведение приобрело широкую известность благодаря роману А. Солженицына В круге первом.

Стремление «концентрировать мозги» и тем самым принудительно ускорять науку прослеживается во всей деятельности Сталина и его преемников. Концентрация не только отлично уживалась с принципом «управляемой науки», но даже дополняла и расширяла его. Управлять учеными, собранными в одно место, под одним общим присмотром, удобнее и проще.

Первыми преимущества такой простоты ощутили на себе физики. После войны все исследования, относящиеся к делению атома, были отданы в ведение КГБ. Л. Берия стал меценатом и хозяином ядерной физики. Научные совхозы Бурского реализовались в виде номерных атомных городков. Не отмеченные на карте, но реально существующие, они и поныне пятнают отечественную землю от Москвы до Волги, по Уралу и Сибири. Что касается технических секретов, которые там таятся, то к ним, надо полагать, вполне приложимы слова Норберта Винера, заметившего, что

«…Гораздо более важно обеспечить у нас наличие адекватных знаний, чем обеспечить отсутствие этих знаний у какого-либо возможного врага. Вся организация военно-исследовательских лабораторий во всех отношениях враждебна нашему собственному оптимальному использованию и развитию информации»[89].

Нас, однако, интересуют не эти копеечные секреты, а жизнь, душевный мир и нравственная атмосфера, в которой обитают в засекреченных поселениях сотни кандидатов и докторов наук. Увы, тайна окутывает и эту сторону их бытия. Все, кто когда-либо побывал за колючей проволокой полулагерей-полуарсеналов, напуганы так, что предпочитают хранить о своем прошлом полное молчание. Мне, однако, удалось записать рассказ человека, который провел в таком городке детство. Привожу полностью его бесхитростный рассказ.

«Мой отец, ученый-атомник, многие годы провел в секретном атомном городке в средней полосе России. Там прошло и мое детство. Окруженный со всех сторон оградой из колючей проволоки (думаю, что ограда эта не уступала той, что возводится на государственной границе), городок наш лежал среди нищих деревень. Главное воспоминание детства — строгая, даже жестокая иерархичность. В домах-дворцах, в домах-крепостях жили начальник „объекта“ и главные специалисты. Для начальников отделов возводились коттеджи в сталинском стиле, с верандами и двориками. Кандидаты наук жили в стандартных финских домиках, инженеры — в домах многоквартирных, а техники— в бараках. Я, житель привилегированного коттеджа, познакомился с бараком после того, как наша прислуга вышла замуж за рядового механика. Она с мужем жила в комнате, где, кроме них, помещалась еще одна семья. От соседей их отделяла матерчатая занавеска.

Но были в нашем городе люди, которые жили намного хуже — заключенные. Город-завод обступали со всех сторон лагеря. На рассвете каждого дня, в течение полутора часов, я слышал несмолкаемый топот: на заводы под конвоем шли колонны зеков. Очень редко, но люди из этой черной безликой массы все-таки обретали для нас человеческую индивидуальность. Однажды группу зеков пригнали строить рядом с нашим домом канализацию. Запомнились бритые наголо головы, измученные серые лица. У матери в коридорчике стояла бочка соленых огурцов. Голодные зеки опустошили ее дочиста. Когда они работали, охрана сидела в начале, в середине и в конце переулка. Однажды, возвращаясь из школы, я увидел, как калитка нашего дома распахнулась, из нее, беспечно размахивая котелком, вышел среднего возраста бритоголовый зек и направился к выходу из переулка. Один солдат спал, сидя на бревнах, но другой, не говоря ни слова, вскинул винтовку и выстрелил. Зек, боясь, очевидно, быть опознанным, юркнул за дом, а солдат как ни в чем не бывало уселся на бревна. Переждав стрельбу, я тоже спокойно отправился в свой коттедж. Подобные эксцессы в те годы (1947–1953) никого в городе не удивляли. После смерти Сталина зеки из города исчезли. Вместо них работать на заводах стали солдаты-чернопогонники из строительных батальонов. Но дух города не изменился и позже. Сословность и жесткая секретность разъединяют людей в таком военно-научно-производственном центре ничуть не меньше, чем это было при Сталине.

В городок наш из внешнего мира не проникало никакой достоверной информации. Ученые, творцы бомбы, оставались в уверенности, что своим трудом они совершают доброе нужное дело, и если бы они не производили бомбы, то американские империалисты давно уже напали бы на Советский Союз. Представление об Америке как о стране чрезвычайно агрессивной, где трудовые люди живут в крайней нищете, разделяли даже зеки. Помню, в городе нашем был полуразрушенный домишко с провалившейся крышей. Обитали там нищие старик и старуха. Проходя мимо этой норы, один из зеков обронил:

— Вот живут… Как в Америке…

Мальчишки в школе реагировали на социальную „много-этажность“ атомного городка более непосредственно, чем взрослые. В школе то и дело вспыхивали жестокие драки между нами, детьми ученых-специалистов, и детьми рабочих и техников. Драки носили откровенно классовый характер и нередко превращались в настоящие побоища. Дети бедняков набрасывались на нас с криками:

„Бей бобрят!“ Бобрами — слово это было широко распространено в городе — техники и рабочие называли специалистов с учеными степенями…»

