Кресты

Кресты

В понедельник вечером дверь с лязгом открылась, и меня назвали с вещами на выход: приехал конвой. Конвоиры надели на меня наручники, предупредили о том, что в случае попытки бегства они имеют право стрелять на поражение, — конвойный вытащил из кобуры ПМ, дослал патрон в ствол и убрал обратно, — в окружении четверых конвоиров я вышел на улицу и забрался в автозак.

На страницах книги «В круге первом» Александр Солженицын иронизирует над автозаками времён И. Сталина. Перевозящие заключённых автомашины НКВД были украшены надписями «МОЛОКО», «ХЛЕБ», «МЯСО» и таким образом замаскированы под развозящие продовольствие фургоны. На современном российском автозаке уже нет таблички «МЯСО», но этим в основном и ограничиваются произошедшие изменения. Стандартный автозак окрашен в серо-синий цвет, прекрасно гармонирующий с формой сотрудников МВД. Надписи указывающей на то, что грузом автомобиля являются зэки, отсутствуют и тысячи неприметных фургончиков, не привлекая к себе особого внимания, ежедневно развозят заключённых по тюрьмам, судам, камерам предварительного заключения и исправительным колониям. Внутри автозака имеются: одиночная камера (так называемый «стакан»), куда сажают преимущественно арестованных женщин и два больших отсека, в каждом из которых вдоль стен тянутся узкие лавки. Из-за отсутствия адекватной вентиляции и отопления, летом в машине жарко и душно, зимой — невыносимо холодно. Окон и освещения в помещениях, где находятся арестанты — нет, и они сидят обращённые лицом друг к другу в полумраке, а иногда и в полной темноте. Часто в отсеки загружают по десять и более человек — больше, чем может поместиться, тем более что многие везут с собой объёмистые баулы и сумки с личными вещами. Темнота и теснота, жара и холод — превращают поездки на автозаках в незабываемое приключение на грани со стрессом. Спасаясь от уличных пробок, водители конвойных машин стремятся поддерживать быстрый и маневренный стиль вождения без соблюдения дорожных правил и от каждого резкого поворота или торможения плотно спрессованная масса заключённых подлетает к потолку, бьётся о стены, исторгает крики и ругательства.

Первое мой авто-путешествие под конвоем (а всего за годы заключения мне довелось стать пассажиром автозака более ста раз) затянулось примерно на пять часов. Основную часть времени машина простаивала около КПЗ в других районах города, где скопились подобные мне арестованные, ожидающие конвоя в тюрьму. После того как автозак забрал последнего на сегодня пассажира, начался объезд следственных изоляторов. СИЗО на улице Лебедева — специзолятор ФСБ — СИЗО в посёлке Горелово — СИЗО на Арсенальной набережной — и, наконец, последняя остановка: Кресты.

Кресты — пожалуй, самая известная действующая тюрьма Петербурга. Построенные на берегу Невы уже более века назад тюремные корпуса Крестов, невзирая на все произошедшие в стране социальные катаклизмы продолжают выполнять своё предназначение. Силой государства здесь изолированы от полнокровной жизни тысячи людей обвинённых в совершении всех предусмотренных уголовным кодексом преступлений. Совсем молодые люди и убелённые сединой старики, бывшие депутаты и бомжи, наркоманы и профессиональные спортсмены, русские и иностранные граждане, мелкие воришки и руководители мощнейших ОПГ — любые формы криминального мира и человеческой жизни представлены среди заключённых СИЗО № 1. Кресты — тюрьма историческая. Когда-то здесь отбывал трёхмесячный срок наказания отец автора «Лолиты», лидер российских конституционных демократов начала XX века Владимир Набоков, отсюда бежал бандитский ужас Петербурга эпохи военного коммунизма — легендарный Лёнька Пантелеев. За пережившими поколения узников красными кирпичными стенами предстояло познать все тяготы лишения свободы и мне.