Таков город физиков. Но есть свои укромные уголки и у биологов. Хотя советское правительство еще в 1925 году подписало в Женеве соглашение о запрете бактериологического оружия, под Москвой с конца 20-х годов работал секретный бактериологический институт, где директорствовал сначала профессор Великанов. Позднее институт перевели в Калининскую область и разместили его на одном из островов озера Селигер. Когда началась война, Сталин лично распорядился перевести Бактериологический городок в глубину страны в областной город Киров (Вятка). Вождь указал даже здания, которые институту следует занять. То были помещения Вятской земской больницы, где однажды до революции лежал Coco Джугашвили. Корпуса лечебницы находились тогда на окраине города. Но с тех пор Киров вырос, поглотил больницу, и секретный бактериологический городок, с запасами страшных инфекций, вознес свой бетонный забор в двух шагах от центра, рядом с обкомом КПСС и облисполкомом. Городок, где производится наступательное и оборонительное оружие, по структуре своей напоминает деревянную русскую матрешку. Снаружи его скрывает областной город Киров, пределы Бактериологического городка охраняют армейские части, а внутри городка, отделенные еще одним забором, находятся производственные помещения, охраняемые для верности войсками КГБ.

Город-матрешка в высшей степени привлекателен для ученых — медиков, микробиологов, биохимиков. Заработная плата кандидата наук, старшего научного сотрудника, здесь достигает 600 рублей в месяц, то-есть выше, чем у доктора наук, заведующего кафедрой в соседнем Кировском мединституте. В то время как полки магазинов в Кирове привычно пустуют, жители секретного городка обеспечены всем необходимым. Правда, жизнь за стенами подчиняется строжайшей дисциплине и секретности, но блага, которые имеет офицер-ученый, настолько велики (квартиры, шестичасовой рабочий день, ежегодно путевки в хорошие санатории, возможность без труда защитить секретную диссертацию и т. д.), что большая часть жителей города-крепости охотно переносит обстановку несвободы.

Доктор наук, много лет проведший в Бактериологическом городке, утверждает, что его прирученные коллеги не только знают, что создаваемое ими оружие незаконно, но осведомлены и о том, что оно неэффективно. По существу, речь идет о фальшивом оружии, с помощью которого можно выиграть войну разве что в каком-нибудь Мали или Мозамбике. Но, зная это, сто двадцать пять научных сотрудников городка, ради личных удобств и привилегий, продолжают работу, обманывая свои военные и научные власти.

«Внутри городка царит атмосфера зависти, страха и подозрений, — рассказывает мой собеседник. — Это здесь традиционное. Первый директор института профессор Великанов был расстрелян вместе со своей женой, другой директор, профессор Копылов, был найден в своей квартире мертвым. Очевидно, он покончил самоубийством, предвидя арест, а возможно, его просто прикончили. Самоубийства среди сотрудников происходят довольно часто, но причины всех этих трагедий, опять-таки по причине тотальной секретности, остаются окружающим неизвестными. Впрочем, в основном, в городке господствует дух жизнелюбия. Все боятся потерять блага, предоставленные секретной работой, и поэтому стараются подорвать доверие к тем, кого считают потенциальными конкурентами. Главный метод в борьбе всех против всех опять же подсказан секретностью: надо доказать, что твой противник недостаточно бдителен. Такое обвинение в городке дает наибольший эффект. В надзор за бдительностью играет все население городка. Ситуации при этом возникают самые разнообразные. Доктор наук, полковник С. выронил из кармана пропуск, кандидат наук, полковник П. шел следом и пропуск подобрал. Он не вернул документ коллеге, а тайком отнес его на пропускной пункт. В другом случае недоброжелатели выкрали две страницы из только что завершенной диссертации научного сотрудника Р. Диссертация секретная. Расчет воров прост: соискателю придется держать ответ перед военным судом…»

Как же с моральной точки зрения объясняют ученые Бактериологического городка свою научную деятельность? На такие темы бактериологи обычно между собой не разговаривают. Но моему информатору в ряде интимных бесед удалось все же выслушать несколько точек зрения своих товарищей. Большинство ссылалось на цитату из Ленина. Вождь, как они утверждают, говорил, что если у противника есть какой-то вид оружия, то не разрабатывать этот тип оружия было бы величайшей глупостью и недальновидностью. Эту цитату любит приводить в своих речах начальник Седьмого управления Генерального штаба Советской армии доктор медицинских наук генерал-полковник Е. И. Смирнов, хозяин секретных бактериологических городков. Сторонники такого простейшего объяснения ссылаются на то, что у американцев есть свой Кемп-Детрик, где разрабатывается бактериологическое оружие. Чего же нам стесняться?

Другие объясняют свое пребывание в городке тем, что они — люди военные и работают там, где приказывает командование. Военный — человек подневольный. А использовать или не использовать уже созданное бактериологическое оружие — дело начальства. Никакой вины на себе, таким образом, ученый не несет.

«Я долго верил ссылкам на подневольное положение моих товарищей по работе, — рассказывает мой знакомый. — Уйти из армии, а тем более из секретного учреждения — действительно нелегко. Но однажды жизнь поставила в нашем городке, как говорится, „чистый опыт“. В 1965 году был закрыт большой отдел. В подобных случаях сотрудник отдела получает право подать рапорт об уходе с работы и даже о демобилизации. Таково правило. Но из нескольких десятков „подневольных“ сотрудников отдела покинули городок… двое. Остальные и не подумали оставлять золотое дно в секретном городке».

Итак, моральные запреты не мешают им и дальше выращивать смертоносные культуры и вскармливать миллиардные тучи насекомых — переносчиков заразных болезней. И не им одним. Ведь таких городков, как в Кирове— несколько…

Но оставим в покое атомно-водородные и заразно-бактериологические населенные пункты с их нечеловеческим уставом и бредовым назначением, и заглянем в научные городки обычного типа. Такие более или менее открытые поселения для ученых стали создаваться в конце 50-х годов, и одним из первых оказался ныне знаменитый Академгородок рядом с Новосибирском, Толчком для его строительства послужили поездки Хрущева за границу. Первый глава советского государства, выбравшийся за пределы страны, увидел среди прочих чудес Запада американские университеты. Зеленые лужайки и изящные здания поселка ученых произвели на Хрущева неизгладимое впечатление. Его советники не преминули разъяснить, что в США большая наука делается именно в таких заповедниках, причем страна получает при этом от науки огромные выгоды. Результатом заграничных поездок явилась программа «догнать и перегнать Америку», в которой не последнее место заняла постройка научных городков.

В американский вариант, впрочем, русские внесли серьезные коррективы. Прежде всего, проект обрел политическую окраску, без чего никакое государственное начинание у нас не мыслимо. Сибирский, а затем Дальневосточный научные центры стали осмысляться как форпосты колониального господства в Сибири. Первый «хозяин» Новосибирского Академгородка академик М. А. Лаврентьев в частных беседах неоднократно говорил, что в обстановке китайской опасности надо готовиться к обороне не только в военном, но и в социальном отношении: надо глубже внедрять в сознание 30 миллионов сибиряков русскую, советскую цивилизацию. Для этого и создан Центр в Новосибирске.

Пропагандная машина также увидела в Академгородке свое лакомое блюдо. Там, где недавно бродили медведи, в стране, куда правительство (конечно же, царское!) ссылало революционеров, мы, советские люди, строим Город Науки. Вот они, преимущества социализма!

Свою концепцию научных городков имела и столичная интеллигенция. Помню, как один из моих знакомых, предтеча будущих диссидентов, горячо убеждал меня:

«Какие бы они (т. е. власти — М.П.) цели ни ставили, но тысяча ученых, тысяча интеллигентов, собранных в одном маленьком городке, создадут небывалый эффект! В таких вот интеллектуальных теплицах может неожиданно родиться новая философия российской жизни!»

Сначала городки хотели строить на американский манер — в стороне от больших центров. Но традиционная российская нищета определила географическое положение этих населенных пунктов на свой манер. Из-за вечной нехватки продуктов питания городки стали жаться поближе к старым промышленным центрам: там какая-никакая, а все-таки была еда. Вторая проблема научных поселений нового типа состояла в том, как залучить наиболее талантливых и продуктивных ученых из Москвы, Ленинграда, Киева? Проще всего было бы свезти их туда насильно. Так было привычнее. Но новая «либеральная» эпоха требовала новых решений. В качестве приманки использовали главную ценность нашей жизни — квартиры. Для ученых стали строить коттеджи и дома. Кроме того, ученым, едущим в Сибирь, обещано было резкое повышение в должности, легкая защита диссертаций и продвижение в членкоры и академики. В городки, расположенные недалеко от Москвы — Обнинск, Дубна, Черноголовка, Пущине, Протвино, Жуковский и Зеленоград — привлекали в основном молодежь, и опять-таки обещанием дать квартиру, ускорить защиту диссертации.

Что же стало с учеными, освобожденными от столичной суеты, живущими в обстановке научных интересов и сравнительного материального благополучия? Те, кто жили в Новосибирске Научном в 50-х, начале 60-х годов, утверждают, что атмосфера в институтах и лабораториях тамошних, действительно, выгодно отличалась от столичной. Вспоминают, что на улицах Академгородка, в скверах, на лыжных прогулках можно было видеть ученых, горячо толкующих о проблемах своей науки, об искусстве. Говорят также, что в первые десять лет (совпавших с периодом послесталинской оттепели) отношения старших и младших в Академгородке отличались сравнительным демократизмом. И докторам, и «неостепененной» молодежи одинаково приходилось трудиться, чтобы собственными руками поскорее достроить свои лаборатории. Совместный труд сближал ученых разных поколений. Мне рассказывали также о некотором оживлении культурной жизни в те годы. В Академгородке возникли клубы любителей поэзии, музыки, кино. Кафе «Под интегралом» служило местом встречи ученых с наиболее прославленными в стране писателями, поэтами, бардами, распевающими под аккомпанемент гитары собственные песни. Широкую известность, как место встреч с писателями, приобрел также книжный магазин с литературно-романтическим названием «Гренада». Наконец, известно, что в те же годы сотрудники молодых институтов дали ряд интересных научных идей и открытий. Особенно активизировалось творчество физиков, математиков, но заметный вклад в науку дали также геологи и специалисты по гидродинамике.