Выпрыгнув из автозака на асфальт внутреннего дворика, следом за конвоирами, держащими в руках пачки личных дел, я в числе десятка новоприбывших прошёл в подвальное помещение тюрьмы. Посреди широкого протяжённого коридора с закруглённым потолком вдоль стены находилась железная клетка, напоминающая клетки в залах российских судов. Только вместо скамьи подсудимых там стояла похожая на трибуну высокая стойка, за которой шелестели листами документов сотрудники СИЗО. Передача арестованных в ведение администрации учреждения состоялась после установления их личности. Сотрудник называл фамилию, после чего названный подходил к трибуне, отзываясь произнесением своего имени, отчества, даты рождения, статьи, домашнего адреса и суда давшего санкцию на арест. Сотрудник сверял услышанное с информацией содержащейся в бумагах и называл следующую фамилию. По завершении примитивной идентификации нас вывели в другой коридор и заперли в камере, где нам было суждено провести надвигающуюся ночь.

Это был так называемый «спальник» — камера для временного (от одной ночи до трёх-четырёх суток) содержания этапов. Как и следовало ожидать, обстановка камеры служащей перевалочным пунктом в бесконечных скитаниях пленников пенитенциарной системы отличалась непритязательностью: четыре/пятых площади занимали двухэтажные нары представляющие собой железный каркас заложенный отполированными телами тысяч зэков досками. На стенах и потолке я впервые увидел странное изобретение дизайнеров ГУЛАГа — так называемую «шубу» — толстым неровным слоем покрывающие поверхность цементные брызги. Свободному человеку сложно объяснить психологический эффект оказываемый шубой: традиционно слабое освещение создаёт подавляющее психику воздействие придавая атмосфере сюрреалистический характер — камера превращается в выдолбленную в глубинах гор безрадостную тёмную пещеру; кроме того в неровностях шубы находят убежище орды кровососущих насекомых, доставляющие зэкам множество беспокойств.

Расположившись на втором ярусе рядом с выходящим во двор окном с двух сторон намертво заблокированным решёткой из ребристых арматурин, я понемногу оглядел своих товарищей по несчастью. В большинстве, здесь были молодые люди тридцати-тридцати пяти лет, не выражавших ни малейших признаков озабоченности в связи с роковой переменой своей судьбы. Напротив — они выглядели возбуждёнными и даже воодушевлёнными, громко смеялись, шутили, предавались надеждам, которые я пока ещё не был способен оценить. На первый взгляд, все они казались уже прошедшими в прошлом суровую школу тюрьмы, что вполне подтвердилось следующим днём. Много говорили о грядущем распределении по жилым камерам («хатам») должном произойти после прохождения завтрашних формальностей, таких как медицинский осмотр и снятие отпечатков пальцев. Рассказывали, что всего пару лет назад приходилось проходить двухнедельный карантин — полмесяца жизни в таком же неустроенном спальнике; сейчас задержек с распределением никто не ожидал потому что «порядки в Крестах изменились». Говорили о том, что тюрьма «разгружена» и больше нет недостатка спальных мест, тогда как в 1999–2002 годах в шестиместные камеры централа набивали по десять-двадцать человек, и людям приходилось спать по очереди — в две-три смены, не говоря уже о других неудобствах причиняемых теснотой.

Тем временем откуда-то появилась пачка крупнолистового чая, кипятильник и литровая эмалированная кружка называемая на тюремном жаргоне «чифирбаком», по названию сверхкрепко заваренного чая «чифира», очень любимого почти всеми зэками. В камере отсутствовала электро-розетка, но это никого не смутило. Постоянно сталкиваясь в неволе со многими бытовыми трудностями, российские зэки преодолевают их, овладевая разнообразными специфическими умениями иногда способными сильно удивить свободного человека. Хозяин кипятильника ловко подключился к проводке освещения и вскоре, собравшись в кружок на верхнем ярусе нар, мы пили горячий чай настолько крепкий, что у меня внутри рта с непривычки всё онемело.