О городке много тогда говорили и писали. Московская, так называемая творческая, интеллигенция охотно ездила в Новосибирск на всевозможные встречи. Мой коллега, писатель и врач Юлий Крелин, побывав в Новосибирске в 1968 году, написал очерк, в значительной степени передававший тогдашний наш пиетет перед Городом Науки:

«…Едешь по городу — дивишься и радуешься — до чего ж красиво все, красивы дома в тайге, красив комплекс: гостиница, почта, магазины, кино. Это центр города. Едешь на периферию города, а там замечательные красивые коттеджи. Здесь живут особо выдающиеся доктора наук, члены-корреспонденты, академики. А затем — истинные центры городка — институты. И опять красиво. И я не понимаю даже, что именно красиво. Такие же здания, как и по всей стране. И дома, где живут и покупают и где работают — все такое же, как и по всей стране, а все равно красиво. Или это от леса. Или от сознания, что все эти дома — обычные, обыденные — блаженны духом. Духом истины, духом будущего, духом науки, духом интеллекта… Идешь по городу, идешь в магазины, в толпу. Да и толпой это не назовешь… Я никогда не видел, чтобы таким потоком, почти без перерыва, шли интеллигентные лица. Постепенно мне начало казаться, что все женщины, которые попадаются на пути, — красивы, а мужчины — умны, стройны, спортивны».[90]

Ю. Крелин видел Академгородок уже на излете. В конце шестидесятых годов тут все начало меняться. Остались и дома, и лес, и белки на улицах, но что-то подломилось, и поселение, недавно еще полное духовных интересов, начало стремительно уклоняться от своего первоначального облика.

В действие вступили законы, не раз уже разрушавшие фаланстеры в стиле Шарля Фурье и четвертого сна Веры Павловны.

Первое, что, как я уже говорил, с самого начала отличало научные городки, это недостаток продуктов питания. Но недостаток этот сразу выявил «классовый» характер населения. Младшим научным полагались свои распределительные талоны, докторам — другие. Члены-корреспонденты и академики получали «кремлевский» паек. Особенно дефицитно в городах науки мясо. Неся из магазина свой весьма скромный, выданный по талону кусочек говядины, МНС из Академгородка мог видеть, как к коттеджу подъезжает закрытый автофургон, из которого дюжие молодцы вытаскивают и вносят в дом тяжелые, накрытые салфетками, корзины с набором мясных и прочих продуктов. Новосибирские «младшие» рассказывали мне также о существовании особого, специального для академиков, «Дома ученых» с изысканным рестораном. А также о том, как в «общем» Доме ученых на специальном заседании Правления доктора наук серьезно обсуждали, может ли вообще кандидат наук быть действительным членом «Дома».

Возникшая и строго поддерживаемая иерархичность, при которой ученая степень и должность определяют уклад жизни ученого, привела к резкому уменьшению доверия между людьми. Научные сотрудники, которые и прежде имели тенденцию общаться только с коллегами внутри своей научной дисциплины, стали общаться лишь внутри своего общественного слоя. «У нас тут все четко, — разъяснил в первый день моего пребывания в Академгородке социолог А.А. — кандидаты отдельно, доктора отдельно. Об академиках и говорить не приходится. Недоступны и незримы, как боги». Молодежь потеряла возможность на равных обсуждать со старшими научные проблемы, не говоря уже о проблемах общественных. В результате поднялась волна откровенного карьеризма, младшие стали стремиться как можно скорее перескочить в другой, более высокий общественный этаж.

Безнравственный характер отношений общественных быстро перешел на отношения научные. Академик-физик Лев Андреевич Арцимович (1909–1975) весьма точно обрисовал создавшуюся обстановку:

«Спокойная и тихая жизнь в условиях предельно узкой специализации, при полном отсутствии интереса к тому, что делается у соседа, — вот, к сожалению, довольно распространенная картина в некоторых наших институтах. В этих условиях сделать крупное открытие так же трудно, как купить, скажем, лампу Аладина или волшебную палочку в Мосторге»[91].

И действительно, продуктивность институтов Академгородка с этого времени начала падать и падает доныне. Зато год от году лезет вверх кривая роста научных «кадров».

К концу первого десятилетия в Новосибирском Научном состав научных работников резко ухудшился. Из городка в Москву и другие крупные центры стали отливать уже «остепененные», заработавшие себе имя, исследователи. Причиной такого отлива, с одной стороны, была изменившаяся общественная атмосфера, но среди причин отрицательного свойства не последнее место занимало и плохое снабжение городка, недостаток все той же злополучной говядины. Полушутя, полувсерьез один из бывших новосибирцев рассказывал мне:

«Я горю на работе, прихожу домой обедать, а жена говорит — мяса нет, „кушай тюрю, Яша…“ И так год, два, семь. Ну сколько можно терпеть?»

Ухудшение состава научных работников шло и по другой линии. Когда рядом с Новосибирском возник Академгородок, многие горожане — инженеры, химики, медики, учителя, работавшие прежде на заводах, фабриках, в больницах и школах, потянулись в научные институты в надежде защитить со временем диссертацию, улучшить свое материальное положение. Поток этот захватил сотни людей самых разных способностей и природных данных. Новосибирским социологам удалось исследовать этот процесс и в эпоху некоторого политического потепления даже опубликовать кое-какие цифры. Между прочим, опросив несколько сот научных сотрудников, пришедших в науку с производства, социологи пришли к выводу, что склонность к научному творчеству привела в институты 67,9 процентов опрошенных. Остальные 32,1 процента — каждый третий! — попали в науку случайно, прельстившись сугубо материальными возможностями.[92]

Переломным для Академгородка стал год 1967-й, когда сорок шесть научных сотрудников из разных институтов подписали письмо в ЦК КПСС с протестом против ареста и заключения поэта Юрия Галанскова.[93] Среди подписавших письмо преобладала молодежь. Почти половина из тех, кто поставил свои подписи, оказались евреями. В ответ на протест власти организовали массовые репрессии против молодежи и инспирировали акты антисемитизма. От провинившихся требовали публичного покаяния. Для нераскаявшихся создавали условия, из-за которых они должны были уйти с работы (биолог Р. Берг, математик А. Фет, литератор И. Гольдберг, биофизик Заславский и др.) Им отказывали в защите уже готовых диссертаций. Кафе «Под интегралом», клубы любителей поэзии и музыки были объявлены рассадниками политической неблагонадежности и закрыты. Встречи с писателями, с бардами, выставки неофициального изобразительного искусства прекращены.

Администрация особенно подогревала раздражение научных старшего поколения против младших. Академики Математики С. Л. Соболев и А. Д. Александров послали в ЦК КПСС просьбу усилить репрессии против инакомыслящих юнцов. Тогда же геолог академик А. А. Трофимук заявил:

«Наш городок — это маяк, который некоторые сопляки собирались погасить».

Два года спустя, в марте 1970 года, я слышал, как директор Института ядерной физики академик Г. И. Будкер говорил:

«Мы построили Академгородок для того, чтобы заниматься тут наукой; мальчишки мешают нам, мешают развитию науки, таких надо гнать отсюда грязной метлой».

В Новосибирск Научный я впервые приехал читать лекции по приглашению Дома ученых. Стоял март 1969 года. Первое выступление было посвящено судьбе погибшего в тюрьме академика Вавилова. В те годы интерес к недавно разысканным материалам о жизни и гибели великого биолога был очень велик. В институтах Москвы, Ленинграда, Саратова на лекции о Вавилове собиралось обычно 200–300 человек. В новосибирский же Дом ученых, к моему удивлению, пришло не более полусотни слушателей. К тому же председательствующий член-корреспондент АН СССР Д. К. Беляев не разрешил присутствующим задавать вопросы, и тотчас же после моего сообщения объявил встречу законченной. Когда я спросил, почему в зале так мало людей, Д. К. Беляев ответил:

«Мы не заинтересованы, чтобы молодежь наша слушала такие доклады».

Иными словами, молодых научных работников на встречу с писателем попросту не пустили.

Эту войну двух поколений я наблюдал и на следующий день. Мое второе выступление называлось «Зачем ученому совесть». Руководители Академгородка снова попытались уберечь молодых от «слишком острой» проблематики и пустили в ход испытанный метод: предназначили для встречи очень маленький зал. Приглашения получили только доктора наук, члены-корреспонденты и академики. Молодежь, однако, прослышала об этом плане и сорвала его. Младшие заполнили зал загодя, и когда появились старшие, то им пришлось брать свои «законные» места с боем. И снова после встречи я услыхал от председателя Дома ученых профессора Гайского рассуждение о том, что надо самым строгим образом ограждать молодых от писательских выступлений, которые напоминают о трагических судьбах одних ученых и безнравственном поведении других. «Молодежь может понять вас неправильно и сделать ложные выводы», — выговаривал мне профессор Гайский, чей отец, крупный ученый-микробиолог, лишь по чистой случайности не погиб в научной «шарашке» 30-х годов[94].

Антипатией к молодежи Академгородок болел долго и, кажется, не излечился от этой старческой болезни до сих пор. Вот типичный диалог, который произошел у одного из новосибирских докторов наук с приезжим писателем:

— Среди молодых я что-то не вижу ярких, не вижу талантов…

— А как вы общаетесь с молодыми?

— Читаю им лекции.

— У вас же в таком случае нет с ними прямого контакта.

— У меня нет времени на более короткие взаимоотношения, я не могу вести занятия, семинары, — занят.

— Так возьмите хотя бы одну группу. Вы услышите их голоса, узнаете их мысли. Может быть, молодежь после этого не покажется вам такой уж бездарной.

— А что вы так ратуете за молодежь? Забываете — все плохое всегда делалось руками молодых.

— Во-первых, хорошее тоже, а, во-вторых, вообще все новое. Но если «все плохое», то тем более надо с ними больше общаться, прививать им категории добра и честности. «Плохое» они делают всякий раз, когда им прививают идею примата пользы над добром и честностью…

— Над этим надо работать каждый час, каждую секунду, а где же я время на это возьму? Нет, это невозможно!

Но, может быть, главное — именно это?

Впрочем, представление о конфликте «молодых» и «старых» в Новосибирском Академгородке не совсем точно определяет расстановку сил. Радикалами подчас оказывались не только молодые по возрасту. Сигналы о социальном неблагополучии в городке на исходе 60-х — в начале 70-х годов исходили подчас и от ученых старшего поколения. А молодые биологи, дискутируя с молодыми физиками, высказывались таким, например, образом:

— Ну, хорошо, вы, физики, миру дали многое, но на совести-то у вас ведь должны кошки скрести — придумали ведь все уничтожающее оружие…

— Мы прежде всего ученые и не можем отказываться от истины, раз она нам уже открылась. А бомба — просто отходы истины. За истину всегда приходится расплачиваться…

— Понимаю: вы не можете закрыть то, что уже открыто. Но совесть-то должна вас мучить? Мир спасает ведь совесть и совестливость людей, нравственность.

— Что за претензии? Бомба? Но, не будь бомбы, в наше время государства вынуждены были бы поставить под ружье миллионы людей. Мир превратился бы в военные лагеря. Мы мир, может быть, спасли. Хотя, конечно, и не без издержек… А вы, генетики, дай вам власть, еще и не такое натворите…

Итак, кошки у физиков не скребут в расчете на кошек генетиков.

А вот еще диалог, живописующий духовную жизнь Академгородка в начале 70-х:

— Смотри, вон у той официантки та самая косынка!

— А как она к ней попала?