Впереди — ждал тяжёлый день. Камера постепенно затихла; лёжа на верхней одежде постелённой на нарах вместо матрасов люди забылись сном.

В пять утра привезли завтрак. Его подавали через маленькое квадратное оконце в центре двери (так называемая «кормушка»). Я не рискнул его отведать, тем более что вследствие всех волнений связанных с арестом у меня совершенно пропал аппетит.

В восемь утра хмурый инспектор в камуфляжной форме открыл дверь спальной камеры, и мы отправились проходить необходимые процедуры. Толпой нас водили по кабинетам расположенным на обеих сторонах подвального коридора. В одном из кабинетов у заключённых брали кровь на анализ, в другом — взвешивали и измеряли рост, в третьем — записывали анкетные данные. (Тут я убедился, что каждый из вновь прибывших действительно имел неоднократные судимости и многочисленные «ходки» в лагеря). Большую часть работы выполняли зэки, одетые в чёрные робы, так называемые «рабочие», — т. е. уже получившие срок арестанты оставшиеся по разрешению администрации в тюрьме для выполнения хозяйственных работ. Рабочие зэки фотографировали новоприбывших зэков, производили измерение параметров тела, заполняли документы, делали забор крови для анализов и т. д. Некоторые рабочие подходили к вновь прибывшим с целью приобретения каких-нибудь вещей в обмен на чай и сигареты. В особенной цене были наручные часы, кроссовки и спортивные костюмы. Здесь следует пояснить, что для среднестатистического арестанта чай, и сигареты являются продуктами так сказать стратегического значения и жизненный тонус многих напрямую зависит от того, обладает ими арестант или нет.

В завершение процедуры приёма/оформления следовала помывка и обработка всех нательных вещей в «прожарке» — специальном агрегате, где одежда подвергается воздействию высокой температуры для истребления возможно находящихся на ней паразитов. Пока нашу одежду «прожаривали», мы, столпившись меж чёрных стен тюремного душа и толком ничего не видя в тускло-красном свете единственной лампочки, стояли под тонкими струями льющейся откуда-то сверху тепловатой воды.

Когда все процедуры были полностью завершены, всё тот же хмурый инспектор в камуфляже дал команду построиться в колонну по двое. Зигзагами подвальных коридоров, через помещения имевшие вид давно заброшенных катакомб, вверх по узким лестницам со стёртыми от прикосновений бесчисленных ног каменным ступенями, мы шли к жилым корпусам.

Необходимо сделать небольшое отступление, касающееся планировки тюрьмы. Будучи ещё свободным человеком, я, конечно, слышал множество историй связанных с Крестами, и бывало, проплывал на теплоходе по Неве или проезжал на машине мимо обнесённого высоким забором с колючей проволокой комплекса угрюмых красно-кирпичных зданий. Однако о внутренней планировке Крестов я не имел никакого представления. Некоторая ирония судьбы мне виделась в том, что за несколько месяцев до ареста я узнал о проводимых здесь экскурсиях и загорелся идеей побывать в знаменитой тюрьме. Теперь мне была предоставлена возможность побыть здесь неограниченно долгое время и детально изучить не только особенности планировки, но и вплотную соприкоснуться с бытом заключённых. Первое моё открытие было в том, что само название Крестов непосредственно связано с конфигурацией двух четырёхэтажных жилых зданий, соединённых между собой сложной сетью подземных коммуникаций. Они имеют форму огромных правильных крестов и, наверное, весьма эффектно смотрятся с воздуха. Каждая из восьми излучин Крестов вмещает приблизительно около ста шестиместных камер по 12 м, имеет порядковый номер и называется корпусом. На первом кресте корпуса имеют номера 1,2,3 и 4, а на втором — 5,6,7 и 8. В центре каждого креста находится огромное помещение, изнутри напоминающее просторный храм, по горизонтальному разрезу круглое, а по вертикали не имеющее потолков на высоту всех четырёх этажей корпусов до самой увенчанной куполом крыши. Корпуса отделены от центрального открытого пространства решёткой и на высоте их этажей называемых галереями идут внутренние сплошные балконы, а под куполом натянута мелкая сетка наподобие сетки предохраняющей акробатов от несчастных случаев в цирке. Здесь она выполняет функцию защиты от самоубийств арестантов, если они захотят свести счёты с жизнью, выбросившись вниз на арену круга. Круг в середине креста это не просто геометрический центр здания — это обязательная проходная точка для перемещений между корпусами; по идущей спиралью вдоль круга вверх лестнице можно попасть на любой из корпусов.