— В том-то и дело! Их продавали только в закрытом столе заказов для академиков и членкоров.

— Ну и черт с ней…

— Да, черт! А знаешь, какой скандал был! Академики возмутились: форма не соблюдена, порядка нет — эта косынка для высшего градуса…

В начале 1976 года я получил возможность снова услышать о жизни Академгородка. Из Новосибирска приехал давний знакомый, доктор биологических наук Ш., а вслед за тем удалось встретиться в Москве еще с двумя учеными, лишь недавно покинувшими Город Науки в Сибири. Итак, каков же он ныне, на пороге своего двадцатилетия?

Биолог:

«Я провел в Академгородке восемь лет. У меня там много друзей и знакомых, но сейчас я ушел оттуда. Для меня, как и для других, Академгородок потерял свою привлекательность. Дух науки отлетел от него, он превратился в место, где просто „шлепают диссертации“. И хорошие, и плохие, и совсем негодные диссертации проходят через Ученые советы беспрепятственно: „своих“ заваливать нельзя. Что погубило городок? Обстановка коммунальной кухни. Здесь все всех знают, все всех вынуждены видеть днем и вечером и утром, все зависят от всех, все всех боятся. Однообразие зрительных и духовных впечатлений в конце концов породило равнодушие и к науке. Теперь уже не встретишь людей, которые на улице, в магазине, в Доме ученых, забыв все, обсуждают друг с другом научные проблемы. Теперь после окончания рабочего дня люди спешат юркнуть в свои норки-квартиры».

Чем же занимается кандидат или доктор после работы? Ш. рассказывает о своем приятеле, который, по его мнению, является типичной фигурой для Академгородка, Сорокалетний доктор наук, физик, завлаб, часами лежа на тахте, смотрит телевизор или без цели, в одиночку, бродит на лыжах. С тех пор, как в городке закрыли клубы и кафе, в общении ученой публики произошла перемена. Главными двигателями духовного прогресса стали водка и коньяк. Без них не обходится ни одна встреча. Люди в домашней обстановке более не беседуют, не обмениваются мнениями, взглядами. Кажется, они утеряли способность слушать и связно рассказывать. Зато появился и возобладал тип одинокого пьяницы. Местные социологи считают, что не менее 35 процентов мужчин и женщин в Академгородке пьют постоянно, а многие — ежедневно. Другой приятель Ш., доктор геологических наук, считает, что в Новосибирском Научном не может быть ни настоящей дружбы, ни настоящей любви. Он ссылается при этом на бесчисленные, вызванные скукой, адюльтеры, которые стали бытом поселка ученых. И мужчины, и женщины бравируют своими постельными похождениями.

По мнению Ш., наиболее яркие творчески личности из Академгородка выехали. К власти в институтах и к общеакадемическому руководству пришли жесткие дельцы, хваткие политики, для которых наука — только средство сделать карьеру.

Эти бытовые зарисовки биолога Ш. социолог К. дополняет размышлениями, которые он также почерпнул из многолетних наблюдений над жизнью Новосибирского Академгородка.

«Игра в большую науку конкурирует у нас с моралью. В глазах большого числа исследователей занятие наукой само по себе оправдывает любой аморализм личности. Как возникла такая этическая установка? Многие годы пропаганда твердила нам, что советская наука разрешит в конце концов все проблемы бытия. Нам твердили, что ученый, работающий над грандиозным проектом — герой. В кино, в книгах и ныне множится фигура, которая ночей не спит, в отпуск не идет, только бы к сроку сделать какой-то проект, завершить какое-то очень важное государственное задание. Такие труженики у нас действительно есть. Но даже самые ограниченные из них не могут не видеть, что едва наука снесет золотое яйцо, как стервятник-государство уносит его. Ученые понимают, что их самые грандиозные проекты служат для весьма мелких политических целей. Но если бы они попытались довести свою мысль до конца, то им пришлось бы бросить науку, либо стать политическими борцами. Ни на то, ни на другое подавляющее число их не способно. Остается третий, спасительный вариант, который всех устраивает: этичной объявлена сама наука, высокоморальным — поведение всякого, кто наукой занимается. Ученый создает полезный продукт, создатель полезного продукта — конечно же, человек нравственный. К этому удобному выводу добровольно или насильственно влекут сегодня себя многие ученые. В конкуренции с моралью наука побеждает[95]. Академгородок — место, где такая точка зрения возобладала полностью. К сожалению, это произошло слишком поздно, тогда, когда там и науки-то серьезной не осталось».

Мой собеседник — бывший университетский преподаватель из Новосибирска, без ученой степени. Его волнует судьба самого младшего поколения Новосибирска: студентов, школьников. Ведь это они через несколько лет сменят нынешних МНСов и СТСов в лабораториях.

В пору расцвета Академгородка там возникла школа для высокоодаренных детей. Учреждение это — любимое детище академика М. А. Лаврентьева — должно было по идее выпускать гениев. Да почему бы и не выпускать? С помощью системы конкурсов по всей Сибири отбирались ежегодно 600–800 математически одаренных мальчиков и девочек. Их привозили в городок и помещали в закрытый, казарменного типа интернат. Вундеркиндам преподавали академики и членкоры. По физике и математике их учили таким штукам, в которых и студенты физмата не всегда разбираются. Правда, школьникам при этом урезали гуманитарные предметы вдвое. Но зачем математикам история и литература? Поскольку наука моральна сама по себе, и занятие ею в Советском Союзе всегда занятие высоконравственное, то, по мнению академика Лаврентьева, никаких иных дополнительных моральных факторов детям не нужно. К школьникам, правда, приставляли воспитателей, но высокоодаренные своих воспитателей в грош не ставили.