И вот из глубины тюремного подвала мы вышли на круг второго креста, и в этот момент я впервые окунулся в созданную двумя с половиной тысячами арестантов тревожную атмосферу, услышал неясный гул, образованный сотнями голосов, почувствовал странный неприятный запах, сотканный из вони тюремной баланды, пота и нечистот, отработанного человеческими лёгкими воздуха, сигаретного дыма, ароматов боли, отчаяния и усталости. С корпусов доносились разнообразные звуки, — звон ключей тюремщика, лязг открываемых дверей и топот ног по деревянному настилу галереи, обрывки каких-то хриплых фраз, которыми перебрасывались зэки, высунувшие наголо обритые головы из кормушек, жалобное мяуканье тюремных котов, скрип развозимых рабочими тележек с баландой, позывные безнадёжно далёких радиостанций, — в центре круга все звуки сливались воедино и, отражаясь об своды купола, рассеивались вокруг. Тюрьма жила своей ни на что не похожей жизнью.

Остановив движение колонны, инспектор, сверяясь с бумагами, назвал фамилии заключённых и номера корпусов, куда они должны пройти для распределения по камерам. Мне досталась семёрка. По узкой металлической лестнице я поднялся до корпуса с закреплённой на локальной решётке подобно дорожному знаку цифре 7. Вход на корпус находился на третьей галерее, рядом с входом стояла корпусная (наполовину застеклённый квадратный деревянный ларёк) — место постоянной дислокации сотрудников на корпусе. Очередной стакан для зэков — большая стальная клетка — уместно смотрелся бы и в зоопарке.

Скоро я услышал свою фамилию. Её произнёс вышедший из корпусной полноватый парень лет двадцати восьми с погонами старшего лейтенанта и нашивкой министерства юстиции на новеньком камуфляже. Это был крестовский оперативник Дмитрий Стебенёв в дальнейшем ещё около года проводивший мою разработку в стенах СИЗО № 1. Хотя ранее мы никогда не встречались, он встретил меня как старого, но не очень доброго знакомого, с первых слов показал большую осведомлённость об обстоятельствах уголовного дела и моей роли в скинхэд-движении. Он же открыл свой источник информации, сказал, что день назад встречался с оперативником 18 «антиэкстремистского» отдела управления по борьбе с организованной преступностью Георгием Владимировичем Бойко бывшим моим злым демоном-преследователем в течение многих лет; о нём я неизбежно должен буду ещё не раз написать ниже. В конце ни к чему не обязывающего разговора Стебенёв сообщил мне номер камеры, куда я должен сейчас проследовать и откровенно улыбнулся. Я хорошо помнил, как начальник 18 отдела УБОП угрожал мне в случае ареста камерой с кавказцами и ничуть не сомневался в реальности его угроз. Однако особого страха я почему-то не почувствовал и спокойно собирался принять все уготованные мне государственной системой испытания.

Инспектор открыл дверь камеры 758, и я вошёл вовнутрь. На нижней полке трёхъярусной кровати сидели два здоровенных смуглых кавказца, на верхах я увидел ещё несколько нерусских лиц.