Воспитывало их, в конечном счете, другое. Стоило ученику получить тройку, как его по статусу физмата школы автоматически отчисляли. Страх и стыд перед тем, что придется низвергнуться с таких вершин, вернуться в обычный мир, постоянной угрозой нависал над детьми. Дружба, взаимная выручка, помощь сильного слабому — все эти устарелые добродетели очень скоро выветрились из стен привилегированной школы. Зато восторжествовала философия победителей, которых, как известно, не судят. Пятнадцатилетние карьеристы и холодные деляги начали процветать, а их ровесники со слабой нервной системой и просто с добрым сердцем сходили с ринга.

Но главное испытание подстерегало выпускников физматшколы после сдачи экзаменов. В университете на первых курсах им подчас нечего было делать, так как они знали больше остальных. Одаренные бездельничали, грубили преподавателям. Они не уважали и не любили своих слишком обыкновенных однокурсников, а те чуждались вундеркиндов. Судьба этих однобоко образованных, дурно воспитанных и бездуховных людей сложилась в дальнейшем по-разному, но сказать, чтобы они обогатили науку или общественную атмосферу Новосибирска — было бы большим преувеличением.

С годами открылись и другие губительные стороны привилегированного обучения. Академики потеряли интерес к школе, преподавать там стали учителя не намного более просвещенные, чем учителя нормальных школ. Уровень подготовки снизился, а претензии выпускников остались прежними. Вместе с тем, выгребая ежегодно из общего котла несколько сот наиболее одаренных математиков и физиков. Академгородок обеднял талантами рядовые школы, плодил по всей Сибири серость и посредственность. Сейчас затеянный много лет назад эксперимент, по существу, изжил себя. Все это понимают, но закрыть «школу гениев» никто не решается: нужны указания свыше.

…Я подробно остановился на жизни Новосибирского Академгородка, потому что болезни его типичны для всех других городков такого рода. Причина этих «болезней» лежит не только в давнем нездоровье советской науки в целом, но и в том, что городки эти, также как городки военных или поселки сезонных рабочих, есть образования бескорневые. Здесь у большинства горожан нет родственников, нет старших в роду, школьных товарищей и учителей, нет соседа, знающего тебя с мальчишеских лет, нет той первой девушки, встреча с которой весь век потом волнует и заставляет быть чище и лучше. От антисоциальных крайностей жителей бескорневого городка ничто не удерживает, разве что страх потерять службу или природная осторожность. Внутренний толчок совести перед осуждением со стороны близких — здесь почти нереален.

Бескорневые городки имеют свою собственную, с одной стороны, довольно унылую, а с другой — насыщенную электричеством, неспокойную атмосферу. Я бывал в Протвино и Пущино, в Дубне и Рамони, в Обнинске и Черноголовке. Они разнятся между собой рельефом, постройками и характером разрешаемых там научных проблем, но во всех этих поселениях мне чудилось нечто общее. Человек чувствует себя здесь временным жильцом. Неустойчивость, непостоянство его судьбы, в конечном счете, приводит к внутренней неуравновешенности. Эта неустойчивость видится в поведении даже наиболее одаренных и вполне вроде бы благополучных исследователей. Впрочем, послушаем лучше их самих…

Черноголовка, поселок трех академических институтов. Год основания — 1958-й. Пятьдесят километров от Москвы. До конечной станции столичного метро часа полтора езды на автобусе. Население — около 10 тысяч человек, в перспективе — 30 тысяч. Много маленьких детей. Примерно тысяча научных сотрудников. Кроме жилищ и институтских корпусов, в Черноголовке есть: один магазин, почта, больница, школа, Дом ученых. Лес подступает к самым окраинам. Каких-либо форм самоуправления в поселке нет. Все функции власти принадлежат основателю и фактическому хозяину городка — заместителю директора института и ученому администратору Ф. И. Дубовицкому, по местной этимологии — «царю Федору Иоанновичу».

Доктор Дубовицкий по специальности взрывник, человек крутой и правил твердых. Научное служение он понимает, как в 15 веке русские государи понимали стрелецкую службу: стрелец должен знать только свою пищаль да пороховницу. Остальное — блажь. В соответствии со своими принципами «царь Федор Иоаннович» за 18 лет правления не построил в Черноголовке ни бассейна, ни теннисных кортов, ни ресторана. Все это он считает излишеством.

Я только однажды, да и то мимоходом, видел этого самодержавного руководителя. Мои спутники-ученые показывали мне достопримечательности городка. Мы были в магазине, когда туда вошел крепкий старик под семьдесят, смахивающий на отставного служаку-полковника. Походка и взгляд выдавали в нем хозяина. Среди мужчин и женщин, стоявших в очереди к прилавкам, пробежал почтительный говорок. И в тот же миг все торговые операции прервались. Даже кассирша перестала принимать деньги. Из глубины магазина выскочил директор в белом халате, и только что не под локоток повел высокого гостя в недра своего святилища. Туда же по вызову стали удаляться и продавцы. Очередь молчала. Никто не жаловался.

Личность «царя» мелькнула передо мной еще раз в случайном разговоре. В лаборатории зашла речь о неизвестном мне докторе наук X., и тут прозвучала многозначительная фраза.

— Дубовицкий любит этого X., любит за то, что X. его боится…

Итак, Черноголовка. Год 1975-й. Что думают о себе и о своем городе его обитатели-ученые?

Александр Евгеньевич Шилов, доктор наук, профессор, 45 лет. Второе лицо в Черноголовке. Живет в двухэтажном коттедже с женой, сыном и собакой. Счастливый владелец автомобили, прямой телефонной связи с Москвой и специального столичного снабжения.

«Первоначальная идея — создать поселок, где ученые жили бы на природе, освобожденные от городского шума и городских забот — была очевидно разумной и плодотворной. Академик Н. Н. Семенов долго не мог найти себе подходящего заместителя для работы в Черноголовке. А я вернулся как раз в 1962-м из научной командировки в Англию. Мне понравилось жить в коттедже, как в Оксфорде, поэтому я согласился сюда поехать…

О частной жизни нашего городка я знаю мало. Мы с женой стараемся ни с кем из здешних не общаться. Но кое-какие перемены за последние годы все-таки можно отметить. Город наш выглядит неуютным. В архитектурном отношении он совершенно не удался. Те, кто его планировали и строили, не предусмотрели никаких удобств для ныне живущих и совсем не подумали о будущих поколениях горожан. Дети научных сотрудников, которые приехали сюда в начале 60-х годов, подросли. Куда им идти после школы? Единственное место работы у нас — НИИ. Не обращая внимания на склонности и вкусы своего потомства, родители посылают их на химические и физические факультеты. Цель одна: выучатся — вернутся, тогда любыми правдами и неправдами пропихнем их в Институт физической химии. Ведь тут квартира! Так постепенно в институте изменяется состав научных сотрудников. Если раньше сюда приезжали те, кого влекла наука, то теперь у нас много таких, которые работают только ради квартиры. Это роковая для института и для науки в целом проблема, которую мы пока развязать не сумели».

Алла Константиновна Шилова, 40 лет. Кандидат наук, жена А. Е. Шилова.

«Обстановка в городе решительно ухудшилась после того, как у нас построили приборостроительный завод и в городок влилось три тысячи рабочих. Раньше у нас было чисто, никто не смел бросать на тротуар окурков. Теперь — грязь. Завод втягивает все новых и новых парней из Ногинска. Им квартиры дают без очереди. Эти кудлатые юнцы с транзисторами— как правило хулиганы».

Г.Л. — доктор наук, 41 год. Автор международно известных исследований. Женат, один ребенок. Живет в многоэтажном кирпичном доме.

«Мы с женой живем замкнуто. Мне не хочется приглашать к себе сотрудников. Все разговоры в городке неизбежно скатываются к перемыванию чьих-то косточек или болтовне о тряпках (женщины) и лабораторных делах (мужчины). Открываться в нашем мирке небезопасно.

За пределами лаборатории — скука. В поисках новых впечатлений или хотя бы какого-то разнообразия черноголовцы то и дело бросают свои семьи, детей. Новые браки так же мало осмысленны, как и прежние».

Р.Г. — кандидат наук, около сорока лет. Женат, двое детей. По отзывам руководителей, трудолюбивый и энергичный исследователь.

«А мне здесь нравится. Люблю природу. По утрам бегаю рысцой по окрестным лесам, а зимой — лыжи. Скучать некогда: в лабораторию прихожу в 9 утра и ухожу в 9 вечера. Работы много, и она мне нравится. Но в Черноголовке многие действительно томятся. Угнетает мысль, что уехать отсюда трудно, почти невозможно. Институт считает квартиру своим достоянием. Обменять квартиру на другой город можно только через суд. А это скандал, дурная служебная характеристика. На это страшно решиться.

К тому же, дирекция требует, чтобы на твое место приезжали только молодые люди. В Черноголовке старики считаются балластом.

Лаборанты и МНСы берутся за кандидатские диссертации почти исключительно из-за бедности. Будешь двадцать лет лаборантом — будешь двадцать лет получать свою сотню рублей. Из-за этого в науку прут и способные, и неспособные, и такие, от которых науку следовало бы держать на расстоянии пушечного выстрела».

Десять лет назад, по словам Р.Г., научные сотрудники еще ходили друг к другу в гости, но теперь личные связи распались: не хочется повторять за чайным столом того, что и так каждый день слышишь в лаборатории. Зато Р.Г. очень хотел бы потолковать о научных проблемах с такими знатоками дела, как Чарлз Микена из Флоридского университета. Ему интересно было бы обсудить свои опыты с Леонардом Мартинсоном из Техасского университета, с ребятами из лаборатории по фиксации азота, что в университете штата Огайо. Особенно хотелось бы переписываться Р.Г. с Чарли Микеной, отличным парнем и умной головой. Что там у Чарли? Какие идеи? Но свои письма в США кандидат наук Р.Г. имеет право посылать только через Иностранный отдел Академии наук, письма идут месяцами, ответ приходит через полгода, когда уже и интерес к этому ответу пропал и проблема устарела.

А если в письме коснешься чего-нибудь слишком личного, то письмецо твое и вовсе канет в Лету. Микена, как и любой другой иностранец, приехать в Черноголовку не может, а для кандидата наук Р.Г. научная командировка в США почти невозможна. Каждый год он подает в Академию наук заявку на такую поездку, но…

А.К. — 28 лет. Диссертацию кандидатскую защитил совсем недавно. Женился тоже не так давно. Зарплата — 175 рублей. Живет с женой в общежитии, но надеется получить квартиру. Ведь все характеристики у него хорошие…